Восточной кампании вермахт вступил в схватку с армией, состоявшей из неопытных крестьян и рабочих, никогда в жизни не бравших в руки оружия. Но красноармейцы шли сражаться за русскую землю, а не за «мировую революцию». Под нашим железным натиском выстояли те, кто защищал землю отцов, могилы предков, материнский дом, защищали, не щадя жизней. Великий Бисмарк говорил, что с русскими нельзя воевать. Потому что нет силы, которая согнула бы их волю, опустошила их сердца и души. Русского мало убить — его надо ещё повалить, чтобы пройти там, где он стоял. Я не раз видел, как русские бегут в атаку, — задумчиво проговорил Майер. — От их леденящего кровь «Ура!» можно сойти с ума. Некоторые бегут в атаку, обнажённые по пояс…
— …Но в пилотках, — усмехнулся оберст, давая понять, что и он видел атаки русских. — Чтобы солнцем голову не напекло. Война против Советского Союза будет тяжелее, чем мы думали. Мой отец, участник Великой войны, говорит, что мы не доведем эту войну до победного конца. В России много лесов и мы не сможем вырубить их все. А за каждым деревом будет стоять русский, готовый стрелять в нас. Но шансов у них мало, — прекратил обсуждение русского героизма оберст, почувствовав, что разговор зашёл в идеологически неверное русло. — Русскую несгибаемость мы задавим немецкой организованностью и танками. Потребуется долгая и хорошая дрессировка, чтобы сделать их послушными работниками. Давайте-ка перейдём к текущим делам.
Оберст жестом пригласил Майера к столу.
— Учитывая погодные условия, особенности ландшафта и расположение нашей передней линии, я хочу уточнить тактику наших подразделений на данный момент.
Оберст Кёхлинг развернул карту, обвёл пальцем выступ у Спасской Полисти:
— Основную часть личного состава разместите в населенных пунктах здесь. Население гоните прочь. При малейшей попытке сопротивления — расстрел. Занятые деревни превратите в опорные пункты и подготовьте для круговой обороны. Солдатам нет необходимости торчать в окопах на сорокоградусном морозе. Да и сплошную оборону организовывать нецелесообразно. Промежутки между опорными пунктами и дороги патрулируйте усиленными дозорами. Попытки проникновения иванов в тыл пресекайте огнём всех видов оружия. Каждый метр пространства должен простреливаться из пулеметов и орудий. Ваша задача не уничтожение противника, а удержание его в болотах. Пусть русские питаются мёрзлыми лягушками неделю, месяц, до весны… Силы и терпение любого человека, будь он трижды героем, не безграничны. Рано или поздно окруженцы помрут с голода или сдадутся. Поручаю вам проинспектировать оборону между посёлками Михалёво и Приютино…
***
Майер с отделением солдат на бронемашине «Ганомаг» прибыл с инспекторской проверкой в деревню, которую занимал взвод лейтенанта Вилли Шпильмана. Разрешив солдатам выйти из «духовки» (прим.: бронемашины) и размять ноги, сам вошёл в дом, где квартировал командир взвода. Лейтенант с ординарцем занимали в деревне отдельную избу.
— Как вы тут? — спросил Майер вскочившего по стойке смирно лейтенанта Шпильмана. Жестом разрешил лейтенанту сесть, присел к печке и протянул руки к огню.
— Жилось бы нам тепло и уютно, герр гауптман, — со вздохом ответил Шпильман, — если бы не жуткие русские морозы и набеги иванов, которые не признают никаких правил. Они дерутся ночью, дерутся по воскресеньям, дерутся во время перерывов на обед и ужин. Ночью часовым приходится быть особо бдительными: советские разведчики так и норовят утащить наших солдат в плен.
— Да, иваны воюют не по правилам, — согласился Майер, — они всё делают вопреки здравому смыслу… Но это у них работает!
