«Господь милостив – простит», – говорила старая пьяница, накачиваясь пивом и «выборовой» – польской водкой, продуктом, вырабатывающимся в монастырях.
А Себастьян, наоборот, «завязал» по случаю поста, что не мешало ему регулярно лупить ветреную супругу.
Накануне поста Барбара сходила к святому отцу на исповедь, и меня звала с собой. только я отказалась: пришлось бы открыться священнику, что ношу мужскую одежду, а это по здешним законам тяжкий грех. Помнится мне, за подобную «шалость» Жанну д,Арк на костре спалили. К тому же, пришлось бы, наверное, рассказать отцу Варфоломею о невероятной истории моего появления тут, в шестнадцатом веке. То-то он поразился бы!.. Да, нет, счел бы меня умалишенной, а то и вовсе слугою дьявола. Конечно, существует тайна исповеди, но кто знает… Береженного Бог бережет.
А «хозяин», заботясь не о душе моей, а о бренном теле, дал умный совет: обзавестись, пока есть возможность, рекомендательным письмом, на случай если стану искать должности лекаря.
– В магистратуре у меня кое-какие связи. Поспособствую тебе, Джек, исхлопотать нужную бумагу.
В тот же день Зуко отвел меня к старшему канцеляристу Мариусу, сухощавому человеку с нездоровым желтоватого цвета лицом, которому представил как опытного акушера и лекаря-костоправа.
– Сколько же вам лет, друг мой? – полюбопытствовал господин чиновник.
– Семнадцать, – соврала я, не моргнув глазом.
– Хм. И в столь юном возрасте вы постигли науку врачевания? – недоверчиво спросил Мариус. – Позвольте узнать, где вы научились сему непростому мастерству – принимать роды и вправлять кости? И даже заживлять раны, как я слышал.
– У себя на родине, в Московии, господин канцелярист.
Я поведала ему вымышленную историю, будто бы у нас в роду все лекари, и меня, мол, с отрочества знакомили с азами врачевания. Мариус кивал, поддакивал. Он, похоже, поверил.
– Достойно похвалы стремление юноши овладеть навыками целителя, – похвалил Мариус. – Что ж, я, пожалуй, дам вам рекомендательное письмо. В обмен на услугу.
Так я и знала: денег потребует. Интересно, сколько он запросит?
– Моя супруга вот-вот должна родить, - продолжил господин чиновник.
Ах, вот в чем дело! Ну, это можно.
Спустя восемь дней супруга канцеляриста благополучно разродилась. У господина Мариуса прибавилось в семье, а я получила заверенный по всем правилом документ.
Впрочем, карьеру артиста я пока что оставлять не собиралась, тем более Зуко решил попробовать меня в новой роли, и обещал прибавку жалования после Рождества. Он решил разыгрывать во время представлений небольшие сценки – что-то вроде клоунских реприз. Материалом послужили любимые в народе анекдоты, фацеции, как их здесь называли. К моему изумлению большинство «озорных историй» сильно отдавало «юмором ниже пояса», не отличаясь, в этом отношении, от привычных нам, людям будущего. Причем рассказывали их, не стесняясь присутствием ни молоденьких девушек, ни почтенных матрон. То есть, так же, как и «у нас, в двадцать первом веке».
«Поздно ночью из трактира вышел подвыпивший человек, и остановился у стены, дабы справить малую нужду. Лил дождь, и из водосточной трубы текла вода. Пьяница так и простоял всю ночь, думая, что это льется его моча».
Слушая немудреный анекдот, рассказанный и показанный «в лицах» Зуко, я представила себе мужика, проторчавшего всю ночь у стены с расстегнутыми штанами, и от души расхохоталась. «Хозяин» не стал трогать штанов и доставать, но мастерски изобразил незадачливого пьяницу – Хазанов не смог бы лучше.
К Рождеству мы разучили и подготовили две сценки, и в обеих мне достались роли… женщин! Вот такой получился «двойной перевертыш».
