на какие-то совсем отвлечённые темы, осторожно выбирая слова. Из-за дверей долетало едва слышно:
- Впечатлительный ребёнок... отголоски потрясения... тот случай, когда что-то напугало в коридоре...
Она кричала и уверяла, что это всё так и было, а ей твердили:
- Успокойся, дедушка придёт.
А она знала, что не придёт. И всё равно ждала. И каждый раз, когда хлопала дверь, бросалась в прихожую.
Потом пришёл Пётр Семёныч. Мама заплакала у него на плече и всё говорила, говорила. А Лина молчала, забившись в угол дивана, крепко обхватив коленки. Она давно уже ничего не говорила и только смотрела на всех.
Пётр Семёныч тоже ничего не говорил. Кроме нескольких слов. Он подозвал поближе к себе маму и Лину и очень тихо произнёс:
- Женя! Прошу тебя, отнесись очень серьёзно к тому, что я сейчас скажу. Пусть Ангелина никогда не снимает кулон с гранатом, - и он вынул из кармана скомканный свёрток, - хотя бы в память отца.
- В память?! - зарыдала Женя. - Вы думаете, он не вернётся?!
- Не вернётся, - опустил голову каменный друг.
Не вернётся. Никто и никогда не разгадает его "сиренево-серебряное". И больше ничего чудесного, удивительного не возникнет ярко и внезапно под ослепительной его февкой. Дедушка не придёт.
По полкам и горкам плакали осиротевшие хризолиты, родониты, ониксы.
- Вика! У нас беда. Ангелина в тяжёлом состоянии. Как никогда, нужна твоя помощь.
- Конечно, Женя, конечно! Я сейчас же приду.
- Приходи, Вика. Потому что это не ребёнок. Это машина какая-то. Неживая кукла. И опять этот бред! Вика! Это ужасно! Вика!
- Женя, возьми себя в руки, надо быть мужественной, а ты просто лепесток какой-то. Дочери нужна твоя поддержка, не раскисай.
И Вика пришла тут же, как и обещала. Прежде она бывала далеко не каждый день, а нынче что ни вечер, то Виктория Павловна, и Геля рассказывает ей в стотысячный раз про ворону, ботинки, штору. А та кивает и всё спрашивает, что было накануне, а что перед тем. И всё сосредоточенно думает что-то. И кивает, кивает.
- Значит, тот камень опять у тебя? Но ведь тебе же с ним было плохо!
- Это только там, в Алмазном, - спокойно отвечает Ангелина, глядя куда-то в пространство мимо психолога, - а здесь мне хорошо. Так дедушка велел.
- Женя, - шепчет Вика подруге за чаем, - неужели так необходимо носить этот кулон? Согласись, такие странные события. Я подозреваю, что всё неким образом связано. И этот транс может быть вызван именно...
Женя заколебалась. Но вспомнила мрачную решимость Петра Семёныча, его слова об отце... Каменный друг зря говорить не будет. Он умный, уважаемый человек, Женя знает его с детства, ещё покойная мама твердила, какой он надёжный. Но в словах Вики тоже есть резон. А после того случая в Алмазном Женя и вовсе ни в чём не уверена. А Пётр Семёныч уже пожилой и может ошибаться. Почему он так настаивает? Расспросить его? Но он убегает от вопросов.
Без дедушки жизнь изменилась. Гелю приходилось часто оставлять одну. Ей завели личный ключ от квартиры, и было много волнений-уверений "не потеряй, будь внимательней", и конечно, уже никто не водил её в школу. Отдали на продлёнку, но всё равно мама не успевала встретить, и Вика очень выручала. Занималась с ней, кормила, проверяла уроки. Тихо гладила по голове, когда Геля, вдруг схватив её за руку, подводила к тому месту возле дверной шторы и, ни слова ни говоря, тыкалась ей в живот сморщившимся лицом. Вика! Просто свет в окне! Всё было чисто по дружбе! Занятия Женя оплачивала, но такие, бытовые заботы - разве это оплатишь?! Поздно вечером приходя домой, Женя всхлипывала от благодарности при виде дочки и Вики, прижавшихся друг к другу в доверительной беседе.
