проклятый сарай и щедро поплескала бензином на пол и стены. А потом прочертила бензиновую дорожку к выходу и наружу. Отойдя на несколько шагов, она неумело раскурила сигарету и после пары затяжек швырнула в пропитанную бензином траву у порога.
Всё-таки Лёка пощадила этих уродов, оставив дверь в сарайчик открытой. С крыши своего гаража она пристально и бесстрастно наблюдала за тем, как они выскакивают в мечущихся языках пламени, страшно воют и катаются по земле, как суетятся вокруг соседи, сбивая огонь, вызывая «скорую» и пожарку, и чувствовала, как что-то в ней самой медленно сгорает. Выгорает дотла.
Глаза у неё щипало, видимо, от дыма, но слёз не было – они словно спеклись внутри.
Княгиня Ольга сожгла городок Искоростень, – вспомнила Лёка параграф из учебника истории. Святая вроде, а не пощадила. Древляне убили её мужа. А эти уроды убили саму Лёку, там, в вонючем сарае. И, когда всё сгорело дотла, сгорела и она.
И снова родилась. Только уже совсем другой.
Совсем.
***
Когда проулок опустел, Лёка, по-прежнему не глядя на парня у забора, направилась дальше. Чего там на него глядеть – возомнит ещё и вправду невесть что. Не хлюпиком оказался, ну и молоток.
Краем глаза она всё равно посмотрела на Антона. Тот нерешительно помялся, подобрал свой рюкзак и догнал её несколькими шагами. Длинноногий, чёрт. И нате вам – уже возомнил, иначе б не бегал.
Лёка остановилась, меряя его пристальным взглядом. Новичок смешался и опять покраснел. Но не попятился и бекать-мекать, как она ожидала, тоже не стал.
Он серьёзно глянул ей в лицо своими серыми глазами и заявил такое, что она опешила:
– Не бойся, я тебя преследовать не стану. – И, пока она стояла, потеряв дар речи от такого вопиющего заявления, выдал второе: – Просто хотел сказать спасибо. И ещё сказать, что ты очень красивая.
Лёка понимала, что надо срочно его послать, и как можно дальше, чтоб никогда больше не смел нести эдакую хрень… но не могла. Могла только стоять, как дура, чувствуя, как к щекам стремительно приливает что-то горячее.
И к сердцу.
Да что это за…
– У тебя же близорукость минус два, – с максимальной язвительностью проронила она наконец. – Кто тебе очки разбил? Шаттл?
– Нет, что ты! – Антон мотнул головой так, что чёрные волосы разлетелись. – В поезде сломались, когда мы с мамой сюда ехали. Мама расстроилась.
С ма-амой…
Мама расстроилась…
Мамсик.
За всей этой ерундой Лёка не заметила, как они дошли до гаража.
Она повертела кодовый замок и открыла дверь. Уже шагнув за порог, в прекрасно пахнущую бензином, машинным маслом, железом полутьму, она обернулась. Антон топтался на углу гаража, решая, видимо, уйти или остаться.
Лёка тяжело вздохнула и, уже понимая, что совершает очередную глупость, – сегодня был просто какой-то день глупостей, – хмуро обронила:
– Чего мнёшься, заходи, что ли.
И не смогла удержаться – улыбнулась навстречу его просиявшим глазам.
Красивая. Очень. Это она-то! Вот хреновина…
И он не льстил. Он был совершенно искренен.
Почему она не разозлилась?
***
Через неделю после тогдашнего пожара в сарае Матвеича Лёка приступила к осуществлению второго пункта своего плана.
Она разыскала Чечена.
Чечен чеченцем вовсе не был. Он служил где-то на Кавказе и вернулся оттуда инвалидом, тронутым на всю голову и без половины желудка и кишок, – как он сам рассказывал желающим, задирая на себе пятнистую майку и показывая изборождённую уродливыми шрамами мускулистую грудь и живот.
– Граната, – гордо пояснял он и хрипло смеялся, будто каркал.
Вначале Чечен только пил по-чёрному, но потом, когда его, видимо, перестало брать, начал ширяться и сторчался быстро.
Лёка нашла его у магазина, где он часто помогал продавщице Соньке – силы у него ещё оставались, а Сонька, добрая душа, его пригрела.
