устояла, но всё-таки исхитрилась отомстить ему. Филимонов слишком самонадеянно повёл себя в присутствии Егорова. Восстановив равновесие, она молниеносно выбросила вперёд руку и с силой царапнула его по щеке длинными, крепкими, хорошо отточенными ногтями и отскочила в сторону, свалив в прыжке стул. Опять поднялась кутерьма. Егоров еле удержал Филимонова от расправы с Борисовой. Зажал его в своих медвежьих объятиях. Девчонки, все как одна, дружно окружили Катю, агрессивно настроившись против Филимонова. Поступок Кати вызвал у них злорадное удовлетворение. Сунься он сейчас к ней, они бы не преминули пустить в ход весь арсенал, применяемый девчонками при боевых действиях.
Успокаивая взбешённого Филимонова, ребята утащили его в ванную комнату, где смыли ему со щеки кровь, промыли царапины водкой и залепили лейкопластырем. Егоров и во время этой процедуры придерживал Филимонова, боясь, что тот рванёт в комнату и натворит там бед.
Всю оставшуюся часть ночи Борисова провела в бурном веселье, избрав своим партнером Конкина. Сгоряча пару раз призывно улыбнулась Малышу, но Тихомирова прочно "заарканила" Малыша и не отпускала его от себя ни на шаг.
Филимонов на удивление быстро, что называется, "спустил пары". Со стороны глядя, не очень он и унывал. Правда, время он проводил не столь упоительно бурно, как остальные. Что-то в нём чувствовалось такое, что Борисова в какой-то момент заколебалась, не подойти ли ей к нему и помириться? Попросить прощение? Ну, надо же ей было так разодрать ему щёку! А всё потому, что уж очень у неё горела душа с непривычки. Ей ещё никогда не приходилось ревновать... Но быстро передумала - пусть страдает! Если, конечно, он способен на страдания. И опять её охватило раздражение - чтобы Фил страдал? Злится - это вернее, это для него! Весь вечер проходит не по его хотению, не по его велению; вместо восхищения и поклонения наполучал пощёчин. Злорадно и горько подумала - пусть красуется с её отметинами! А на душе стало тяжело и даже страшновато - как они помирятся и когда? Дура, зачем она его царапнула! Вид его заклеенной щеки совсем не радовал.
А Филимонов неожиданно нашёл общий язык со старостой. Столкнулись нос к носу за столом, завязался разговор, ибо Панков уже не чурался Филимонова, и пошло-поехало: чревоугодие вкупе с солидным мужским разговором. Ни слова о девчонках! Филимонов словно размяк, лицо у него усталое, временами апатичное, чаще бесстрастно серьёзное. Панкову это нравилось, нравилось, как Филимонов сидит, упёршись лбом в руку, отчего лицо прикрыто кистью, и никому, кроме Панкова, не видно его выражения, не видно его глаз, отрешённо глядящих куда-то в пространство, придающих, вкупе с лейкопластырем, этому давно знакомому, чаще всего цинично улыбающемуся лицу, волнующе возвышенную трагичность, очень непривычную не только для лица Филимонова, а и вообще для лица любого и любой из них. Настроение у Панкова перевернулось прямиком на сто восемьдесят градусов, он явно переметнулся на сторону Филимонова. Он весь переполнился от чисто мужской солидарности, а о Кошкиной и думать больше не хотел. Шоколадку припёр, дурак!
К шести утра в квартире Акимушкиных царила полная тишина. Кто-то ушёл к себе домой - это у кого хватило сил, кто-то спал здесь же. Филимонов и Панков спали рядышком на полу возле дивана, подложив под головы чьи-то свёрнутые свитера, укрывшись пальто, коих в изобилии висело на вешалке и лежало на узком диванчике в прихожей. Шоколад в кармане Панкова окончательно размягчился - ещё чуть-чуть и его, пожалуй, можно будет пить, - и совершенно не мешал спать своему владельцу, безжалостно придавившему сей прекрасный продукт своим телом.
