падшие».
Из «падших» частенько заходит к нему и «непросыхающая» бабёшка, чтобы попросить денег «на хлеб и маслице». Как-то зимой приехала к нему, сидим, говорим… вернее, он всё говорит и говорит о героях своего романа, через плотные ряды которых мне опять не пробиться со своими бытовыми вопросами, а тут и стучат в дверь. Кто? Он выглядывает в окно: «Да это она пришла». И «она» - женщина лет тридцати, но типичная пьяница с синяком под глазом. «Да сую ей по десятке в неделю, вот и пришла». «Ви, но она же еще молодая, могла бы и заработать, а не просить у старика». «А-а, - машет рукой, - они оба с её мужиком…» Значит, оба пьют, а он даёт им со своей пенсии, да сейчас еще и масла отливает в баночку, отрезает ломоть хлеба: «Ну их… Жалко ведь».
А еще живёт у него некий Федор, парень лет двадцати, которого собственный брат выгнал из его же квартиры. Всё лето скитался он по окрестным дачам, а когда похолодало, снова прибился к Виктору. «Ну, снял я с него все одёжки, простирал в шампуни от вшей… Ведь уже раз занес их мне, - рассказывал ещё в прошлый мой приезд. – Вот и теперь… Но пусть живёт. Не выгонишь же на улицу.» А если к этому окружению брата добавить еще и чертей… Как-то жена привезла ему поношенную шубу своей матери, которая не любила Виктора, а он всё-ё не надевал её, и когда я спросила, почему, мол, не носишь такую «теплую и хорошую вешш», то ответил: да надел, мол, раз, а она всё тело сожгла, только когда сбросил… И при этом темно-о взглянул на меня. Догадалась: постеснялся сказать, что черти, мол, туда чего-то насовали.
И ещё: если кто из знакомых приносит ему угощение, то обязательно проверит на иголку, - подержит её за ниточку над едой и если иголка начнет качаться вправо-влево, то это значит: есть угощение нельзя. Но живёт в этом затемненном мире брата и светлый образ, - Николай. Лет ему за сорок, симпатичный, с выразительным взглядом задумчивых грустных глаз, молчаливый, замкнутый, - «человек в себе», - и живёт недалеко в старом домике, держит пчёл, возится на огороде, а к Виктору приходит два раза в неделю, чтобы покупать для него продукты.
- Он же хирург… институт медицинский закончил, - говорит о нём брат, - но работать не хочет. А честный какой! Придёт из магазина и сдачу до копейки выложит. Каждый раз прошу: да оставь себе хотя бы на хлеб! Нет, всё из карманов выскребет.
Как-то привезла я Николаю вырезку из газеты, - вот, мол, недавно издали закон, по которому те, кто ухаживает за престарелыми, может получать больше тысячи, - так не захотел и этого.
Вот таков «тварный мир» моего брата, в котором живёт и пишет эпопею под светлым названием «Троицын день».
... Июнь. Зелено, солнечно… На этот раз позвонила братцу, предупредила: приеду, мол, с дочкой и внуком Платошкой, но вдруг услышала:
- Нет, пока не приезжа-ай, - протянул треснувшим голосом, - я тут приболел…
- Значит, тем более приедем.
- Нет. Не приезжайте, - вдруг окреп голос: - Вот поправлюсь, тогда и…
И началось противостояние… Но все ж сдался, и вот… Опираясь на костыль, сидит возле ступенек в коридор, а они… Перекосились-то как, вот-вот рухнут. А вокруг – лопухи, крапива. Вымахала ж какая! Выше головы. Рядом весело и озорно скачет, пытаясь сорваться с цепи, Кейт. Какой большущий вырос! Ведь совсем недавно щенком привезла его Натали, что б, когда подрастёт, охранял мужа… А Виктор уже смотрит на медленно продвигающегося к нам испуганного Платошку:
- Какой парень большой! – улыбается, - Сколько ж ему?
