упирался ему в грудь.
- Бросьте Батюшка! Грех ведь, какой…
И в этот же миг Суслов услышал, как раскаленным металлом ожгло ему ладонь, одновременно отбрасывая его на землю. Тут же почувствовал, как ватнеют ноги, и весь он пьяно слабеет, и мягчает земля, он уплывал куда-то, внезапно подумав – в небо! На самом же деле, он потерял сознания от болевого шока; пуля продырявила ладонь и прошла в сантиметре от головы.
Немец же, думая добить, снова передернул затвор и навел винтовку в голову – жертве, но тут же вскрикнул, хватаясь за шею, и осел; приподнялся, упал на бок, потом сударажно перебирая руками и ногами, лег на спину и утих.
***
Бергман захотелось от души расплакаться, но в землянке находилась фельдшер – женщина лет сорока, с веснушчатым лицом и огненно – рыжими волосами, и Люба не хотела проявлять слабость перед ней.
- Куда же вас таких молодых девчонок, посылают? Совсем еще дети! Они что спятили?! Мужиков что ли нет, в разведку ходить? Да не мне это…
Ее перебили, постучав в дверь. Просунув голову, пожилой старшина, грубым голосом объявил, стараясь не глядеть на сидевших рядышком женщин:
- Командир и комиссар объявляет общий сбор. Давайте по скорому!..
- По какому поводу, старшина? – спросила фельдшер.
- Все знаете, а спрашиваете! С Мурманска особист прилетел, суд полевой учиняют, давайте – давайте!..
- Люба, это ведь твоего парня будут судить, - ухмыляясь, напомнила фельдшер. Бергман начала тихо плакать – слабыми, медленными слезами; фельдшеру стало жалко ее – и в то же время она не понимала ее слез.
- Перестань…
- Вот оказывается, как просто. Поставят человека к стенке, зачитают приговор публично и пулю в лоб, - сквозь слезы проговорила Люба, и в голосе ее, что-то сломалось.
- Перестань, я думаю, поделом ему!.. Ишь, хотел от войны спрятаться. Сволочь он! – с какой-то ярой злостью ответила фельдшер, одевая телогрейку. – Не стоит за него лить слезы и убиваться.
Лицо девушки вдруг ослабло. Ее глаза, за один миг потерявшие свое страдальческое выражение, заблестели старыми слезами.
- Оставьте меня, Ольга Ивановна! – воскликнула Люба со злостью. – Он не мог себя, я знаю!.. В этом деле им нужно разбираться, а не суды устраивать. Так ведь на это время много уйдет. Проще человека списать – в могилу!.. И вообще, что вы знаете о нем?! Что?! Он прекраснее нас всех здесь взятых! Понимаете вы?! Всех!..
- Ну, что ты такое говоришь, девочка?
Бергман всхлипнула и выбежала из землянки.
***
Особист был еще молодой, в новенькой шинели и фуражки, сбитый на затылок, со щегольским чубом, нависавший над левым глазом.
Был тут и Суслов одетый почему-то в старую, видавшую виды фуфайку. Голова была без убора. Несмотря на жалкую обмундировку, выглядел он довольно браво, и только глаза у него казались, то ли печальными, то ли безумными. Левая рука у Суслова была обмотана некогда белыми тряпками. Теперь они приобрели кроваво – бурый цвет. Руку он держал у груди, и когда, раненая уставала, он поддерживал ее правой.
Командир разговаривал с комиссаром, а вокруг молодого особиста и распоясанного Суслова постепенно стали собираться бойцы.
Одна из последних пришла фельдшер. Она увидела Суслова и подошла к нему.
- Что же ты молодец, руку свою калечишь? – упрекнула она. – Спрятаться решил?! Отсидеться в тылу?! А другие что, живот должны за тебя подставлять?
