Он уже несколько дней как обосновался в ослабленном организме инвалида, но пока дремал, размножаясь потихоньку, концентрируясь в лёгких, расправить которые не было у мужчины никакой возможности. Мокрота в них застоялась, перемешалась со слизью, загустела и, в конце концов, зацвела лоснящимся золотом с примесью зеленцы, что в ближайшем будущем не предвещало ничего хорошего. И вот, наконец, настал тот самый нужный миг, он пришёл вместе с холодным дождём, он пробудил колонию отвратительных микробов, и они, кишащие, безудержно плодясь, приступили к уничтожению хозяйской плоти, той самой плоти, которая предоставила им уютное жильё и чудесное питание. Часа через три или четыре после полуночи, кто ж его знает, поднялась температура, это упрямый организм всё ещё пытался одержать очередную победу, но количество стрептококка уже превысило все мыслимые пределы и шансы на выздоровление неуклонно стремились к нулю. Тем более, что узбечка, видимо, давно спала в гостях у своих соплеменников и не могла, согласно предписанной процедуры, подойти ночью к творцу судеб. Да и шторм, не высмотрев подходящей жертвы, решил отыграться хотя бы на этом недвижимом существе, неспособном не только противостоять его прихоти, но даже просто скрыться или всего лишь закрыть окно.
Постепенно усталость, сон и болезненное забытье перемешались настолько, что мысли предпринимателя приобрели вполне ощутимые формы, окрасились, став чудным видением далёкого детства. Вот пошла добрая матушка с полным ведром парного молока, вот выпивший отец под смех и злые шутки соседских офицеров полез на тополь, пристраивать кривой и убогий скворечник, сработанный, как и его первенец, по пьяному делу. Иосифу и тогда было стыдно и больно за нетрезвого родителя, особенно когда тот неуклюже дёрнулся и порвал об ветку ветхие штанишки и кальсоны, показав голую ягодицу с огромным синяком, от чего собравшиеся разразились таким хохотом, что первомайское «ура» показалось бы стоном умирающего. Начальник заставы нашёлся, он подскочил к дереву и забрал лестницу, ещё усилив общий гогот.
- Васька! Ты же в лётное хотел, вот давай покажи советской родине на что способен!
- Ага! А нам там парашюты выдавали, товарищ капитан, ну, верните ступеньки. Ну, ладно уже, - отец хорохорился, схватившись за ствол одной рукой, а второй пытаясь приладить к заднице вырванный треугольник материи.
Иосиф знал, что произойдёт дальше! Папаша быстро устанет, на чём и строилась шутка, упадёт, нелепо размахивая руками, больно ударится. Кто-то побежит в лавку и принесёт пострадавшему утешительную бутылочку водки, все дружно усядутся за столик и, непринуждённо глумясь над простым работягой, нальют и выпьют и ещё, и ещё, и ещё. А тот, довольный нежданным вниманием офицеров, начнёт глупо бахвалиться, доводя компанию до полного изнеможения. Часа через два довольный народ разбредётся, но не отец, он заснёт на лавке, и его в сумерках чуть живого уведёт молчаливая жена. А дальше уже соседские мальчишки, дети тех самых командиров из пограничных войск НКВД, смеясь и улюлюкая, проводят семейную пару по следу её немыслимых галсов, тяжеловат был коротконогий Василий для хрупкой женщины.