II.
Люди свободные, не студенты, продолжали пребывать в состоянии новогодней эйфории, активно встречались и праздновали то в одной компании, то в другой, ходили на различные театральные представления, водили детей на ёлки, а у студентов - сессия!
Рита Кошкина словно бросила вызов - во всяком случае, Филимонов именно так воспринял блестящие Риткины успехи на экзаменах. Это была прежняя, предновогодняя Кошкина в квадрате, как во внешности, так и в поведении, замкнутая до предела. Изменения, конечно, были. Ходила она теперь одна, без Тихомировой, некогда неизменной спутницы в институтских стенах. Свету теперь сопровождал Малыш. Но радости ей это, судя по всему, особой не приносило. Может быть, ей хотелось вернуть Риткину дружбу; может быть, Свету удивляло, почему это они вдруг раздружились, почему им никак невозможно общаться как прежде! Может быть, Малыш - это не совсем то, что требовалось её душе, а, может быть, любовь любовью, а дружба дружбой. Кто его знает, от чего человек печалится, вполне вероятно, что и не от чего-то конкретного, а от чего-то непонятного, что иногда вдруг поселяется в душе и точит её изнутри, а что же это такое, не сразу понять.
За сессию Кошкина умудрилась каким-то образом похудеть, что, конечно же, не ускользнуло от критического и пристрастного взора Петьки Егорова. По его рассуждению у Кошкиной, оказывается, всё же были кое-какие микроскопические подкожные накопления, а иначе, если их не было, что же она тогда умудрилась растерять, став в полном смысле слов "кожа да кости"? Что греха таить, он завидовал этой её способности доводить себя до такого состояния. " У меня натура такая, - вдруг всерьёз начинал оправдываться Егоров, если кто, не дай бог, отмечал вслух тощее Риткино состояние или просто провожал ее оценивающим взглядом. - Я добрый и без запросов, потому и не могу расстаться даже с какими-нибудь граммами!"
Ритка худела, но отнюдь не чахла, двигалась быстро, деловито и легко, глаза блестящие, вдохновенные, даже дух захватывает. Последнее наблюдение - о глазах - принадлежало Филимонову, это его дух захватило, правда только единожды. Уже перед самыми каникулами столкнулись с ней в коридоре, едва не сбив друг друга, она глянула на него и отвернулась. Филимонов растерялся, что с ним случалось крайне редко. Дух-то захватило, а дальше с ним стало твориться нечто невообразимое. Он возненавидел Кошкину, возненавидел какой-то сладко-мстительной ненавистью. Ишь, сопля этакая! С какой стати он всё время думает о ней! Ввинтилась в его мозг как клещ!
Течение его жизни повернуло таким образом, что он никак не мог определить, что же такое с ним стало. Одно недоумение и только. Не влюбился же он! Исключено, только не это. Он! Влюбился! В кого! Но всё-таки, всё-таки было и оставалось то единственное, что чётко во всём этом вырисовывалось - Ритка. Осознание этого факта и злило его: тогда он начинал усиленно нагнетать чувство презрения к самому себе - как это он так умудрился взволноваться из-за такой особы! - и смешило: ну и ну, бывают в жизни закидоны! И вдруг наплывало на него что-то приятно-тревожное, туманящее мозг, отчего томительно сжималось в груди и сердце начинало биться непривычно громко и быстро. И тогда ему хотелось оттрепать эту Кошкину. Но когда он мысленно "трепал эту Кошкину", в какой-то момент он вдруг словно спотыкался, с изумлённым опасением - будто кто мог подсмотреть его мысли! - обнаруживая, что там, в этих своих неподвластных ему мыслях, он держит её на руках и не просто держит, а ласкает, прижав к своей груди, и она, злодейка, словно котёнок (господи, на то она и Кошкина! Не зря у неё такая фамилия!), забирается к нему под рубашку за пазуху, прижимается к его голой груди, а дальше выплывали такие неожиданные видения, что Филимонова начинало лихорадить. И тогда ему оставалось лишь одно - выкинуть её из головы! Но он не сразу следовал этому своему выводу. Во-первых, не так это просто, взять и выкинуть, во-вторых, на самом-то деле ведь никто не подглядит, что там у тебя в черепке, а охватывающая его лихорадка, если не глушить её, была просто упоительна. Почему бы не погрезить, не посмаковать всласть, если уж, так и так, занесло тебя в такие дебри? Правда, в этом было одно "но" - неотвратимое опустошение, следующее за такой вот лихорадкой.
