Ильича: « А глаза у него были такие честные-честные…»
Душа поет и говорит,
И жить, и умереть готов,
И сказка вешняя горит
Над вечной мукой старых слов.
- закончил юный пиит и, хитро блестя маленькими глазками, поклонился.
Зал накрыли дружные продолжительные аплодисменты. Пиит еще раз поклонился и с достоинством ускакал обратно под пальму.
- Вот видишь, Вовочка, какой хороший мальчик, - громким поучительным шепотом сказала толстая и томная, незнакомая Епишеву, брюнетка маленькому вертлявому мальчику, которого держала на коленях и с которых он, шумно пыхтя, постоянно пытался слезть.
– Стихи сочиняет. А ты, Вовочка, вчера в английской азбуке опять неприличное слово на обложке написал. И опять по русски.
- В пяти буквах – три ошибки, - уточнил сидевший рядом и такой же толстый, как и она сама, мужик, скорее всего, муж. – Грамотей! Не «песта», а…
-Владислав! – рявкнула бабища. – Не забывай: ты в обществе!
- Ага, – буркнул тот ехидно. – Нищих и блатных.
-Как вам, Александр Алексеевич, стихи?- спросила Танечка.
-Что?- Епишев только сейчас заметил, что так и простоял все выступление юного дарования с неприлично открытым ртом. – Ах, да! Прелестно! Вы, Танечка, не соблаговолите ли представить меня сему юному дарованию?
- Юрочке? – обрадовано уточнила Танечка. – Ну конечно! Очень хороший мальчик! Способный. И книжки любит читать.
-Чувствуется, - охотно согласился Саня. – Начитанный хлопчик. Ну, так где же он, культурный?
-Сейчас!
Танечка нырнула под многострадальную кулису-пальму и вскоре вернулась с «дарованием». При ближайшем рассмотрении оно оказалось не только кудрявым, но и прыщавым, хотя в профиль смотрелось очень даже ничего, с большой претензией на античность.
-Восхищен, - сказал Епишев и протянул руку. – Нет слов.
Дарование подбоченилось, осклабилось в нагловатой улыбке.
-Позвольте полюбопытствовать, - подыгрывая ему, слащаво изогнулся Саня. - У вас еще есть подобные стихотворения?
- Ыгы, - «ыгыкнуло» дарование и вопросительно сощурило глаза. Дескать, а чё надо-то вообще?
- И много? (только бы не заржать!)
- Штук сто, - услышал Саня уверенный ответ.
-Плодовитый (только бы не заржать! Только бы выдержать! Аж скулы сводит от напряжения!). На целый сборник. Это я к тому, что пора, пора печататься, мой юный друг! Букер ждёт!
Пиит сощурил глаза ещё больше: это что ещё за покемон?
-Вы думаете? – Танечка, добрая чистая душа, расцвела так, словно это
она сама была этим юным дарованием, и повернулась к «плодовитому». – Вот сколько раз тебе, Юра, говорила: вместо того, чтобы шататься по помойкам, сиди и пиши, сиди и пиши! Это ведь тебе дар свыше дан! Редкий, между прочим, дар! Видишь, даже Александр Алексеевич говорит – талант!
( Это когда я так успел сказать-то? Талант! Нет, я сейчас или обоссусь, или у меня скулы треснут!)
- Весьма рад был познакомиться, - выдавил Епишев, держась из последних моральных сил. – Новых вам творческих дерзаний!
Парень с шумом и даже этаким вызовом (одно слово – поэт! Чего с него, гениального, возьмешь, кроме анализов!) втянул в себя сопли (Танечка поморщилась, но промолчала. Гениям простительны вольность и экстравагантность манер.) и вызывающе-развратной походкой направился назад, в мир джунглей. Своим тощим вихляющим задом он напоминал того задрипанно-высокомерного шакала, прислужника тигра-убийцы из киплинговского «Маугли».
-Где вы, Танечка Ивановна, откопали такого самородка?
- В детской комнате милиции, - вздохнула та. – Отец сидит, мамаша пьет – не просыхает. Обычная картина.