- Два годика нам, дедушка Витя, - отвечает дочка, слегка подталкивая внука ко мне и успокаивая интонацией.
Платошка взбирается ко мне на колени и приклеивается глазами к Виктору.
- Какой взгляд у него внимательный! – Видит-то его впервые. – Испугался. Всё здесь для него другое, незнакомое, думает, наверное, и куда я попал?
Я тоже смотрю на брата: похудел, побледнел.
- Вить, ну давай мы к врачу тебя отвезем! Я ведь ни-ичего не могу тебе посоветовать с твоей опухшей ногой.
- Да ну их… врачей этих черту! - сразу крепнет голос. - Всадят какой-либо укол и околею, а мне роман еще надо дописать.
- Ну, почему околеешь? Лечат же других…
Нет, нет и нет. Никуда он не поедет! И слышать об этом не хочет, и даже говорить!
Вот так и побеседуем: я – настаивая на врачах, он, перебивая меня, - о мировых бесах, которые снова чинят козни против него, как и в прошлый раз, когда закончил пятую часть, - «За это и свалили с ног.» - а в паузе взглянет на кошку, пригревшуюся на солнышке:
- Да вот, пристала, зараза! Еще и котят притащила, а их кормить надо. Ипоспать днем не дают, выкину в коридор, войду в хату, а они опять на кровати калачиком лежат. Выкину, а они опять…
- Вить, - улыбнусь, - но у тебя столько дыр в полу! Вот и не мудрено, что просачиваются через них.
Нет, уверен: это какие-то мистические силы им помогают, да и сама кошка:
- Ты только посмотри, посмотри на неё!
Смотрю, улыбаюсь:
- Кошка как кошка… глаза красивые.
- Вот-вот, - подхватит, - глаза её и выдают! Она же не от мира сего!
«Как не от мира сего и все героини твоего романа! - подумаю, но не скажу.
... Да нет, брат мой нормальный умный человек, но скучно ему в земной юдоли! И поэтому всю жизнь куда-то из неё рвется. И этим мы похожи, ой, как похожи! Только я не спасаюсь в мистике, как он, да и жить не смогла бы вот в такой берлоге, какой стала моя родная хата: коридор завален и заставлен чёрт-те чем, в доме – то же, и только тропки протоптаны к печке, столу, печатной машинке и кровати. И такое не от бессилья, а от… Да нет, конечно, всё его время – для романа, но и особого желания поддерживать вокруг порядок в брате я не наблюдала… А, впрочем, для него это – порядок, и если что-то убрать или переложить – скандал.
Недели две назад приезжала в Карачева Натали с внуком Тёмой и звонила оттуда:
- Аж двенадцать мешков мусора нагребли в хате вашего братца, - и засмеялась: – А сейчас Тёма с приятелем попытались оттащить их на помойку, но Виктор только три мешка и разрешил, а девять… «Нет!» и всё, только через его труп. Так ребята посмеялись, посмеялись и отнесли их в сарай, который вот-вот развалится.
- Бедняга, - рассмеялась и я, - и как он всё это пережил! Ведь вы вверх дном перевернули его порядок!
- А так, - рассмеялась и Натали, - вначале сопротивлялся, а потом, когда я нависла над ним, сдался и всё время, пока мы возились, со скорбной миной просидел под крапивой возле дома, опираясь на костыль.
- Ну что ж, хоть на двенадцать мешков мусора в хате стало меньше. Спасибо тебе, Натали, мужественная ты женщина, а вот я уже не смогла бы с ним сладить.
- А коридор уже не осилю, - снова рассмеялась, - даже туда восемь старых телевизоров из хаты вынести не разрешил. Но тропинку в коридоре, что ведет к двери в хату, попытаюсь расширить, а то каждый раз удивляюсь: и как он по такой узкой пробирается?