От произошедшего заячье сердечко будущего предпринимателя разозлится, забьётся в отчаянье, но получив каплю адреналина, всего лишь выведет несчастного из забытья. И он увидит много чистого, белого света и ощутит чистейший же воздух с нужною порцией озона. Посрамлённая Владивостоком буря-непогода, растратив на твердыню сказочного города свою горделивую мощь, отправилась уже умирать в таёжные отроги глухого Сихотэ-Алиня, хулиганя ещё по пути, разгоняя хотя бы ворон и подсвинков. А у кровати собралось много людей, они, испуганные, как-то так нелепо суетились, что-то делали или просто перемещались. Там была и охавшая жена и тот самый доктор со стетоскопом в руках, и узбечка, ставшая окончательно незаметной, но весьма деятельной, единственной, кто производил нужные и осмысленные движения. Вот она упаковала в целлофан грязный памперс, вот принесла тёплую воду и стала губкой обтирать испачканного инвалида, все, как по команде, отвернулись, зажав носы. В приоткрытую дверь заглядывал Аркадий с заплывшим от вчерашних возлияний лицом, в углу, в классической позе Наполеона, молча стоял сын, он просто созерцал происходящее и никому не мешал.
Иосиф равнодушно смотрел на домашних, даже то, что боль в голове и костях, ставшая вечной, ушла почему-то, никак не радовало предпринимателя. После отнятой возможности творить или хотя бы просто двигаться, у него забрали и все желания, вернее, они сами по себе испарились, как рудимент прошлой невероятно яркой, деятельной жизни. Вера, надежда и, как их производная, любовь были похоронены заживо в той больничной палате, в последний вечер перед возвращением домой. И вот, наконец-то, заявилось блистательное и холодное, как айсберг, безразличие, оно забило колотым льдом и уставшую душу, и ставшее неповоротливым сознание, и отяжелевший мозг. Яростное некогда сердце то замирало вдруг, то, передумав, опять запускалось само, пульс двоился, организм сдавался, мокрота, тягучая и с зеленцом, уже переполнила альвеолы и перетекала в трахеи, не позволяя лёгким вбирать достаточно воздуха, дыхание стало частым и прерывистым.
Иосиф умирал, и он это осознавал, осознавал и не тревожился, главное, нет желания что-либо исправлять, и нет возможности, и нет боли, а значит совсем скоро придёт темнота, бесчувствие и с ними полный покой. В конце всего, где-то очень далеко зажжётся синяя звёздочка, она станет расти, расти и, в конце концов, превратится в освещённый тоннель, который, как финишную прямую, нужно преодолеть, а там…
Лёгкая дымка наполнила комнату, контуры людей и предметов расплылись, ближние совершенно смазались, перемешались, с боков, сверху и снизу подступал навязчивый сумрак. Вот уже и свет померк совершенно, вот уже только телевизор на дальней стенке остался в фокусе, диктор с усмешкой смотрел прямо в глаза предпринимателю и сообщал ему новейшие новости про курсы валют и про Европу. В последний миг сознание всё же испугалось, оно захотело отобрать себя у смерти зачем-то, попыталось встрепенуться, вспомнить про стоимость доллара, единственное, за что можно было зацепиться! Но молодой человек в ладном костюме и с галстуком уже пропал с экрана, его место заняли какие-то индейцы в ярких нарядах и с перьями, а ещё они пустились в пляс. Изображение совсем сжалось и помутнело, но вдруг на секунду всё прояснилось, стало чётким до последней детали, зрачки расширились и замерли, мир пропал окончательно, лишь стихающий звук ещё пару минут блуждал по пустынному мозгу, но и этот канал вскорости угас. Нижняя челюсть неестественно низко опустилась к горлу, и изо рта стал вываливаться мясистый язык фиолетового цвета, казалось, это какой-то огромный желудочный паразит покидает тело мёртвого хозяина, таща за собой слизь и слюну. Узбечка в ужасе стала пятиться и закричала, закрываясь руками.