В первой репризе Зуко играл священника, к которому на исповедь явились три прихожанки. Облаченный в сутану «хозяин» сидел, важно надувая щеки и перебирая четки. Появлялся Станко в наряде простолюдинки и начинал исповедоваться: «Отец мой, согрешила я. Намедни вложила чужой меч в свои ножны». «Аббат», пожимал плечами и поворачивался к публике: «Глупые бабы – каждый пустяк считают грехом, – и прихожанке, – иди с миром, дочь моя, я отпускаю тебе этот грех». Входил Себастьян, изображающий простушку-крестьянку, которая, очевидно по совету подруг, повторяла слова первой прихожанки с небольшим дополнением: «Я вложила два меча, отец мой». «Священник» и ее отпустил с миром. Наступала моя очередь каяться в том, что «в свои ножны вложила я три чужих меча». «Ничего не понимаю, какие ножны, какие мечи!?». Опустив глаза долу, объяснила: «С тремя мужчинами согрешила я, отец мой». «Что!? - изображая гнев, орал Зуко, и бросался догонять прихожанок, получивших отпущение грехов. – Стойте негодницы! Вы не прощены, ибо меч и фаллос надлежит вкладывать в разные «ножны»!».
Последние слова «священника» тонули в гомерическом хохоте зрителей.
Ничего удивительного в том, что все женские роли достались мужчинам, не было: тут это обычная практика.
Вторая реприза показалось знакомой: когда-то я уже слышала похожий анекдот, как видно, переживший столетия.
На этот раз Зуко изображал игуменью женского монастыря, а я и Станко –монахинь-послушниц.
«Матушка! – говорил Станко, обращаясь к «игуменье». – Я согрешила – держала в руке фаллос мужчины». «Ладно, дитя мое, пойди и омой руки в святом источнике». Пауза. Затем влетала я, так же наряженная монашкой, и возбужденно кричала: «Матушка! Что там такое?! Послушницы собрались у святого источника и в нем руки моют, а одна рот полощет!».
Легкие смешки, – шутка не сразу доходила до зрителей, – сменялись жеребячьим ржанием.
Сценки имели оглушительный успех.
А я получала теперь по грошу за каждое выступление.
В «добром городе Гданьске», где мирно уживались представители самых разных конфессий и народов, подобные вольности в изображении «христианских добродетелей», как видно, не осуждались властями предержащими, и даже со стороны клерикалов не вызывали нареканий. Нам, во всяком случае, «соленые шуточки» сходили с рук.
Глава 8
1
Погода на Рождество, как по заказу: снег, легкий морозец. Меня это не очень радовало. Пришлось срочно утеплять свой «вигвам». Барбара, постоянная советчица, надоумила купить войлок и сделать из него «шалаш в шалаше» – типа казахской юрты. Получилось неплохо: теперь тепла простой восковой свечи хватало на обогрев жилища. Плохо, что свечи дорогие – полтора гроша дюжина.
Здешний люд праздновал Рождество с размахом. Повсюду костры жгли, народ толпился – пиво и «выборова» рекой. Ряженые ходили, дудели, колотили в бубны, пели и плясали, водили на цепи медведя. Шум и гам стоял такой, что и не захочешь, а ударишься в гульбу. А нам, призванным веселить народ, не до гулянки – время «делать деньги». До самого Крещения мы давали по два, а то и по три представления в день. И каждый раз «с аншлагом». Ни снег, ни мороз не пугали праздных гуляк и честных тружеников, выкраивающих «час на потеху». Даже важные господа удостаивали нас вниманием: приезжали в санях, целыми семьями, разодетые в дорогие меха. Хохотали над нашими сценками так же заразительно, как и простолюдины.
Цирковые номера мы работали по-прежнему. Станко ходил по канату, Себастьян жонглировал, хоть и был постоянно пьян, наверстывая упущенное за время поста. Наша Лоло тоже выступала. Зуко наряжал обезьяну в меховые штаны и куртку, берег от мороза. Она у него за члена семьи – «пятый ребенок». Всех своих чад, за исключением новорожденной девочки, Хозяин приучал, мало-помалу, к цирковым трюкам. «Скоро научитесь на хлеб себе зарабатывать», – говорил он будущим артистам с любовью. Чадолюбив был и щедр на похвалу, но и взыскивал строго. Впрочем, наказывал провинившихся не сильно, а если и порол иногда, то потому, что «так положено». Порка здесь признавалась единственным методом воспитания.