Филимонов обособился, он не пытался быть самым-самым, однако, он им оставался, или даже стал еще более "самым-самым", потому что никто не мог понять его поведения, понять, что выражают его глаза, что это он вдруг временами напоминает им ни много, ни мало Гамлета. А понять Филимонова окружающие его люди почему-то стремились всегда.
После новогодней ночи Рита стала объектом пристального внимания. На первых порах она вызывала в своих одногруппниках жгучий интерес. Она могла бы стать своего рода героиней, поддержи она хоть чуть-чуть, хоть как-то вспыхнувшую заинтересованность. Но время шло, они готовились к экзаменам, сдавали их, на радостях шли куда-нибудь салютовать очередной победе, чаще всего в ближайшее кафе, а Ритка ничем не напоминала себя новогоднюю - «грызун», да и только. Ни на шуточки, ни на другие знаки внимания никак не реагировала, да и Филимонов вёл себя так, будто они с Риткой не провели половину новогодней ночи исключительно вдвоём. Со стороны глядя, он просто, как и раньше, не замечал её. Так что в скором времени любопытствующие взоры, у кого доброжелательные, у кого неприязненные, сменились на недоумевающие и скептические, а потом и равнодушные.
Всё входило в свою колею. Хотя нет, не всё. Изменилось поведение, вернее, взаимоотношения участников той новогодней мелодрамы. Борисова и Филимонов строго держали нейтралитет, старательно не замечая друг друга. Филимонову легче было держать нейтралитет, так как, как уже говорилось, он был поглощён своей собственной персоной и ролью Кошкиной в нарушении нормального строя его жизни. Ему было не до Борисовой. Мысли о ней, если и возникали, то какие-то беглые и поверхностные, чаще всего в ванной перед зеркалом, и несли в себе опасение, как бы она не вздумала взять его в оборот, решив, что у них была обычная размолвка, и что временной лимит их бега врозь исчерпан. Но он быстро успокаивался - с его точки зрения, после той злой стычки, вряд ли она захочет снизойти до него. При этой мысли внутри его существа сердито всколыхивалась опасная буря - это ещё надо посмотреть, кто до кого должен снисходить! На её месте он бы побоялся и близко подойти к нему! А уж он точно к ней не подойдёт.
Кате было, несомненно, труднее, ей приходилось усмирять ущемлённое самолюбие, своеобразно переплетающееся с раскаянием за расцарапанную щёку, и терзаться возникшей на такой благодатной почве ревностью. Однако, как и тогда - в новогоднюю ночь - иногда её вдруг охватывало желание подойти к Филимонову и, мягко и нежно действуя, помириться с ним, презрев свою обиду, лишь бы вернуть его под свою опеку. Может быть, ей бы и удалось это, если бы она смогла преодолеть себя и первой заняться проблемой примирения, но она всё ждала, может, Фил образумится, одумается и сам вернётся к ней? Не страдает же он по Кошкиной! Та Катерине в подмётки не годится! Их и сравнивать-то смешно и нелепо!
Может, он выдерживает характер? Повыдерживает, повыдерживает и, наконец, не выдержит, и всё встанет на свои места, и они, как прежде, станут самой замечательной парой в институте. Не может быть, чтобы он променял её, самую красивую, самую желанную на кого-то ещё! Он просто обиделся, перегорит и...