- Заткнись, дура, - жена выругалась на седелку, ей тоже стало жутко. Всем было жутко…
Остались одна чернота и безмолвие. Но ожидаемая звёздочка не появилась, и тоннель предпринимателю не показали, и дух его не воспарил над собственным телом, видимо, ему не хотелось созерцать близких, уж насмотрелся, да наслушался… Однако, сознание вдруг прояснилось в другой реальности, в светлой реальности, на горизонте показались белые кучевые облака, ниже – морские волны, они мирно и с шелестом накатывались на жёлтый песок обширного пляжа с дюжиной роскошных пальм. Картинка устоявшись, успокоила Иосифа и стала понемногу двигаться, словно некто поворачивал панораму, оставляя умершего на месте. Появились густые заросли тропиков с лианами, с большими листьями, с красочными попугаями и с мартышками, всё либо перемещалось самостоятельно, либо колыхалось от лёгкого бриза.
Прибрежная полоса пропала окончательно, зелёные джунгли приблизились, и на их радостный фон залетела милая колибри. Она выскользнула откуда-то снизу, остановилась в полёте и, мелко жужжа едва различимыми крылышками, уставилась на предпринимателя своими чёрными глазками-бусинками. Расстояние до неё исчислялось сантиметрами, и он мог хорошо различить и её несоразмерно-длинный клюв-хоботок, и идеально подогнанные пёрышки, которые переливались в лучах солнышка, играя от цвета чистейшего изумруда до сапфировой синевы. Птичка явно красовалась, ей, как девочке-подростку, нравилась заинтересованность зрелого мужчины. Но вот изображение снова повернули, однако, колибри не отставала от движения. В поле зрения попало чудное растение, облепленное, как гирляндой, множеством мелких цветов красно-кораллового оттенка. Шаловливая пташка тоже заметила их и, забыв про Иосифа, изогнула шейку, погрузив хоботок между сочных лепестков, это чтобы с наслаждением полакомиться душистым нектаром. Воздух наполнился тонким ароматом ванили.
Время всё длилось и длилось, его было много, целая огромная вечность, непостижимая вечность, и с пониманием этого пришла совсем тихая, покойная радость, она поселилась в исстрадавшейся душе, улыбнулась, вмиг залечив все рваные раны и позеленевшие синяки. Птичка неспешно продолжала свою трапезу, облетая щедрую гирлянду, нисколько не повреждая цветы, она выглядела такой красивой, идеальным живым изумрудом с множеством пластичных граней, и почему-то обладать ею совсем не хотелось, хотелось просто знать, что она будет тут и будет всегда. А ещё появилось желание расплакаться, предприниматель ощутил, наконец-то, в уже умершем сердце любовь без вожделения, ту самую любовь, которая была у матушки, которую он сам заложил в эфемерном ломбарде, обменяв на страстишку соответствовать чему-либо, да так, чтобы все знали об этом.
С этим чувством Иосиф опять ощутил себя мальчиком, который стоит посреди старого двора на далёкой окраине великой державы, победившей в страшной войне. Ребятня, раззадоренная беспомощностью его пьяненького родителя, уже подступалась и к нему, уже проход к подъезду перекрыли, их было так много, целая злая стая, целая вопящая непристойности и обидное свора. И он струсил, и побежал стремглав к лесу, с ужасом осознавая, что спасения ждать неоткуда, что скоро наступит расправа, что впереди лишь заросли крапивы, и никто не пожалеет. Хотя где-то должен быть джип, большой и удобный, а ещё загородный дом на дорогущей земле, вот только где нужное направление парнишка не знал. Ноги уже заплетались, воздуха, как тогда перед смертью, не хватало. И он споткнулся, и он упал, проехав коленками по мелкой щебёнке, резкая боль стрельнула в паху, а потом в живот, и, наконец, на губах, с прикушенного языка сочилась солёная кровь, это мальчишки настигли Иосифа и били ногами, радостно вопя и улюлюкая. А потом они разом остановились, и стали дружно мочится на него, на его ссадины, и они защипали, и на руки, на ноги, но хуже всего, что моча попала на лицо, в глаза и в нос. Как теперь выходить на улицу? А ещё подбежал малец без трусов и тоже присоединился к общему торжеству.
Но ведь был же джип, точно был и дом тоже был, и даже не