Когда соберёмся с Галей уезжать, то опять же, по тропинке меж крапивой и лопухами, пройдем к покосившейся калитке, выйдем на улицу, сядем в машину, а Виктор, натягивая на калитку цепь и вешая замок, будет стоять, опираясь на лыжную палку и молча крестить нас «на дорожку».
Приехав домой, найду в Интернете описание его болезни: «рожа», и лечить её надо только антибиотиками. Позвоню Натали, расскажу. Накупит она потом таблеток, отвезет ему, а он… Нет, так и не сможет упросить мужа принимать их: «От них сердце болит!» Съезжу и я к нему, буду звонить несколько раз и потом, просить, убеждать… Нет, так и не сдастся, - рожа, мол, сама пройдет. И тогда спрошу: может, тебе щей сварить и привезти, котлеток или продуктов каких? Закричит в трубку:
- Нет, не надо. Жарища под сорок, а ты будешь ездить? Сиди дома. У меня всё есть, да и Николай-хирург с соседом покупают, что нужно.
Но через неделю всё же поехала к нему, не предупредив по мобильнику, - ну куда уйдет-то с больными ногами? - а он и ушёл. Сидела на ступеньках, ждала, но вскоре услышала:
- Ну, что ж ты не позвонила? А я в церковь ходил, - протискивается в калитку, опираясь на костыль.
А церковь от дома – за квартал, но раз в месяц он обязательно добирается до нее, сидит в уголке, - даже место для него там есть, - и почти каждый раз приносит оттуда книгу о каком-либо святом или монастыре, отдавая за неё весомую часть своей пенсии.
- Да я их покупаю не столько для себя, сколько для вас, для детей, внуков, - смотрит, словно оправдываясь.
А чего оправдываться-то? Помню, как приезжал с экзаменов из Ленинграда чуть живой потому, что деньги тратил не на еду, а на книги, - двухтомник немецкого философа Гегеля как-то привёз, толстый зеленый том критика прошлого века Виссариона Белинского… Да и всю жизнь отдавал «лишние» деньги на книги по истории, богословию, а вот недавно купил двухтомник генерала Деникина и его исторические факты, переосмысливая по-своему, вставляет в свою эпопею.
...Сентябрь. Но тепло, солнечно… Виктор сидит у стола напротив печатной машинки и я, улыбаясь, смотрю на него: нет, совсем не такой брат, каким привыкла видеть, - не нашел даже сил хоть раз ответно улыбнуться. И спешу разговорить его, расшевелить, а он жалуется на одиночество, а он жалуется на сына, который приезжает не к нему, а к своим приятелям. Потом кивает на стопку отпечатанных листков романа:
- Всю жизнь на него положил! И мамкину, и твою в какой-то мере, а роман этот… Вот, лежит и никому не нужен.
А ведь выпадал ему шанс, когда редактором «Нового мира» был Твардовский*. И уже часть гонорара ему тогда выплатили, и редактора назначили, но мой упрямый братец не согласился с правками, бросил своё детище в чемодан, сбитый им же из фанеры, уехал домой. И с тех самых пор даже не делает попыток издать его, а только правит, правит и вписывает всё новые главы… А, впрочем, мог бы издать уже в наше время за деньги, которые… Когда в девяностых, во времена приватизации, людям предлагали покупать акции предприятий, то самым практичным из всей нашей семьи оказался именно мой брат-романтик, - поверив совету Анатолия Чубайса, на все деньги, которые были у них с мамой, купил акции Газпрома, - и вот теперь за тысяча восемьсот акций мог бы издать свой роман, но надо было помогать семье, подросшему сыну, акции понемногу таили и вскоре не осталось ни одной. Что ответить ему теперь?
- Но был же процесс написания романа… – улыбаюсь, в надежде приободрить: - Тебе же было интересно писать его, жить в нём? - Да, был процесс, да, было интересно. - Вот и довольствуйся этим, а что издать не за что, так,