Хлеб за брюхом не ходит, и нам, чтобы прокормиться, приходилось вкалывать будь здоров. Зуко постоянно измышлял новые репризы, дабы не наскучить зрителям. Решив не ограничиваться фацециями, он придумал разыграть в лицах озорной стишок из тех, что сочиняли, распевали или декламировали бродячие студенты-ваганты. Мне пока что не довелось увидеть вживую этих бардов, но много о них наслышана. Талантливые поэты, насмешники и острословы, все как один, бражники и жуиры, они и не мечтали, должно быть, что их сочинения войдут в золотой фонд всемирной литературы.
Зуко выбрал популярную песенку «Я скромной девушкой была», в которой строки на немецком чередуются со строками на латыни. Мне досталась роль «скромной девушки», простушки, соблазненной молодым повесой – его играл Станко.
Я было испугалась, уяснив смысл фривольной песни, которую мы с негодником-мальчишкой должны обыграть.ъ: чего доброго, заставят участвовать в эротической сцене!
Но Зуко и не помышлял о столь грубом нарушении приличий. По его замыслу мы со Станко должны всего лишь станцевать мазурку. При этом, мне поручалось еще и спеть.
Народные танцы – не моя стихия. Как и вокал.
Пыталась возразить:
– У меня не получится. Опозорюсь только.
– Даже и не думай отказываться! – не принял возражений Зуко. – Ты теперь лицедей, Джек. И не смей возражать старшему!
За неделю с небольшим мы отрепетировали номер. Сто потов с меня сошло, но, в итоге, Хозяин остался доволен.
– Ты превосходно играешь женщину, мой мальчик, – похвалил Зуко.
Мне почудился скрытый намек в его словах. Неужели заподозрил!? Нет, похоже, он говорит искренне. А обращением «мой мальчик» Зуко всегда подчеркивал покровительство «юному таланту».
И вот «премьера». Меня нарядили пасторальной пастушкой: в светло-серое, украшенное рюшами-оборками платье и чепчик с голубенькими ленточками. Станко одели в костюм городского щеголя среднего достатка – черные штаны в обтяжку и темно-бардовый жакет.
Эх, незавидна доля уличного артиста! И я и мой напарник зубами стучали от холода в наших сценических костюмах, но работа есть работа.
Впрочем, быстрый танец нас разогрел. Я запела:
«Я скромной девушкой была,
Virgo dum florebam (когда я цвела невинностью),
Нежна, приветлива, мила,
Omnibus placebam (всем нравилась).
Пошла я как-то на лужок,
Flores adunare (собирать цветы),
Да захотел меня дружок
Ibi deflorare (там лишить девственности)».
Ха! Кой черт цветы – кругом сугробы по колено. Но это так, пустяки.
«Он взял меня под локоток,
Sed non indecenter (но весьма пристойно),
И прямо в рощу уволок,
Valde fraudulenter (очень коварно)».
Мы продолжали кружиться под музыку Зуко. А моя героиня подверглась форменному насилию.
«Он платье стал с меня срывать
Valde indecenter (очень непристойно),
Мне ручки белые ломать
Multum violenter (очень груб»
Однако насильник, как в известном анекдоте, спас девушку от изнасилования: уговорил.
«Тут он склонился надо мной
Non absque timore (не без робости)
«Тебя я сделаю женой…»
Dulcis est cum ore (он сладкоречив)».
Навешав дурехе на уши лапшу, ловелас получил желаемое:
«Он мне сорочку снять помог,
Corpore detecta (обнажив тело),
И стал мне взламывать замок,
Cuspide erecta (подняв копье)».
Донжуан, по словам героини, славно поохотился и поиграл:
«Вонзилось в жертву копьецо,
Bene venebatur (хорошо поохотился!)
И надо мной его лицо:
Ludus compleatur! (Да свершится игра!)»
Слушая песню, зрители смеялись, комментировали, выкрикивали непристойности. В