Лёка подошла к Чечену и коротко поздоровалась. Тот поднял на неё мутные глаза с желтоватыми белками. Лёку он знал – как дочку дяди Гриши Чумаченко, Чумака по-уличному. Батю на квартале уважали все, даже самая шпанистая шпана.
Лёка достала из кармана джинсов тысячную купюру и показала её Чечену со словами:
– Научи меня, как надо драться.
– В секцию иди, малявка, – оскалился Чечен. – Дзю-до и дзю-после.
– Мне надо знать, как бить, чтобы убить, – бесстрастно объяснила Лёка, и он, поднявшись, долго смотрел ей в глаза. Она уже тогда была рослой, но ещё тонкой и хрупкой.
Наконец он кивнул и проронил:
– Лады. Пошли к Соньке в подсобку.
В полутёмной подсобке магазина, расчерченной полосами света, падавшего из пары окон под потолком, Чечен взял у Лёки деньги и медленно проговорил, уставившись на неё в упор:
– Урок номер один. Никому никогда не доверяй.
И, прежде чем она успела опомниться, вырубил её несильным, но резким ударом по шее, от которого Лёка осела на ящики у стены.
Очнулась она почти сразу же, но Чечена уже и след простыл.
На другой день он подослал к ней какого-то пацанёнка, который подкараулил её по дороге из школы и выпалил:
– Чечен велел передать, что ждёт тебя в подсобке, если не зассышь.
И исчез.
Да, Чечен точно знал, куда надо бить.
Лёка решительно спустилась в подсобку, и Чечен, растянув губы в привычном оскале, поднялся с ящиков. Подошёл к ней, сверля её волчьим взглядом, и она встретила этот взгляд, не дрогнув.
Она ждала, что Чечен спросит, зачем ей, обычной девчонке, такая учёба, но он вместо этого сказал, продолжая буравить её глазами:
– У Матвеича в сарае недавно трое хануриков погорели.
Ничего не ответив, она безразлично повела плечом.
Чечен ещё немного помолчал, а потом сказал:
– Я тебе приёмы покажу, но хлипкая ты ещё. Силёнок маловато.
– Будут, – пообещала Лёка и сжала зубы.
Она начала качаться – так же методично, как всё, что делала. Выбирая в местной «качалке» только силовые упражнения, как ни вздыхал тренер Палыч. Но на недовольство Палыча ей было накласть.
Приёмы Чечена сослужили ей хорошую службу очень скоро – пришлось наглядно показать пацанам из той же «качалки», что она слов на ветер не бросает, и, если они не понимают по-хорошему, придётся объяснять по-плохому.
Ничего, в конце концов, можно даже зайца научить спички зажигать, и во дворе, в школе, на гаражах и вообще на районе вскоре все усвоили, что Лёка-Чума – не из давалок, баба крутая, и если кто-то сразу не вкуривал этого, что ж, его проблемы.
Как-то, опять после школы, к ней подбежал всё тот же пацанёнок, – потом она сообразила, что это был Сонькин сынок, – и выпалил:
– Чечен умер.
– Перебрал, что ли? – сумрачно спросила она.
Пацанёнок кивнул и раскрыл грязную ладонь. На ладони лежал нож-«бабочка»:
– Он сказал: «Если сдохну, дочке Чумака отдашь». Только аккуратнее с ним.
– Знаю, не дура, – процедила Лёка.
***
Кем-кем, а дурой она не была.
И первый урок Чечена усвоила накрепко. Попавшись только однажды, когда к ним в школу пришла работать молодая хорошенькая психологиня Марина Вячеславовна, Маруся. Собственно, как разведал вездесущий Шаттл, она психологом-то и не была, а просто закончила какие-то краткосрочные курсы, но специалистов не хватало, и Марусю с радостью взяли.
Лёка всегда настороженно относилась к любым бабским штучкам – ещё в начальной школе некоторые учительницы, а во дворе – сердобольные соседки пытались пожалеть «сироту», но этот номер у них никогда не выгорал. Однако Маруся взяла её не столько живым вниманием к ней лично, сколько объёмом щедро предлагаемых знаний и искренней весёлостью натуры. У неё в кабинете Лёка будто оттаивала. Она с удовольствием рисовала дурацких человечков, отвечала на вопросы замудрёных тестов, разбирала по полочкам свои отношения с одноклассниками и даже с батей… и, конечно, пригревшись и размякнув, совершенно забыла первый урок Чечена.