-Да-да… - затряс головой Епишев. – Тяжелое детство, железные игрушки… Главное, глаза очень честные! Как это в «Сказке о царе Салтане»: я – драчистый изумруд!
-Да-да! – поспешно согласилась Танечка, вдруг поняла и покраснела.
- Ах, Александр Алексеич, вы опять за своё…
- Что такое? – удивился Епишев.
- Ядра – чистый изумруд…
-Ну, это, Танечка, извините! Кто о чём думает, тот так и слышит. Шучу, Танечка Ивановна, опять шучу! Ну что поделаешь, если уродился таким охальником! Так мы о вашем пиите говорили…
-Вот я и говорю: в такой семье - и такой способный! Просто удивительно!
- Да что удивительного-то? Вспомните того же Михайлу Ломоносова. Простой поморский паренёк, маманя – обычная неграмотная бабёха, папаня – тот ещё клык… А он с рыбным обозом - и в Москву… Разве не пример?
- А что? – как всегда, согласилась с ним Танечка. – Россия всегда была богата талантами.
- Вот это вы абсолютно правы! Да уж, чего-чего, а талантов у нас… - и все же не выдержал. Стиснул намертво зубы, прикрыл глаза, беззвучно захохотал.
- Что случилось? - встревожилась Танечка. – Александр Алексеевич!
-Нет, ничего… - Епишев еле успокоился, отдышался, вытер рукой слезы. – Все нормально! Только вот фамилию этого гения ваша ведущая не совсем правильно назвала.
-Не понимаю… - опять и в который уже раз растерялась Танечка.
-Или Анненский, или Сологуб. Точно сказать не могу, не специалист. Это у нашей Аглаи нужно спросить, у заведующей отдела культуры. Она, как сейчас говорит молодежь, просто тащится от поэзии Серебряного века.
- Ох, Господи… - охнула Танечка. – Юрочка…
-Вот именно! – выплеснул, наконец, накопившийся яд Саня. - Он вам всем здесь по мозгам ездит со своим липовым талантом, а вы, дуры неграмотные, уши и поразвесили. «Ах, Апполон, ах, Апполон!». Принимаете за чистую монету! Зато все с высшим образованием! Педагогическим!
- Вот ведь какой проказник… - продолжала растерянно причитать Танечка.
- Я и говорю – далеко пойдет! Или в тюрьму, или в олигархи! Да не убивайтесь так, Танечка! Всё нормально! Россия испокон веков на прощелыгах держалась. И этот ещё напишет… оду на взятие Очакова и покоренье Крыма!
После концерта, продолжавшегося после выступления афериста Юрочки еще с полчаса и закончившегося этаким всеобщим благостным колхозно-гламурным исполнением гимна России (а вот это, Надюша, уже явный перебор! Даже обидно: концерт-то был весьма недурен!), госпожа Китаева пригласила спонсоров и особ, приближенных к ее царственной особе, на простой российский файф-о-клок. То есть, похлебать чайку с баранками. Епишев, который тоже имел самое непосредственное отношение к царственному телу (когда-то, Саня, когда-то!), тоже числился среди приглашенных.