Суслов вздрогнул, когда фельдшер к нему обратилась, смешно заморгал длинными ресницами и затряс небрежной бородой, и тут же решил самому себе: ‘’ эта рыжая, тучная женщина, никогда не блистала добротой ‘’, и при этом остро глянул на стоявшего рядом особиста. А Люба подошла, ловко взяла руку его и принялась бережно снимать повязку. Он потянул, было руку к себе, и снова взглянул на особиста, который стоял рядом. Особист нехорошо усмехнулся, потом махнул рукой:
- Перевяжи, перевяжи его, партизаночка.
Бергман заканчивала перевязку, у Суслова была навылет прострелена ладонь, в это время появился и начальник штаба.
Командир удивительно глянул на Любу и раненого, Суслов лукаво улыбнулся и отвел глаза. Комиссар вопросительно посмотрел на фельдшера, женщина пожала плечами, а чекист покачал головой.
- Однако прохладно, - обратился командир к начальнику штаба. – Соберите всех людей, здесь на поляне. Времени у нас в обрез, скоро грузить раненых, самолет долго ждать не будет. Да и этот лейтенант – гусь, по-моему, сильно спешит, смыться от нас.
Начальник штаба улыбнулся, показав кривые зубы, и тут же отвернулся.
- Афанасьев, - обратился он к низкорослому худенькому лопарю, больше похожему на подростка. – Извести, кто еще не в курсе…
Стояли полукругом у сосен, кое-кто и за деревья зашел, а на открытое пространство, молодой особист вывел Суслова. Свежая повязка белела на его руке, которую он не прикладывал больше к груди. Оставив его одного, особист приблизился к командиру, который стоял на правом фланге рядом с фельдшером.
- Скажите слова, командир? – спросил особист.
Командир махнул:
- Давай сам лейтенант, приобщайся.
Особист подошел к комиссару, сказал ему что-то, склонившись к уху, и тот кивнул.
- Товарищи партизаны! – крикнул лейтенант, когда вновь оказался рядом с Сусловым. – Доблестные бойцы – партизанского отряда! Перед вами стоит человек, который недостоин больше этого звания! Он хуже ненавистного врага, хуже любого фашиста. В это время, как вы честно проливали кровь во вражеском тылу, эта сволочь стреляла в себя! Он сам прострелил себе руку, чтобы спасти свою подлую шкуру… Смотрите!
Особист схватил обреченного за левую руку и резко ее поднял. Лицо у Суслова искривилось, глаза наполнились слезами, он всхлипнул, а в толпе громко ойкнула Бергман.
- Этот самострел изувечил себя, чтобы избежать смерти, - продолжал молодой лейтенант. – Но разве вы все хотите ее? Нет! Каждому хочется жить, это так… Но лучше смерть в священном бою, чем то, что ожидает этого подонка… Собаке собачья смерть!
Последние слова лейтенант произнес с особой силой, срываясь на крик, и посмотрел на командира. Ему показалось, что тот насупился, и особист решил перейти к деловой части процедуры. Он знал по прошлым процедурам, что командир отряда не любил красноречия при свершении невеселых дел. Командир считал, что все сказано в приговоре военного трибунала, коротко и ясно.
И лейтенант принялся читать приговор. Приговор был лаконичный:
« На основании таких-то статей… приговорить к расстрелу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит… Привести в исполнения на месте ».
- Кто желает привести? – крикнул особист и расстегнул кобуру.
Суслов был готов к смерти, он стоял достойно, и высоко подняв голову, ожидал ухода из жизни, ближе к Господу. Сознавая, что здесь, в кровавой бойне, ему нечего делать. Он считал, что уходит от грешников – безгрешный и при этом с глубоким сожалением подумал: Зачем ему нужен был трибунал и эти красноречия?..
« Батюшка Михаил с оружием?!.. Нет, этого не могло быть, я лишился ума!.. Тогда, что получается, я прострелил ладонь себе сам? Почему ладонь, а не сердце? Не стоял бы здесь, и Суд Божий оправдал бы, при моих сложных обстоятельств. Нет, при здравом уме, не мог я этого сделать. Да, я лишился ума!.. »
Суслов вдруг вспомнил, как на Ленинградском фронте, расстреливали дезертиров и самострельщиков. Были даже и такие хитро – умные. Сидит в окопе и руку над бруствером тянет, надеясь, что немецкий снайпер отправит его в госпиталь, без порохового нагара и без всяких следов преступления… Видел Суслов и самосуды. Солдаты с разоблаченными ‘’стукачами’’ и ворами, расправлялись без всяких там судов и волокит. Вытащат такого из блиндажа в траншею, там и кончат по своему приговору, списав на немецкого снайпера.
