2-й класс церковно-приходской школы был пуст. Чинно стояли в тишине тёмно-зелёные парты. В углу (уже лет триста, наверное) пылились кинескопные компьютерные мониторы. Окна частью были залеплены снегом, частью заросли с внутренней стороны узорчатым инеем. Солнца за окнами не было видно. Но в помещении было как-то по-праздничному светло, и всё потому, что накануне выпал снег, и вся округа теперь была покрыта белым пушистым одеялом, от которого светло даже ночью... Хотя в печи, запаленной сторожем Тимофеем полчаса назад, трещали дрова, в классе ещё было зябко. Рядом с печью стояла маленькая аккуратная поленница дров. Лик Жены облеченной в Солнце, образ которой висел на стене по правую сторону от чёрной доски, казалось, слегка улыбался. В руках у неё огромный обоюдоострый меч, опущенный остриём вниз, а под стопами попираемый Ею красный дракон, оскаливший пасть — не то от отчаяния, не то в злобе, что ничего не может поделать супротив небесной воительницы. Перед образом теплилась лампада, подвешенная за крюк в потолке. На боковой стене, напротив окон, висели портреты подвижников духа — Иннокентия Балтского, Серафима Соловецкого, Серафима Саровского, солнышек земли русской... Вдруг дверь распахнулась, и в класс галдящей толпой ввалились ученики — 10-12-летние мальчики, которые, на ходу стаскивая с себя шубы, ватники и тулупы, стали беспорядочно набрасывать их на вешалку в дальнем углу, и вскоре выяснилось, что вешалка маленькая, а одежды много, и она в какой-то момент обрушилась под общей тяжестью, но никто не стал её поднимать, потому что, во-первых, равновесия всё равно не достичь (уже проверено), а во-вторых, в класс вошёл учитель — огромный пузатый дьякон Акакий — в тёмной рясе, с длинными немытыми волосами, неаккуратно уложенными по обе стороны толстого лица, с истрёпанным молитвенником в руке.
В классе установилась мгновенная тишина. Слышна была только возня устремляющихся к своим местам запоздалых учеников. Все (и дьякон в том числе) стали креститься, повернувшись к облечённой в Солнце Жене.
— Здравствуйте, братья, — сказал дьякон потом. Голос у него был низкий, как из бочки.
— Здравствуйте, — вразнобой закричали ученики.
— Так, тишина... Кто у нас сегодня дежурный?
Из-за передней парты выступил светловолосый мальчик.
— Орлов, — сказал дьякон с удовлетворением. — Почему свеча не зажжена?
— Только что пришли, — объяснил мальчик. — Не успел...
— Раньше надо приходить. Ладно, давай быстро...
Пока дежурный зажигал свечу на столе учителя, остальные хором запели молитву — "Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое..." Дьякон запел вместе со всеми, и его голос, в иные минуты от которого звенели стёкла в окнах, но сейчас намеренно приглушаемый, всё ж таки резко выделялся среди мальчишеских тенорков.
— "...Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки веков. А-аминь", — молитва закончилась, и в классе снова воцарилась тишина.
Дьякон благословил всех садиться, потом открыл журнал и долго копался в нём, что-то неразборчиво бормоча себе под нос. С дальних парт донёслось едва слышное шушуканье.
— Блаженный Акакий, — раздался вдруг чей-то голос.
Дьякон по-прежнему смотрел в журнал, словно бы ничего не слыша, потом поднял голову и вопросительно уставился на мальчика, сидящего у окна.
— Чего тебе, Бурдюгов?
— А что значит, когда кому-то бьют в колокол?
Кто-то хихикнул. Дьякон, наконец, отодвинул журнал в сторону и пристально посмотрел на Бурдюгова.
— Откуда это? — спросил он.
— В книжке прочитал.
— Какой книжке?
