Я нахожусь в белой комнате, о размерах которой нельзя сказать ничего определённого, кроме того, что она очень большая. Она круглая. Стены у неё из какого-то белого однотонного материала — может быть, из мрамора, не берусь утверждать это наверняка, — на стенах не видно отблесков, но они не выглядят и матовыми. Из такого же материала состоит и пол. Он твёрдый, но не холодный, как камень, хотя тёплым я его тоже, наверное, не назвал бы. Скорее, он имеет такую же температуру, как и моё тело. Он плавно на всём своём протяжении у стен, закругляясь, переходит в стены, от чего кажется, что вся форма этой комнаты литая, специально сделанная по единому геометрическому образцу. Стены подымались метров на семьдесят-восемьдесят от пола вверх. Помню, когда я был моложе, я прыжками пытался добраться до края ямы, чтобы выбраться наружу, но всё, на что меня хватало, это лишь краем глаза увидеть в стороне что-то зелёное, или фиолетовое, или розовое, тут же исчезавшее, так как я в следующее мгновение летел обратно вниз на дно своего узилища. Может, это даже не комната, а действительно яма, потому что потолка у неё не было совсем. Вместо потолка — открытое небо, голубое, как бы прозрачное, при взгляде на которое сердце волнительно вздрагивало и наполнялось тоской. Иногда по нему проплывало маленькое белёсое облачко, казавшееся странным зрачком, а сам небесный круг представлялся далеким непознанным глазом. Были ли в этой комнате другие люди, кроме меня? Да, были. Но я никак не мог определить их количества. То ли их было трое, и они прятались у стен, как бы избегая меня. То ли их было значительно больше — десятки, а то и сотни особей, сидевших вразнобой по всей территории ямы, а их соприкасающиеся рельефы образовывали непонятные, как бы мультипликационные, фигуры — большей частью, животных, и лишь иногда — человеческие. То, что я фиксировал внимание не на людях, а на рисунке линий от их силуэтов, меня удивляло, но не явно, а как бы в стороне от фокуса внимания, там, где моя воля ослабевала и не могла заставить внимание фиксироваться на деталях, словно бы пропуская всё несущественное по реке времени мимо меня. Так бывало и раньше, в той, иной, жизни, когда приходила хорошая мысль, но почему-то я на ней фиксировался не сразу, а позднее, когда пользы от неё уже не было, и я томился недоумением, удивляясь своему несовершенству. Иногда кто-нибудь из людей пытался завязать с соседом разговор, но он никогда не получался продолжительным. Например:
— Скажите, пожалуйста, мы движемся вдоль Оси? — спрашивал кто-нибудь.
— О, нет, у меня лишь воспоминания о мифической пуле, — отвечал другой.
И на этом, как правило, разговор заканчивался. Люди расходились по своим местам, возвращаясь в прежнее аморфное состояние.
Голода никто не испытывал, и это тоже было странно, так как никогда здесь не появлялось еды. И было непонятно, как узники восполняли запасы энергии. Одно время я долго над этим размышлял и, в конце концов, пришёл к выводу, что энергию здесь мы получаем во сне непонятным образом. Это, конечно, было глупо, я понимал это, так как ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из нас спал. Я и сам не спал, только время от времени впадал в какие-то странные психические состояния глубокого созерцания. Но это было чересчур утомительно. Быть может, потому, что ум здесь казался гигантским мешком, наполненным свинцовой пылью. Ничего удивительного, что недеяние становилось приоритетом нашего существования. Большую часть нашего пребывания здесь мы неподвижно лежали, а если и шевелились, то вяло, как бы нехотя, и только лишь потому, что внутреннее созерцание становилось слишком уж утомительным, и нам хотелось как-то разнообразиться. Иногда кто-нибудь из людей начинал вдруг подыматься вверх без всякой опоры, как левитирующий предмет. Глаза у него в этот момент были полузакрыты, а вокруг головы словно бы возникало свечение. Он казался пушинкой, движимой случайным потоком воздуха. Это, конечно, привлекало всеобщее внимание. Все присутствующие, выходя из сонного созерцательного оцепенения, вставали, глядя на улетающего, задрав кверху головы. Тот же постепенно достигал верхнего края ямы, замирал там, озираясь по сторонам, словно бы решалась его судьба, пытался подняться ещё выше, но это у него больше не получалось, и тогда он глядел вниз и с изумлением обнаруживал, что все его сокамерники уже не стоят далеко внизу, а висят прямо под ним тесным клубком, как спелая виноградная гроздь, как замысловатая люстра, вцепившись ему в ноги и друг в друга и глядя на него с тоскливым ожиданием, и тогда он, понимая, что они своей тяжестью замедляют ему движение, начинал дёргать ногами, брыкаться, стремясь освободиться от этой роковой тяжести, но у него ничего не получалось. Он какое-то время висел неподвижно, а потом, словно бы обрывалась какая-то невидимая нить, вроде паутинки Акутагавы, удерживавшей их всех вверху, и вся их группа (и он в том числе) с тонким писком обрушивалась назад, ударялась о белое дно, распадалась на отдельные кряхтящие атомы и начинала расползаться по всему пространству ямы, чтобы вновь продолжать своё бессмысленное медитативное существование... Только лишь единицы, не желая мириться с плачевным финалом, вскакивали и прыжками пытались добраться до края ямы, туда, где они только что были, и у них тоже ничего не получалось, и это были, как я понимал, молодые, те, кто ещё не утратил надежды...
