на иконах. Только у него волосы длинные. Так вот, я очень любопытная женщина, и хочу узнать от тебя, что ты за человек такой со странностями, и с какого мира прибыл?
- Это долго рассказывать, - не однозначно ответил он.
- А ты постарайся, если тебе не трудно. Я буду слушать, если надо и долго…
- с раздражением попросила она.
- Люба, ты случайно ни с отдела – Смерш? А может с Особого? – спросил он, прищурившись на нее.
- Пожалуйста. Об этом никто знать не будет. Слова даю.
- Зачем тебе это надо?
- Пожалуйста, прошу…
- Ну, хорошо. Если ты уверена, что тебе это будет интересно…
Удобно пристроившись на пеньке, он медленно начал свой рассказ:
- Я из рода древних христиан, а точнее староверы.
- Ого! Это интересно! – воскликнула она, перебивая его.
- Мои предки, Господом даны, из Пугачевцев, что они натворили, тебе должно быть известно по истории. Стало – быть, ударились они в побег, в Поморье к древним христианам. Что там дальше было, этого я не знаю. Лишь с той поры в нашем роду и началась беда. Новая вера, новые строгости. Думаю, что по сей день существуют этой общиной и деток своих топят в этом болоте.
Били меня родители, били везде и повсюду, этим способом выгоняли сатану из сердца и души, несмышленыша.
- Это уже во время Советской власти?! – не совсем доверяя рассказу, возбужденно спросила она.
- Да... я говорил уж, по сей день.
Суслов вкратце рассказал про обычаи в общине: Этого нельзя, того нельзя, везде куда бы не вступил – молебствие, очищение от нечистой силы; женщины вообще живут без всяких прав. Если случилось напастие: голод, болезни, мор, значит, ищут грешную. Виновную - подвергают жестокому наказанию – сжиганию на костре…
- Это же варварство!.. – возмущенно крикнула она.
- А сами не сознавая того, что насилием и убийством, по уши увязли в грехах. Рассказывали: век назад, злодеяния и хуже были. Сейчас они приутихли, успокоились. Цивилизация мешает…
Бергман была поражена рассказом, до такой степени, что почувствовала, как заныло под ложечкой, и кровь отхлынула от лица. Голос ее дрогнул:
- Но, как же, как же ты жил, все то время с ними?
Суслов увидел бледное лицо, бескровные ногти, впившиеся в ручку корзины.
- Для чего я тебе все это рассказываю? – произнес он, слабым голосом.
- Ты, ты ведь не стал таким?! – голос Бергман прервался от волнения. Несколько секунд она беззвучно шевелила губами, наконец, у нее вырвалось: - Гады! Сволочи! Сюда бы их!..
- Это врятли. Они давно научились прятаться в глуши, от любой войны. И не какие власти их там не смогут достать. Но это правильно. Война есть – человеческий грех, - определенно сказал он и взглянул ей в пылающие глаза. – Да успокойся Люба! Уже в четырнадцать лет, сбежал я, в древний - Новгород, - продолжал он свой рассказ, - Там же, нашел я приют у Батюшки. Этот святой человек, одержимый верой Христа приютил меня, и по началу определил в церковный хор. Учился и изучал я у него много разных наук: философия, религия, латынь и так далее. Вот тогда-то я, познал и принял Иисуса Христа, как своего личного Спасителя.
- Надо ведь человеку во что-то верить. Вот и придумали люди, не существующего Иисуса, - произнесла она грубо и тонкие губы ее сжались.
- Неверие во Христа есть большой грех. Грех есть беззаконие, и грехи ваши отвращают лицо Его от вас, - сухо ответил он.
- Когда началась война с финнами, НКВД арестовала отца, обвиняя его в шпионаже, ну и скоро расстреляли. Отец был большевик, всегда делал людям только добро. Где же был твой Спаситель в то время?
Он увидел темные веки на ее опущенном лице и тени во впадинах под скулами.
- Большевизм, это нашествие зла; и этим люди погрязли в больших грехах. Поэтому, мы все и лишены – Славы Божьей.
