Человек
Его называли «Чеховым в поэзии» и «Человеком в футляре». Футляров было четыре.
Его щегольские, чуть подкрученные усы, надушенная эспаньолка, белая хризантема в безукоризненном фраке, лаковые туфли, жестко накрахмаленные и подсиненные рубашки – были первым внешним футляром.
Вторым футляром был интеллект. Он был филологом высочайшего класса, знавшим множество языков: французский, английский, немецкий, греческий, итальянский, польский, сербский, болгарский, латынь, санскрит, древнееврейский. Знал их в совершенстве. По собственному признанию, был настолько влюблен в филологию, что забросил собственное творчество и долгие годы писал только диссертации – исследования чужих трудов.
Третьим футляром была его просветительская деятельность. В молодые годы он давал 56 часов уроков в неделю. Затем его назначили директором Царскосельский гимназии, и его отрешенный и безукоризненный облик всегда внушал уважение и какой-то непонятный страх и ученикам, и преподавателям. С учениками, независимо от их возраста, он всегда был на «вы», выразив однажды свое категоричное мнение по поводу «ты» и «вы»: «Где говорят на «ты», там недолго и до дурака».
А четвертый футляр — чиновник Министерства народного просвещения. Не просто чиновник – чинуша! Он был настолько отстраненным, что казался спесивым. Поразивший композитора Бориса Асафьева: «Утонченный поэт оказался сухим, равнодушным чиновником и внушил мне еще больший ужас перед этим сословием».
И только о-оочень немногие знали, что под всеми этими футлярами, под всем, что им самим называлось «подневольным участием в жизни», живет истинный поэт – хрупкого, изысканного и глубокого дарования.
День был наполнен будничными делами, к которым он подходил по-своему – отстраненно-снисходительно. Так добрые учителя смотрят на шалости детей – с усталой и всепонимающей улыбкой. Однажды два гимназиста не поздоровались с великим князем в парке. Тот был несколько подшофе и в таком виде затеял стрельбу по воронам. Гимназисты почли за благо не заметить царственное лицо в таком виде и прошмыгнули мимо. Анненский не стал наказывать их. Другой гимназист в разгар революции 1905 года явился на занятия в красной рубашке. Это было неслыханной дерзостью. Гимназия замерла: как отреагирует директор?
– Рекомендую вам переодеться, – не повышая голоса, медленно сказал Анненский, – красный цвет рубашек приличествует лишь палачам. Надеюсь, вы к ним не относитесь?
Он ценил в своих учениках творческое начало. Его могла привести в негодование бездумная зубрежка текстов. Однажды, на экзамене поставил "неуд" гимназисту только за то, что тот, цитируя наизусть стихотворение, не смог вспомнить какого-то слова. Гимназист осмелился спросить директора о причине низкой оценки. Неужели из-за такого пустяка?!
– Это не пустяк, – медленно ответил Анненский. – Не вспомнить слова - действительно ерунда, а вот в ту же минуту не заменить его подходящим по смыслу – уже серьезно. Значит, все, чему учил вас я на своих уроках, прошло мимо.
Его уклад жизни был установлен раз и навсегда еще с юности. Возвращаясь домой, он около часу сидел в саду, прикрыв пледом ноги и устремив пристальный взгляд в книгу. За обедом с королевской осанкой сидел во главе стола и внимательно смотрел, как вышколенный слуга подает блюда. Всегда в соответствии с классическим порядком – закуски, первое, второе, десерт.
Затем наступало время общения с семьей. С нежно любимыми сыном Валентином и пасынком Павлом. С супругой – очень эффектной женщиной ‒ Надеждой Хмара-Борщевской, которая была старше Анненского на 14 лет, отношения были ровными, но, как вспоминали близкие, не особенно теплыми.
Вечером он удалялся в свой кабинет, стены которого были обиты зеленоватой плотной тканью. От этого комната больше походила на поросший мхом грот. На письменном столе, затянутом зеленым сукном, лежала только большая лупа и ваза с любимыми белыми лилиями. В этом сумрачном, зеленовато-белом царстве ничто не мешало свободному полету воображения.
К святая святых – к стихам ‒ он допускал только избранных. При этом никогда не читал нового. Долго выдерживал стихи в кипарисовом ларце, словно пропитывал терпким ароматом этих деревьев. И только, когда считал нужным, собирал слушателей в кабинете и, стоя перед ними с неизменной королевской осанкой, священнодействовал.
Сын приносил ему кипарисовый ларец. Анненский поднимал крышку и брал по одному большие, крупным почерком исписанные листы. Глуховатым ровным голосом начинал читать.
Когда стихотворение заканчивалось, он ронял лист из рук, словно отпускал птицу на волю. К концу чтения пол вокруг Анненского был устлан белой бумагой.
Свой любимый цветок, белую лилию, он собирался взять с собой в иной мир. И будто предчувствовал его. В его стихах всегда было что-то отстраненное, словно пропитанное терпкой горечью кипариса. Даже слово «тоска» в своих стихах он всегда писал с большой буквы. Казалось, он все время думал о боли и подсознательно стремился к ней. Слабое с детства сердце — причина этих мыслей.
В небе ли меркнет звезда,
Пытка ль земная всё длится;
Я не молюсь никогда,
Я не умею молиться.
Время погасит звезду,
Пытку ж и так одолеем...