Белые стены, как символ несуществования.
Многое в природе моей, наверное, было от животного состояния. Ум отмирал, но взамен чего-то более убедительного не возникало. Я (как и все здесь, наверное) был в странном человекоподобии амёбы — без мыслей, без желаний, без мечты. Ни одного внешнего раздражителя — почти ни одного, если не считать облакоподобного зрачка наверху и время от времени взлетающих людей. Мог ли я считаться существом разумным? Не знаю, не знаю... Это ведь только в ментальном мире можно быть твёрдо убеждённым, что если твой мозг пронзает непрерывная цепочка мыслей, то ты, конечно, разумен, а если этого нет, то ты, конечно, животное или растение, не способное на творческую инициативу. Иной разум — где он? Во мне ли спонтанно рождается каким-то таинственным непонятным образом? Или чья-то всесильная рука влагает его в меня, как знак непонятной и непознаваемой милости? Или же тут не без правильного поступка, решающего судьбу?
Я и не заметил, как местность вокруг меня изменилась.
Белые стены исчезли, превратившись в вихрь, искрящийся всеми цветами радуги. Я был один в центре этого великолепия. Движение разноцветных колец то замедлялось, превращаясь в гигантский цветок, то вновь ускорялось, и это тоже было похоже на гигантский цветок, только неизмеримо более прекрасный. То свежим прозрачным ветром веяло сверху, то ароматы обрушивались на меня, просветляя моё естество, удаляя из меня всякую тяжесть, и я был как волна невесомого эфира, уносящаяся в прекрасную даль. А потом радуги исчезли, и вместо них появилось странное оранжевое марево, которому не было конца и которое было как некий изначальный свет, и в нём больше не было ничего ограничивающего, только блаженство и беспредельность. На первый взгляд, оно казалось недвижимым, но это было не так — в нём концентрировалась гигантская статичная сила, дающая основу всему. Это был словно бы фаворский свет, в котором я парил вне времени и пространства. Мне, конечно, достало воли поглядеть вниз. Ничего необычного я там не увидел. Там были все мои сокамерники, эоны лет томившиеся вместе со мной на дне белой ямы. И они тоже находились в первичном оранжевом свете. Они висели виноградной гроздью, вцепившись в мои ноги, обратив на меня свои глаза, и в этих глазах не было ничего требующего, ничего обязывающего, ничего, что можно было бы с презрением оттолкнуть... Во мне промелькнула малодушная мысль, а ну как они сейчас своей тяжестью обрушат меня обратно на дно белой ямы, и мы снова застрянем там на эоны и эоны лет в безрадостном бытии, и я даже увидел, как мы и впрямь вопящим клубком падаем вниз, ударяемся о твёрдое дно и кряхтя расползаемся в разные стороны; но и другая мысль явилась тогда ко мне, да кто я, собственно, такой, чтобы кого-то судить, определять кому-то судьбу, выбирать сладкие или горькие уделы. Пусть всё будет как будет, пусть они летят рядом со мной, если так хотят, — туда, в прекрасную неизвестность... И они и впрямь уже не висели на мне, а летели рядом, прекрасные, как звёзды или кометы, похожие на полузабытую мечту на полузабытой планете. И теперь мы были не скопище орущих себялюбивых атомов, но единое братство, крепче которого нет ничего во вселенной. И мне казалось, что лучше я умру, но не откажусь ни от одного из них, потому что мой новый разум никогда не будет совершенным без кого-то из них. Даже один потерянный человеческий атом заставит тосковать меня до конца времён, и даже там, за гранью, о которой я не могу сейчас ничего сказать, я не рискну считать себя совершенным и полноценным (да хотя бы стыд мне этого не позволит). Если уж горе, то вместе, если уж счастье — то тоже вместе, до той поры, пока существует вечность. А она, надеюсь, будет существовать всегда. На то она и вечность...
03.03.2020 г.
Спасибо!!!