- О!.. – произнесла Бергман. – Ну, в таком случае, почему я должна Ему поклоняться?
- Мы все должны принять Господа Иисуса в свое сердце и жизнь, и тогда все изменится. Зло на земле исчезнет. Сегодня в мире совершается руками – властвующих Дьяволов, уничтожения человечества. Милионны людей с оружием, столкнулись друг с другом…
- Мы ведем освободительную войну, - с раздражением перебила его Бергман.
- Принимая участия в войне, в любой, то есть, взявшись за оружие – сознательно человек становится убийцей. В Евангелия от Матфея написано: « Вы слышали, что сказано древним не убий; кто же убьет, подлежит суд ».
- Но ведь церковь всегда поддерживала воинов, уходивших на Священную войну.
- Интересный вопрос, - ответил Суслов, кивая головой. – Я много думал об этом, размышлял. Действительно, служители церкви, благословляли и благословляют до сегодняшнего дня, воинов на ратный, как говорят – подвиг. Но у меня на счет этого существует другое мнение. Религии устарели еще несколько веков назад, даже не устарели, нет, я не так выразился, просто произошел сознательно обман. Христос был распят, после этого, Он стал Господом. Этот святой человек, одержимый идеей человеческой справедливости, вначале был зверски убит людьми, а затем вознесен, выстрадан. А потом все было извращено и приспособлено к определенным интересам служителем церквей.
- Очень интересно! Но, ты не боишься?.. Я ведь могу донести на тебя. Воевать ты не можешь - вера не позволяет тебе. Мне, голову морочишь… - неожиданно для него, заявила Бергман и тут же почувствовала, как загорелись у нее щеки.
- Нет, не боюсь. На меня уже доносили, когда я военному комиссару заявил: по своим религиозным убеждениям, не могу пользоваться оружием.
- Ну и что?.. Обошлось?
- Христос все видит… Поставили в документе: «нестроевик», и отправили на Ленинградский фронт. А там уже, определили в похоронную команду…
Не закончив свой рассказ, Суслов вдруг неожиданно бросился на землю, стал рассматривать муравья так напряженно, что глаза его чуть не вышли из орбит и над головой как будто сомкнулись темные воды, локти уперлись в землю под острым углом, мышцы рук дрожали мелкой дрожью.
***
… Они вылезли из траншеи, их было пятеро: два санитара и трое с похоронной команды. Первые раненые сами окликнули санитаров: ‘’Браток! Браток!’’ На взгорье их прибавилось, старший санитар поручил легкораненым способным передвигаться, перевязывать тех, кто не мог обойтись без помощи. Суслов помогал санитарам, спаривал, показывал, где развернулся санбат, и они, уже не торопясь, ковыляли туда сами. Один прыгал, опираясь на винтовку, как на костыль; другой, зажав глаза ладонью, ощупью шел на голоса; третий полз по-пластунски, волоча перебитые ноги.
Суслов загорелыми пальцами, наматывал и крепил стираные бинты с не привычной неумелостью.
- Эй!.. Не своей работой занимаешься, - крикнул в адрес Суслова, один из похоронной команды.
- Вот это ухарь!.. Трупы таскать за тебя я буду?! – ругался другой.
- Подождем тех, что отстали, - ответил Суслов, показывая вдаль за траншеи.
- Да ну их к лешему!.. Дождешься ты их.
Похоронщики осмотрелись. Испаханные снарядами всех калибров, полузасыпанные, кое-где обвалившиеся окопы свежо хранили следы недавней трагедии. К угарному запаху обгорелых кустов, которые еще дымились, смешивался сладкий дух обгорелых тел. Всюду валялись изуродованные трупы и искореженное оружие.
Обгоревшие, посеченные пулями и осколками, разорванные чуть ли не пополам, с вывалившимися кишками и раскроенными черепами, лежали убиенные, уже разлагаясь.