Если я в церковь иду,
Там становлюсь с фарисеем.
С ним упадаю я нем,
С ним и воспряну, ликуя...
Только во мне-то зачем
Мытарь мятется, тоскуя?..
Поэт
Он жил странно и умер странно. Он жил вне литературы, вне кружков, вне салонов, вне богемы. В нем не было ничего специально поэтического. Вокруг него шумели какие-то литературные битвы, он этого не замечал, а люди, участвовавшие в этих битвах, не замечали его. Он жил в Царском Селе, приезжал на день ‒ на два в Петербург, прочитать лекции на Высших женских курсах. Возвращался на Царскосельский вокзал в Петербурге (теперь это Витебский вокзал), ехал обратно в Царское Село. И в одно из таких возвращений, выходя из извозчичьей пролетки, сделал два шага с красным портфельчиком в руках и упал на ступеньки лицом в мокрый снег.
Говорили, что в тот день он не взял с собой сердечные таблетки. Ему было 54 года. Это случилось 13 декабря 1909 года.
Вскоре после смерти Иннокентия Анненского его ученик по гимназии и ученик в литературе – Николай Гумилев ‒ написал: «Не только Россия, но и вся Европа похоронила большого поэта».
Строчка эта в литературных кругах Петербурга (и не только его) вызвала недоумение, потому что не только Европа, но и Россия не знала, по сути, никакого поэта Анненского. Его похоронили на Казанском кладбище в его любимом Царском Селе. Он писал о нем, что «любит эту особую забвенность природы», разлитую в воздухе Царского Села.
Я на дне, я печальный обломок,
Надо мной зеленеет вода.
Из тяжелых стеклянных потемок
Нет путей никому, никуда…
Он словно напророчил этим стихотворением себе судьбу. Она тоже была предана забвению на долгие годы. Только небольшой кружок поэтов-акмеистов, близких к Гумилеву (он сам, Анна Ахматова, Георгий Иванов, Георгий Адамович, Осип Мандельштам) чтили Анненского и понимали его значение. Это ощущение бесценности Анненского было у немногих. Хотя поэтического наследия он оставил немного. Основное место в его собраниях сочинений занимают переводы античных авторов.
С 1896 года он в чине статского советника возглавлял знаменитую Царскосельскую Николаевскую мужскую гимназию, где одновременно преподавал древнегреческий язык и латынь, русский язык, русскую и зарубежную литературы. Он был уже очень известным человеком. Одно звание – действительный статский советник и член Ученого Совета Министерства Народного Просвещения ‒ чего стоит!
Его знал мир ученых, академиков и школьников. Об Анненском-поэте не было известно ничего. И он для всех был очень закрытым. О нем говорили: «с каким-то таинственным изломом в фигуре».
И вот в 1904 году выходит его первая книга стихов «Тихие песни». С подзаголовком: «Переводы из французской поэзии». А вместо имени стояло «Ник. Т-О» Только несколько очень близких людей знало, что за этим странным псевдонимом стоял Иннокентий Федорович. Он, беззаветно влюбленный в античную литературу, даже псевдонимом себе избрал слово из «Илиады» Гомера. Там на вопрос циклопа Полифема «Кто ты?» Одиссей отвечает: «Никто». Гениальный ответ! В нем и желание скрыться от опасности, и учтивость!
Действительно, кто такой жалкий человек Одиссей по сравнению с великаном-циклопом? Никто! Но порой для того, чтобы стать великим, разумно назваться ничтожным! Анненский выбрал себе псевдоним, смиренно склонив голову перед величием литературы, и сам стал великим.
А вторая его книжка – одна из самых драгоценных поэтических книг в России «Кипарисовый ларец» ‒ вышла в свет уже после смерти автора, в 1910 году.
И только тогда заговорили об Анненском, как о большом поэте. Но в полной мере оценить значение Анненского удалось гораздо позднее. В 1923 году его сын, однокашник Александра Блока, литератор Валентин Кривич опубликовал сборник последних стихов своего отца. И вот тогда все были потрясены! В русскую поэзию вернулась вереница шедевров, вернулось жемчужное ожерелье ее стихотворного лада.
Творящий дух и жизни случай
В тебе мучительно слиты
Вот это тончайшее сочетание огромной духовной силы и заурядного обыденного слова, бытовой стороны жизни рождали в представлении Анненского истинную поэзию. «Будничное слово – самое важное в поэзии», ‒ говорил он и следовал этому своему правилу. Именно поэтому как поэта его не заметили. Он старался не пользоваться специальными поэтическими словами:
Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.
Зачем мне рай, которым грезят все?
А если грязь и низость — только мука
По где-то там сияющей красе...
Он родился в 1855 году, в Омске в семье крупного чиновника. Первые пять лет его жизни прошли там, и он их не запомнил. Потом семья переехала в Петербург, и с тех пор его жизнь почти беспрерывно была связана с этим городом и Царским Селом.
По эрудиции с ним мало кто мог соперничать. Знания были просто колоссальны. Он оставил много научных трудов. Это были статьи об античной литературе, о писателях русских, европейских. Он открыл русскому читателю Еврипида – все пьесы этого древнегреческого автора были переведены Анненским. И всю жизнь был истовым поборником классицизма.
Его
В шестьдесят с лишним лет я это впервые прочитал...
У меня нет слов после этого.