- Она такая умная! Такая замечательная! - восторженно шептала Геля маме уже в кровати, подставляя щёку для предсонного поцелуя, когда завертевшаяся Женя ухитрялась на минутку подсесть к дочке с вопросом, как прошёл день. - Она столько рассказывает! Она и в Африке была, и в Китае! Она... - и не находила слов от распирающих чувств. А переведя дыхание, разом брала просветительский тон, - ты вот знаешь, мама, что раньше не было ни Европы, ни Америки?! Одна Пангея! А люди, знаешь, от кого произошли?! От Дарвина!
Вика бывала и в субботу. Тем более, в субботу! У неё же свободный день. Тогда они беседовали с Женей, и для Гели время находилось, и вообще - с Викой было отлично!
А однажды пришёл Пётр Семёныч. Он явно зачастил к ним. Прежде в кои-то веки. Некогда. А теперь то и дело приходит, и в мрачной задумчивости бродит по квартире. То встанет в то место, где штора на двери, то в сторону отойдёт. Нет, Женя понимала. Он переживает. Обдумывает. Но как-то странно. Чудной стал после папы. И сто раз повторяет про гранат. Дался ему этот гранат!
Вот! звонок в дверь. У мамы тучка пробежала по лицу, и она растерянно уронила руки. А дочка, забыв про сидевшую в гостиной Викторию Павловну, бросилась открывать. Каменный друг зашаркал ногами о коврик на пороге, неуверенно стаскивая потёртую ушанку:
- Здравствуй, Линочка!
Теперь только он звал её Линой, и она всякий раз и радовалась его приходу, и подавляла разочарование: нет! не дедушка! Во сне всё было куда счастливей: дверь открывалась, а за ней!.. Ангелина просыпалась в слезах.
Пётр Семёныч ободряюще похлопал Женю по руке:
- Держишься, Женечка? Молодец.
- Спасибо, Пётр Семёныч. вы-то как? - смущённо залепетала та и, запнувшись, внезапно просияла, - очень кстати пришли! Я вас как раз с Викой... Викторией Павловной познакомлю. Вы, наверно, слышали о ней?
- Да, что-то слышал, - пробормотал Пётр Семёныч, нацепляя на ступни в вязанных носках дедушкины, так и оставшиеся в прихожей, тапочки. И это было больно и сладко одновременно. После того дня мама сразу убрала тапочки и ботинки. А потом - опять поставила в галошницу. И они так и блестели оттуда начищенными мысками, как будто дедушка дома, или круглились мягкими боками, вроде, пошёл дедушка в булочную или на свои каменные выставки. И если не вдумываться, если рассеянно заниматься привычными делами - на миг-другой казалось, что всё по-прежнему.
Ангелина нетерпеливо запрыгала около каменного друга:
- Пойдемте! Я ужасно хочу вас познакомить! Мам! Ты не беспокойся, тебе ж некогда! Я сама познакомлю! Я ещё никого никогда не знакомила!..
Женя не удержалась от умилительного смеха. Ну, как можно не умилиться такому радостному щебету?! Каждая минута дочкиной беспечности жалась к измученному сердцу тёплым пушистым котёнком. Как хорошо, что встретятся эти два близких ей человека, и может быть, что-то выяснится!
Ангелину она всё же удержала:
- Погоди, дай Петру Семёнычу в себя прийти. Нельзя ж так напористо. Пётр Семёныч, я сейчас чай в гостиную подам, вы устраивайтесь.
- Вот и ладно! - пробурчал каменный друг и направился в ванную мыть руки.
- Геля! Помоги мне. Расставь чашки.
Это Ангелина любила. Круглые весёлые ярко-красные чашки с тонкими закрученными ручками, как фонарики, загорались на белой скатерти. Их приятно заключить между ладоней - такие они тонкие и шелковистые. Их приятно поставить на такое же ярко-красное блюдце - такие они хрупкие и звонкие. Когда дедушка пододвигал себе такую чашку и окунал ложечку в крепкий душистый чай... Ну, вот, опять! Ангелина быстро закрутилась в штору - переждать, пока схлынут слёзы. А то мама расстроится.
- Геля! - звала мама, - ну, где же ты?