- Вон того вытащи, - могильщик толкнул Суслова, показывая на убитого красноармейца – иссеченную голову осколками, он уронил на руки, а пальцы, прикипевшие к рукоятки трофейного пулемета, удерживали его на весу. По его разбитой голове и изуродованному лицу, ползали муравьи, выполняя свою работу. Насекомые скопом, медленно волокли из внутренности головы – куски запекшейся крови, черепной кожи с волокнами его светлых волос и то, что недавно принадлежало мозгу.
Суслов переборов в себе страх, и отвращение, со страдальческим лицом, ухватив того за рукав шинели, загнано дыша, потащил за собой труп.
- Эй, могильщики! Один из ваших свалился! – хриплым голосом крикнул санитар.
Когда все похоронщики подбежали к своему – пожилому солдату, он был мертв. Санитар вынул из его рта дымящуюся цигарку, прислонил ухо к груди.
- Готов. Наверное, сердечко слабенькое было – оно и не вынесло всего этого. Давай, браток, я за тебя докурю, царствие тебе небесное.
***
- Что с тобой, тебе дурно? – беспокоясь, спросила Бергман.
Очнувшись от страшных воспоминаний, Суслов увидел часового идущего по тропе.
- Нет, я смотрел на муравья, неуверенно ответил он.
- А-а, - не понимая его, недоуменно качнула головой.
Он взглянул на нее так, что его напряженный взгляд проник сквозь ее удивленное лицо, куда-то в самые темные глубинки, будто там крылась какая-то тайна, и ему было необходимо разгадать ее.
- Ну, что?.. Что ты на меня так смотришь?
Суслов вздрогнул и сверкнул глазами. Люба даже испытала удовольствие, глядя сейчас на него.
- Извини, но ты не досказал, что дальше?.. Как ты, с Ленинградского фронта, с похоронной команды, попал сюда – на север, да еще в партизаны? Извини, но рассказ ты не закончил, - деликатно произнесла она, щуря глаза.
- Да-да… похоронщики, - голос его задрожал. – Похоронщики – паршивое войско – мародеров и нехристов. Насмотрелся я… Под Новгородом зима, все искромсано бомбами. На снегу везде кровь, разорванные трупы; везде трупы, трупы, восковые, скрюченные, оскаленные, забросанные снегом, землей. И этих убиенных – рабов Божьих, похоронщики – антихристы, выкапывают, выкорчевывают примерзших к земле. А после, разувают, раздевают; отрезают пальцы с обручальными кольцами, выбивают зубы…
Он сорвал с куста брусничника, несколько ягод – прошлогодней брусники, и стал жевать.
- Не удивительно, война… - равнодушно ответила она.
- А что творят над немецкими трупами!.. Боже! – продолжил он. – Мы все ведь от Бога!.. Я молил Господа, чтобы умереть и не видеть этого. Много раз, мной владело желания – бежать. Но Господь Бог меня услышал, - рассказывая, он тяжело вздохнул – На картофельном поле мы трое ползали в снегу, искали мороженую картошку. А где-то засел немецкий снайпер; двоих тут же… меня ранило. Медсанбат, госпиталь, после лечения, с
госпиталя нас группой, направили в город Мурманск – в резервный полк. Недолгое время пробыл я там. Пришли какие-то чины из МКО, ( Мурманский Комитет Обороны ) с целью: отобрать людей для партизанских соединений. В это число людей, попал и я. Распределили по группам, выдали сухарей на сутки, выделили проводников…
Суслов встал с колен, прихватив короткую сухую палку, сел на пенек, находившийся у самого края обрыва. Он сложил руки на конец палки, согнувшись, упер в них подбородок.
- Вот так я оказался – здесь.
- Теперь я стала немного понимать, - произнесла она, приблизившись к нему.
Лицо у него было серым, губы бескровны, веки прикрыты. Когда Люба дотронулась до его плеча, он открыл глаза, но позы не переменил, и Бергман ужаснулась, увидев, как холодны, строги и глубоко умны его глаза. Ни фальши, ни шутки, одна пристальность и печаль. От такого взгляда брала робость, он словно отточенным тесаком, отсекал все грязное и пошлое; милое, благородное, оставлял