Но однажды после уроков, проходя мимо учительской, Лёка услышала, как Маруся беседует с математичкой. Прозвучала её фамилия, и Лёка замерла с противно ёкнувшим сердцем.
– Тяжелая девочка. Трудный характер, – посетовала математичка. – Всегда на всех давит, всегда напряжена, будто ждёт подвоха. А эта дикая манера одеваться! Она как будто сознательно вытравляет из себя всё девичье, женственное.
Прикусив губу, Лёка ждала, что же скажет Маруся. И скажет ли.
– Она презирает женское начало в себе, потому что презирает бросившую её мать, – авторитетно и безапелляционно заявила Маруся. – Ненавидит, но хочет вернуть, желает быть похожей на неё и одновременно отвергает. Реакции – как в учебнике, классические и совершенно типичные. Её анкеты и тесты – просто находка. Вы же знаете, Варвара Семёновна, я намерена обучаться дальше, и мне нужны определённые наработки.
Лёка не была бы потрясена больше, если бы пол проломился под её ногами, и она рухнула бы прямиком в спортзал, на головы Илюхиной баскетбольной команде.
В учительской ещё что-то говорили, обсуждали и смеялись – над нею или нет, Лёка не понимала. Она с трудом разжала сведённые судорогой кулаки, выдохнула и направилась в вестибюль.
В кабинет к Марусе она больше ни зашла ни разу. И смотрела сквозь неё, не произнося ни слова, когда та разыскивала её на переменах, спрашивая тревожно, что же случилось. Сучка.
Самое смешное, что если бы та прямо рассказала про свои планы, Лёка добровольно вызвалась бы ей помочь.
Но раз так…
«Сладким будешь – расклюют, горьким будешь – расплюют», – говорила иногда со вздохом тётя Нюта.
Лёка точно знала, что всегда будет из тех, кто расклёвыввает и расплёвывает, а не из тех, кого.
Через пару месяцев после памятного разговора в учительской Маруся выскочила замуж и свалила из школы. Место психолога осталось вакантным.
В прошлом году и в школьной библиотеке появилась новая библиотекарша, Ирина Ивановна, которую старшеклассники прозвали Ирен. Тоже молодая, лет двадцати пяти. Она вела в их классе курс мировой художественной культуры, была совсем не дурой, но, в отличие от Маруси, в душу ни к кому не лезла. На переменах в библиотеке завертелись пацаны. Даже Шаттл завертелся, дурак, этот-то куда полез…
Но, памятуя о Марусе, Лёка библиотекаршу не жаловала.
***
Войдя в гараж, Антон уставился на Сузу как на диво дивное, чудо чудное, и это отчасти льстило Лёке, отчасти раздражало. Ещё её кое-что удивляло – то, что парень молчал и не выёживался, не сыпал техническими терминами, стараясь продемонстрировать ей свою крутизну немереную, как это обычно делали другие.
Впрочем, чего удивляться – он наверняка ни хрена не разбирался в мотоциклах.
Она мало кого допускала до Сузы. Это-то, собственно, и было удивительнее всего – что она, Лёка-Чума, привела почти незнакомого чувака таращиться на то, что ей было по-настоящему дорого. Да кто он такой вообще?
Додумать эту резонную мысль она не успела. Потому что её новоиспечённый сосед по парте вдруг подхватил свой измордованный рюкзак и тихо проговорил, метнув на неё короткий взгляд:
– Лёка… в общем, спасибо, что пригласила. Я… мне пора, извини. У меня мама в больнице. Она меня ждёт, а мне туда ещё доехать надо. До свидания.
И исчез, только бывшая когда-то белой рубашка мелькнула в проёме двери.
Лёка слегка зависла. Нет, ну не видали чудака, так посмотрите на него! Мама в больнице… Чего тогда сюда припёрся, спрашивается?
Что греха таить, она почувствовала, как внутри опять больно царапается некое… разочарование,