Желающих привести приговор пока не находилось. Партизаны были насуплены, они хмуро смотрели на Лицо Суслова с его горящими глазами и печальной улыбкой.
« Вот и все, - прошептал он самому себе. – Отмучился, должно быть в земном аду. Господи, помилуй меня! Прими меня на небеси… отвороти врата Господни »…
Кто-то толкнул его в спину.
- Скажи свое последнее слово.
Суслов таращил помутневшими глазами, но решительно ничего уже не соображал: где он и что с ним? Он уже был там… всем своим умом, сознанием и душой. Только тело стояло среди толпы.
- Умоляю! Скорее, отпустите меня к Всевышнему! Я устал!.. – крикнул он, подняв к небу здоровую руку.
Люба стояла, прижавшись к сосне, умываясь слезами, смотрела на Суслова, вылавливая его взгляд. Но он не искал ее, ему уже никто не нужен был…
Особист ищущим взглядом всматривался в суровые лица партизан, стараясь разглядеть в них сочувствие, но бойцы отводили в сторону глаза. И он еще раз возвысил голос. Но теперь в призыве его звучала некая безнадежность, он понял, что желающих не найдется, и призывал больше для порядка. Тогда он с наганом в руке схватил Суслова за ворот шинели и повел в сторону. Люба, закрыв лицо ладонями, выскочила из толпы, и побежала, не зная куда.
***
Особист повел Суслова по прямой просеке, по которой ходят часовые. Ветер шумел в кронах огромных сосен и, сталкиваясь, они роняли крупные шишки. Взади шли двое из партизан, один нес лопату на плече, другой волочил за собой, чертя на тропе зигзаги. Суслов шел спокойно, временами, что-то нашептывал и этим спокойствием он не вызывал подозрения у лейтенанта, что может вдруг прыгнуть в сторону и кинуться в побег. Они свернули с просеки и пришли болотом к небольшой поляне. В середине ее зияла яма – неглубокая, с рыжими стенками, хранившими полукруглые гладкие следы лома и острые треугольники от кайла. Суслову не понравилась яма, он ступил в нее ногой, и там ему, оказалось, по колено.
- Чего, землицы мало? Я думаю, для таких падл, как ты, хватит! – сказал особист Суслову, и от злости сплюнул в яму.
- Господь!.. Господь!.. Он покарает! Покарает!.. В Чистилище, всех!.. – произнес Суслов, громким дрожащим голосом.
- Кончай блажить! – крикнул на Суслова лейтенант. – Стоять спокойно!
- Чего, нельзя было расстрел, заменить штрафной ротой? – буркнул один из партизан, который стоял, упершись черенком себе в грудь.
- Ну, знаешь, - развел руками лейтенант. – Послабление… ну ни как нельзя, всем вам урок, а то в следующий раз и ты будешь себя уродовать, надеясь: авось и пронесет… Ну ты готов?! – вдруг закричал пронзительно особист, повернувшись к Суслову. – Смирно стоять! Сука!
И решительно шагнул к яме, столкнул Суслова с бровки вниз. Тот не ожидая, упал, сильно ударившись головой. Лейтенант три раза выстрелил в голову своей жертве, тот потерявший сознание, уже ничего не видел, ничего не чувствовал, принимая разящую силу выстрелов.
Особист крутанул барабан своего нагана и начал засовывать его в кобуру.
- Бугор не оставляйте, все сровняйте, - с подчеркнутым равнодушием приказал он копалщикам и тут же направился к болоту.
Глава восьмая
…Бергман присела у ручья отдохнуть, надеясь, что немцы отстали от нее на приличное