— Русским не страшен мороз. От мороза они крепчают и звереют! Мне иногда кажется, что русские — не люди. Они будто сделаны из железа и бетона. Они… — лейтенант взглянул на Майера и тихо закончил фразу: — Они несгибаемые. Мне кажется, нам не одолеть их.
Майер понимал чувства лейтенанта. Один в безлюдном лесу всего лишь со взводом солдат… В таких условиях нетрудно ослабеть духом. Но Майер повторил то, что недавно слышал от оберста Кёхлинга и из разного рода пропагандистских выступлений:
— Каждый немец, в форме он или без формы, — солдат Рейха. Мужественный солдат с непреклонной решимостью. Тот, кто предается отчаянию, — дезертир и предатель. Долг каждого немца — стоять насмерть за народ и за немецкую нацию. Я верю в будущее объединённой Европы с Германией во главе. А вам, лейтенант, рекомендую поменьше обсуждать тему несгибаемости иванов. У гестапо большие уши. Думаю, заработать железный крест почётнее, чем сгинуть в концлагере под охраной СС. Вы должны понимать, как важна ваша роль на этих позициях. Да, вы терпите лишения. Но ваши лишения помогают фюреру одерживать великую победу! — с подчёркнутым пафосом произнёс Майер тираду, в которую и сам мало верил.
— От понимания, что наши лишения помогают фюреру одерживать великую победу, нам теплее не становится.
Майер ободрил лейтенанта:
— Каждый из нас по окончании похода получит сто гектаров русской земли и десять семей русских батраков.
— Вы знаете… — задумчиво проговорил лейтенант Шпильман, — я сомневаюсь, что русские будут батрачить на нас. Не тот народ.
Майер удивлённо посмотрел на лейтенанта.
— Однажды осенью, перед наступлением морозов, наша рота выступила на новые позиции. Весь день шёл дождь, мы промокли до нитки, вымотались до предела. Вечером рота остановилась на ночлег в деревне. Я вошёл в хату. Наверное, я выглядел очень жалко: усталый, съёжившийся в мокрой шинели… Женщина, окинув меня сострадательным взглядом, указала на стол. Девушка наложила в чашку пшённой каши, залила молоком, пододвинула ко мне. Я молча ел. Мальчишка лет семи, сидевший за столом, с интересом наблюдал за мной. Я достал из сумки шоколад, отломил кусочек ребёнку. Тот неторопливо взял шоколад, взглянул на меня, откусил немного, пожевал. Он кусал не жадно, хотя шоколад для него был редкой сладостью, а, словно из уважения к гостю.
Шпильман удивлённо покрутил головой.
— Знаете, что меня тогда поразило? Мы — завоеватели… А завоёванные нами люди смотрят на нас с состраданием и кормят нас. Кормят из сострадания! Это неправильно! Они должны бояться нас!
Майер увидел в глазах лейтенанта боль и удивление.
— Знаете, что я тогда понял? Я не смогу одновременно быть человеком и солдатом. Я возненавидел себя за то, что родился немцем. Я возненавидел эту проклятую войну. Война — это насилие. Война — это убийства, кровь, страдания невинных людей... Меня тошнит от войны. Я до глубины души ненавижу войну. Война — наихудшее из преступлений! Она включает в себя все преступления мира. Я ненавижу тех, кто питает к войне иные чувства, чем ненависть. После нескончаемых страданий я вижу свое счастье в том, чтобы сидеть рядом с любимой со стаканом вина и выкуривать изредка сигарету. Мне кажется, я достаточно настрадался, чаша страданий моих наполнилась до краев.
— Вы заблуждаетесь, — усмехнулся Майер. Его разозлило слюнтяйство лейтенанта. И он добавил яду в страдания Шпильмана: — Все знают, что страданиям нет предела.
— Но я предчувствую, что Бог мне поможет. Я уверен, Бог не оставит меня надолго в русской ледяной пустыне, не допустит, чтобы я изнемог духовно, претерпевая боль и муки. Я не знаю, как и каким образом, но убежден: божья помощь придёт.
Снова повисло молчание.