Поскольку сразу угощать заваркой и хлебо-булочными изделиями это был самый настоящий «совковый» моветон, и приглашённые могли это неправильно понять, то сначала пришлось угощаться пятизвездочным армянским и «кристалловской благословенной», а закусывать икоркой красной, икоркой черной, лимончиком подсахаренным, салатиками, сарвелатиком, чем-то загадочным, и вкусно-нежно-аппетитно пахнущим в глиняных горшочках, и прочей простой рабочее -крестьянской снедью, как и принято в обычных сиротских домах и прочих им подобных современных странноприимных заведениях. Лица сидящих за столом постепенно разгладились-размягчились, исчезли важно надуваемые щеки, закаменевшие скулы и казенно-фальшивые улыбки. Удивительно, но оказалось, что за всем этим официозом и казенщиной скрывались обычные, нормальные и, что самое главное, живые люди. Епишеву, как образцовому пересмешнику и прожженному цинику, конечно же вспомнилась сцена приглашения к обеду товарища Бендера «застенчивым голубым воришкой» Альхеном. Он непроизвольно улыбнулся - и тут же наткнулся на внимательно-цепкий взгляд Пантюхая. Под этим гипнотизирующим взглядом он, «борзописец занюханный», как его и ему подобных снисходительно величали в соответствующих бизнесменово-бандитских кругах, должен был по идее покрыться холодным потом, морозом по коже, нервным тиком на роже и парализовано самопроизвольно мочеиспуститься. Но Пантюхай, видимо, был хреновым Вольфом Мессингом, потому что ни первого, ни второго, ни пятого-десятого не произошло, и на его утонченной морде вдруг явственно обозначились признаки досады, непонимания и даже этакой детско-бандитской обиды. Дескать, что это за вызывающая борзость в натуре? Я, понимаешь ли, пыхчу-стараюсь, зенки свои на тебя изо всех сил вылупливаю, а ты, козел вонючий-«писучий», мог бы и войти в положение, изобразить страх и покорное раболепие, а не нагло жрать осетрину с коньяком, как голодный красный армеец, впервые и по досадной нелепости попавший за дворянский стол. «Козел», то есть Саня, его распрекрасно понял, гнусно ухмыльнулся и прямо-таки демонстративно набросился на предлагаемые яства с еще большей энергией. Пантюхай сию демонстрацию понял правильно, и обиженно отвернулся. Как начинающий эстет, он с трудом переносил (то есть, совершенно не переносил) этих заносчивых выскочек, щеголяющих своими интеллектом и культурным воспитанием. То есть, неблагодарных тварей и прочих свиней, поскольку сам благородным происхождением похвастаться не мог. Да, суровые детство и отрочество прошло на городской рабочей окраине, где пили много, ели мало, неразборчиво спаривались, и попеременке, то мужья за женами, то жены за мужьями, гонялись по грязным и тёмным улицам с ножами, топорами, палками, сковородками и просто так, с пустыми руками и такими же пустыми угрозами. Впрочем, окружающими это воспринималось как высшее проявление чувств и образцовых семейных отношений; если долбят – значит любят. Потом была армия, знаменитый своими космическими ракетами и забористой анашой Байконур, с которого Пантюхай вернулся бравым сержантом и круглым сиротой, потому как родители, очень удачно подгадав момент его возвращения, сгорели по пьянке вместе с домом, аккурат за сутки до его приезда. Похоронив, попив и отгоревав, Пантюхай с удивлением обнаружил, что он теперь находится не в ставшей ему родной солдатско -сержантской казарме, а на какой-то сумрачно-развесёлой блат -хате, среди смутно знакомых еще по гражданской жизни достаточно молодых мужчин, но имеющих уже глубоко порочные лица. После похмельного стакана смутность прояснилась, оказалось, что окружавшие его граждане, это не кто иные как Бобочка, Скула и Бобер, давние корефаны еще – правильно! - по доармейской жизни. Пантюхай встал, сходил во двор умыться- оправиться, вернулся и выжидающе посмотрел на друзей-товарищей. Товарищи поняли его правильно, щедро накатили второй стакан и сказали: «Ну, Пантюха, вздрогнем!».
Так бывший бравый сержант ракетных войск влился в стройные ряды городских бандитов. И чего только не было за эти годы! И тёрки-стрелки, и телки-«грелки», и шумные гулянки в дорогих кабаках, и вонючая самогонка в придорожных кустах и на гниющих помойках, и беспощадное похлопывание по мордам денежных должников, и ласково-раскаленные утюги на пузанах-буржуях, и прямокишечные паяльники, ставить которые Пантюхай наловчился прямо-таки лучше любого специализирующегося на клизмах медицинского работника.
Крутой перелом в такой его уныло-неврастенической, заполненной беспросветной боевой рутиной жизни, произошел после трагической
кончины господина Боброва Виталия Тимофеевича, более известного в определённых околокультурных кругах под кличкой Бобер, человека жестокого и беспринципного, постоянно подозревавшего его,