— В этой... — Мальчик вытащил из-за пазухи сложенную пополам книжку — у неё не было обложки, и потому она легко помещалась у мальчика под рубашкой. Он открыл её на заложенной испорченной спичкой странице и медленно с запинкой прочитал: — "Когда Светозар шёл по улице, Злат бил ему в колокол". — Бурдюгов замолк на секунду-другую, выжидательно глядя на учителя, и вдруг пояснил: — Может, надо было сказать, что бил не в колокол, а по морде, как у нас это полагается. А то как-то непонятно...
— Нет, Бурдюгов, — сказал дьякон, подумав. — Всё правильно. Это ведь не про драку здесь... Тут другое смысловое содержание. В старину, когда кто-либо совершал геройский поступок, то сограждане в знак уважения звонили в колокола... Понимаешь? Не знаю, кто такой этот Светозар, но он явно заслужил такие знаки признательности со стороны Злата...
— Понял, — сказал Бурдюгов и стал засовывать книжку обратно за пазуху.
— А что за книжка-то? Дай-ка сюда.
Бурдюгов потупился.
— Да там больше ничего интересного.
— Всё равно неси. Я сам погляжу.
Бурдюгов посмотрел по сторонам и, что ж тут поделаешь, пошёл к учителю. Дьякон молча отобрал у него книжку и стал листать её. Оказалось, что в ней не только не было обложки, но не было начальных и конечных страниц, так что определить название и имя автора было никак нельзя. Он остановился на выбранной наугад странице и вполголоса прочитал:
— "Аделаида сбросила сорочку и, как шаловливая молодая коза, выставила перед Златом свои бесстыже растопыренные груди..." Хм...
В глубинах класса что-то забулькало, что-то очень похожее на приглушенные смешки. Дьякон замолчал и, постепенно багровея, прочитал ещё несколько отрывков, но в этот раз не в слух, а про себя. Потом он резко захлопнул книжку и, с удивлением поглядев на ученика, вдруг повернулся и, перегнувшись через стул, отодвинул заслонку в печи и швырнул в бордовое марево отобранную у Бурдюгова книжку. Тот придушенно ахнул.
— Блаженный Каки! — закричал он в ужасе. — Это же не моя! Меня Нинка убьёт!
— Какая мерзость!
Дьякон задвинул заслонку, за которой уже весело пылало, обтёр краем рясы руки и, не обращая внимания на причитания Бурдюгова, рявкнул:
— Дежурный!
Орлов, бледный, как дневная Луна, вскочил с места.
— Я, отче... То есть... Блаженный Акакий!
— Где у нас батоги?
Орлов нервно сглотнул.
— Нету...
— Как это нету?
— Летом надо было нарезать! Да забыли.
— Дармоеды! — прорычал дьякон. — Бездельники!.. Тогда горох неси... Или его тоже нет?
— Так точно, ваше... ваше... Вчера после уроков перед дежурством проверял — мыши съели. Ей богу, блаженный... А... ка...
Он замолчал, задыхаясь и не в силах говорить дальше. Между тем Бурдюгов, стоявший неподвижно до сей поры, наконец сообразил, что дело и впрямь очень серьёзное, и испугался не на шутку.
— Я больше не буду! — заверещал он.
— А ты вообще молчи! — крикнул ему дьякон. — Ты что, думаешь, что учебное заведение — это бордель!? — Он неожиданно встал и ухватил грешника за ухо. Тот забился, как пойманная в силки птица. — Я вот тебя на горох до конца урока! Будешь помнить... Дежурный, марш в другой класс за горохом!
Орлов опрометью кинулся к двери. Лицо у дьякона было багровое, как свекольный сок. Он крутил ухо преступника то в одну, то в другую стороны, и было непонятно, как оно ещё не оторвалось. Бурдюгов продолжал верещать:
— Виноват, дядя Каки!.. Но я не понимаю... За что?.. Простите, Христа ради!
— Ещё и Христа вспомнил! — фыркнул учитель, но многострадальное ухо всё-таки отпустил.