Утерев нос, Ангелина побежала в кухню за чашками. А тут и Пётр Семёныч из ванной вышел:
- Ну, что, щебетунья? Ведёшь чай пить?
И они вместе вошли в комнату, где сверкала дедушкина горка, и с чёрного экрана посматривали блестящими глазками хрусталя и халцедона прихотливые находки ювелирной пластики. Лина торжественно несла в обеих руках по чашке и чуть не выронила их, застыв на пороге. Диван, где в ожидании чая только что сидела Виктория Павловна, был пуст. Ангелина даже глазами заморгала. Ничего не понимаю! Куда ж она делась? Пётр Семёныч тоже остановился у дверей и задумчиво воззрился на диван. Уютный, заваленный расшитыми подушками диван, на котором они с Викторией Павловной только что беседовали, укрывшись одним пледом. Виктория Павловна в любимом коричневом свитере давно казалась Лине естественным продолжением коричневой, похожей на шоколадку, гнутой диванной спинки и мохнатого, как бурый медведь, пледа.
Каменный друг некоторое время молчал. И Лина тоже. Сказать нечего. Гостиная пуста, Виктория Павловна явно не пряталась под столом или за гардиной.
- Может, как-то незаметно вышла? - робко предположила Ангелина - и тут же осеклась: возле самого дивана, небрежно сброшенные, лежали серые в крапинку тапочки - мама специально для Виктории Павловны купила, когда та стала бывать у них. Вторые тапочки! В это не хотелось верить. Но каменный друг проговорил совершенно каменным голосом, и стало ясно, что поверить придётся:
- Нет, выходит, Виктории Павловны.
- Мама! - в ужасе закричала Ангелина. Чашки всё не выпадали из пальцев - так судорожно сжала кулаки. Так, с чашками, побежала на кухню. Потом в прихожую. В мастерскую, спальню. А за нею следом Женя. А позади - Пётр Семёнович, который, конечно, не мог угнаться за их резвыми ногами и трусил позади. Виктории Павловны не было. Шубка и шапка остались на вешалке.
*
Милиция разволновалась. Теперь уже не спишешь на детское воображение. Трое свидетелей. Все дружно утверждали, что за несколько минут до исчезновения Виктория Павловна, психолог и друг семьи, сидела в гостиной.
По гостиной бродил сосредоточенный опер, мрачно рассматривал стены-двери-окна и морщился, будто у него болел зуб. Мама с дочкой плакали, Пётр Семёнович пребывал в задумчивости.
В конце концов милиционер попрощался. Женя проводила его до дверей и всё заглядывала в глаза, но страж порядка был сух. Чуть помедлил на пороге, быстро покосился на Женю – да так ничего и не сказал.
А ему было что сказать. Исчез человек, и за год это пятый случай в их районе.
*
- О Пламя, вознёсшееся из подземных глубин! О Пламя, созидающее и разрушающее! Ты, связь времён и вещей, праха с могуществом духа! Ты, Пламя, истовое и непримиримое!
Всякий, кто взглянет в твои глаза, служит тебе! Ибо пронзит его мощь твоя и захватит вечность! Ты сближаешь и мёртвое, и живое! Ты воплощаешь одно в другом единым всплеском колоссальной воли! Ты выходишь из недр, когда пожелаешь и где пожелаешь - и мы приносим жертвы, собранные по лучу указующему. Владыка природы мёртвой, воцарись над живой, нестойкой и преходящей. Вся она обратится в тлен, если не опалится огненным твоим дыханием.
О, дыхание пламени! Близится жатва, блещет жертва! Ты, Блистание, какую весть бросаешь нынче в жерло, исторгающее жар земли?!
- Я, Блистание, я предстаю пред ликом Пламени – знай, Пламя, я хожу и найду, и вот один, и он уж скоро, и он уж тут! Дай срок – он притечёт к порогу. Дай срок, Пламя, дай срок – ты поглотишь своё и выплеснешь моё, ибо я смертно, и силы мои замкнуты, и лишь твоею волею я существую, по воле твоей творю, да воссияет мощь твоя в суставах моих, в членах моих, жилах моих, и я суть ты, ибо я не горю и не