— Сюда мы пришли недели две назад. В этой избе жила женщина с тремя детьми. Я тогда подумал, что нам с ординарцем и женщине с тремя детьми будет тесновато. Но фельдфебель моментом решил проблему. Он указал на дверь и приказал русским: «Weg!». Женщина что-то испуганно лопотала, дети, поняв, в чём дело, плакали… Но фельдфебель рявкнул настойчивее: «Weg!». И объяснил на пальцах, что в её распоряжении пять минут. Торопливо связав пожитки в узлы, надев толстое деревенское одеяние и валенки, женщина взяла на руки младшего, и семья покинула жилище. На улице был жуткий мороз. Я отскоблил заледеневшее стекло в окне, посмотрел наружу… Женщина стояла у дороги, растерянно озираясь, детишки жались к ней...
Шпильман умолк, словно мучаясь над решением тяжёлого вопроса.
— Вы говорите, «по окончании похода». Россия слишком велика, её невозможно пройти. И у России слишком много солдат... Кто знает, у кого солдаты быстрее кончатся и когда кончится наш поход за «жизненное пространство на Востоке», которое так нужно Германии. До сих пор мы находили здесь только пространство для смерти, — буркнул лейтенант. — Уже погибло столько наших, что я сомневаюсь, достаточно ли останется в живых молодых парней, чтобы заселить эту землю. Мне, например, эта дикая земля не нужна. Моя Элиза написала, что, если ей суждено стать крестьянкой, то только в Баварии, где живут её родители. К тому же, чтобы на ней жениться, мне нужно специальное разрешение Главного управления расы и населения. Потому что, согласно инструкции управления, мне, арийцу, эта девушка в качестве жены не подходит: рост арийской девушки должен быть не менее ста шестидесяти сантиметров, а моя Элиза на сантиметр ниже.
Майер подумал, что если уж у командира взвода такие упаднические настроения, то какой же настрой должен быть у его подчинённых?
— Кем вы были до войны, лейтенант? — поинтересовался Майер.
— Я учился на философском факультете Кёнигсбергского университета Альбертина. Это один из старейших немецких университетов, основан в 1544 году. Когда началась Восточная кампания, меня призвали в вермахт, я прошёл трёхмесячные офицерские курсы и получил звание лейтенанта, но я ненавижу ад военной службы. Во сне я слышу солдатскую похабную речь и брань — просыпаюсь, и слышу это наяву. Я сплю, а мне снится учебная рота, я боюсь, что вот-вот откроется дверь, войдет фельдфебель, схватит меня за шиворот и погонит на мороз заниматься бессмысленной муштрой. Признаюсь честно, герр гауптман, мне не нравится быть лейтенантом…
— Хотите быть гауптманом или майором? — пошутил Майер. — Служите добросовестно, прилежно выполняйте приказы командования, и со временем получите звание гауптмана или даже майора.
— Нет, герр гауптман. У меня натура гражданского человека. Я не умею слепо подчиняться приказам командиров, как того требует «Книга мудрых» (прим.: дисциплинарный устав). Прежде, чем что-то сделать, я должен понять необходимость отданного приказа и обдумать действия. Я не понимаю военной службы. Здесь я влачу жалкое существование в полной бездуховности. Печаль чёрным грузом отягощает мою душу и душа плачет. Иногда, очень редко, мне весело — тогда душа перестаёт плакать. Я не понимаю русских, с которыми мы воюем. По всем законам, лишённые средств к существованию и ведению боя русские должны сдаться нам, победителям. Но русские фанатично дерутся вопреки всем правилам. Наши солдаты дерутся до последнего патрона, который они выпускают по врагу — это их солдатский долг. Русские же бьются до… предпоследнего патрона и предпочитают застрелиться последним патроном, лишь бы не попасть в плен.
— Не все русские такие. Мне приходилось видеть русских героев, которые с оторванными ногами или вспоротыми животами продолжали стрелять в нас. Но я видел и таких