Бурдюгов тотчас закрыл его, покрасневшее и распухшее, обеими ладонями и упал на колени, плача от боли и унижения. Лицо у него было мокрое от слёз и соплей. В классе уже никто не смеялся. Стояло тяжёлое гнетущее молчание. Никто из восемнадцати учеников не понимал причины гнева учителя. Тот и сам в какой-то момент сообразил, что перегнул палку.
— Ладно, отставить горох, — сказал он.
Тотчас дверь отворилась, и на пороге возник Орлов. Он, оказывается, никуда не бегал, стоял, дожидаясь за дверью, и подслушивал, чем закончится дело.
— Ладно, — сказал дьякон ещё раз. — Господь милостив. В перерыве прочитаешь пятьдесят Богородиц с поклонами. Чётки, надеюсь, не забыл?
— Нет. Есть чётки, — сказал Бурдюгов, всё ещё всхлипывая. — Я больше не буду!
— Не будешь, — передразнил учитель уже спокойным голосом, но всё ещё тяжело дыша. — Запомни. Наша школа, как храм Божий. В ней не должно быть ничего нечистого. Конечно, когда вырастешь, тогда сам всё поймёшь. А пока что надо у старших учиться... И заруби себе на носу, светские книжки в школу больше не таскай, понял?.. А теперь ступай на место.
Бурдюгов отправился к своей парте. Учитель поглядел ему вслед и, дождавшись, когда проштрафившийся ученик усядется на своё место, снова стал листать в журнале.
— Дежурный, — сказал он примерно через минуту. — Что у нас было задано на дом?
— Всадники Апокалипсиса.
— Откуда это?
— Из откровения Иоанна Богослова, святого апостола Господа нашего Иисуса Христа.
Дьякон Акакий удовлетворённо кивнул и сказал, обращаясь к аудитории в целом:
— Есть желающие отвечать?
Никто не откликнулся. Может, в классе и нашлись бы желающие, но недавняя безобразная сцена произвела на присутствующих исключительно тягостное впечатление, ставшее барьером перед всякой инициативой.
— Ладно, посмотрим по журналу, кто там у нас давно без оценок. — Дьякон говорил тихо — он остыл, и ему теперь тоже было неловко за происшедшее. Он был бы рад, если бы нашёлся какой-нибудь подходящий повод, чтобы загладить случившееся. — Не буду сегодня никому двойки ставить, — решил он вдруг про себя, и, почувствовав, что на сердце сразу стало как-то легче, громко объявил: — Бурдюгов, к доске! — но тут же спохватился и сказал: — Отставить, Бурдюгов! К доске пойдёт... Кураев.
Кураев встал. Это был невысокий чернявый мальчик плотного телосложения, явный потомок южных народов — кавказцев или татар. По лицу его никак нельзя было понять, готов он к уроку или нет, но так как он двигался очень медленно, то есть с явной неохотой, можно было предположить, что всё-таки не готов. Учитель с тоской смотрел на него.
— Итак, — сказал он. — Мы слушаем.
— А что говорить?
На лице Кураева ничего не отражалось — одно только тупое равнодушие.
— А что было на дом задано. Отвечай на урок.
Кураев молчал.
— Ну хоть что-то ты дома читал?
— Читал.
— Что именно?
— Про всадников...
— Каких всадников?
— Этих... ап... апси...
— Апокалипсиса, — донёсся со стороны учеников чей-то отчётливый шёпот.
— Апокалипсиса, — послушно повторил Кураев.
— Очень хорошо, — сказал учитель. — Дальше...
Ученик помолчал несколько секунд, скребя затылок широкой пятернёй, и вдруг сказал:
— Мне батя велел сегодня пораньше из школы прийти. У нас корова должна нынче телиться... А я буду помогать.
— Корове телиться?
— Так батя сказал.
— Ладно, —
Браво, Игорь!