Пантюхая, в тайных и направленных именно против него, Бобра, кознях. В конце концов, его подозрения целиком и полностью подтвердились, и он, животное, собирался было предпринять мощный ответный контр-ход, но граната марки РГД, умеющая решать любые возникающие проблемы быстро, решительно и гарантированно, поставила аккуратную точку в этом затянувшемся недоразумении. А так как других претендентов на бобровское кресло-место не нашлось ( да и какой дурак…), то Пантюхай занял его без лишней суеты и излишнего кровопролития, и так спокойно-уверенно, как будто занимал его всю свою жизнь. Поскольку вместе с креслом-местом, и денег у него теперь появилось более чем немеряно, а всё вкусное, как назло, уже было попробовано, всё интересное посмотрено и все непоиметое поимето (и не раз), то и решил он время от времени делать щедрые жесты в сторону сирых и убогих, к которым в глубине-то души продолжал принадлежать и сам, такой же, как и они, озлобленный на весь божий свет и такой же душевно-неприкаянный. Одним из таких облагодетельствованных им объектов и оказался этот детский дом, руководимый очаровательно-блядовитой Надюшкой Китаевой. С ней единственной у него, Пантюхая, сложилась любовь самая что ни на есть образцово-платоническая, и он сам, добровольно, не захотел поганить её принудительным, а значит, грязным и пошлым сексом, насильно навязываемым нашим падким, как вороны на все блестящее, согражданам негодяями-капиталистами с давно и бесповоротно прогнившего Запада.
К Сане же Епишеву он питал весьма противоречивые, всё больше гадостные чувства, какой-то непонятный коктейль из опасения, презрения, уважения и периодически возникающего желания облагодетельствовать его все той же безотказной «эргэдешкой». Такие глубокие мотивы возникли, конечно, не на пустом месте. Саня одно время здорово доставал его, Пантюхая, своими, едкими (точнее - е д у ч и м и как свиной навоз), яростными, обличающими и внешне очень даже эффектными журналистскими расследованиями, потому что копал самую суть, копал цепко, профессионально и яростно-неотвязно, как изголодавшийся кобель, который дорвался, наконец, до первой попавшейся сучки. Понятно, что ничего сверх дозволенного он раскопать не мог ( кто бы, интересно, ему. козлу, позволил?), а внешние эффекты, они и оставались внешними, всего лишь декорацией, бутафорией, маскарадом, н е с е р ь ё з н о с т ь ю. Но, надо признать, и эти несерьёзные комариные укусы порой портили Пантюхаю настроение, особенно когда партнеры по бизнесу, вроде бы дружески похлопывая его по плечу, этак опять же вроде бы беззлобно журили-подначивали: что, дескать, мистер Пантюха, опять тебя эта газетная блоха ущипнула? Несолидно, брат, терпеть несправедливую критику! Мы же все для блага Отечества стараемся, жизней своих, здоровья и прочих давосов-куршевелей не жалеем, а тут какое-то чернильно-бумажное чмо… Аль для
родимых эргэдэшек у горячо любимой Родины чеки -взрыватели перевелись? Аль тротилу не хватает? Так не журись, хлопче, не стесняйся, спрашивай! Чем могём – подмогнём! Мы до этих писунов тоже не ги де мопассаны!
Вот так и жили, и неизвестно до чего бы дожили, скорее всего, что взрыватель гранатный все-таки нашелся бы, но Епишев вдруг резко отошел от всех этих копаний-расследований и перебросился на освещение проблем сельского хозяйства. Конечно, тема гораздо более нужная для родного Отечества, можно сказать, принципиальная, освещать её – не наосвещаешься и за десять жизней, никаких лампочек Ильича вовек не хватит. Вот так их, Пантюхая и Сани Епишева, корабли очень даже вовремя разошлись разными курсами, и, казалось, навсегда, и, как оказалось напрасно, потому как пути Господни вё-таки неисповедимы, и на тебе, все-таки опять пересеклись, и опять внутри могучей и волосатой пантюхаевой груди (может, «кристалловка» тому виной?) всколыхнулось-вспомнилось давнее раздражение. Впрочем, эта случайная встреча, скорее всего, ничего не значила, но у Пантюхая сразу возникло какое-то поганое предчувствие, что эта чернильная сука здесь явно неспроста. А, с другой стороны, что будешь делать? Прилюдно ругаться? Несолидно. Делать вид, что не узнаешь? Тем более несолидно и даже унизительно. Свой боевой паяльник он давно уже передал по наследству молодым коллегам, так что и этот вполне достойный ответ врагу тоже отпадает. Ладно, как говорится, поживем – чего-нибудь схаваем. Время покажет…
Что касается собственно сирот и прочих обделенных родительской лаской, то абсолютно несентиментальный человек Пантюхай, пользуясь молодёжным слэнгом, натурально оттягивался ощущением того, что принимал горячее участие в несчастных детских судьбах. Это ощущение было сродни тому, которое испытывает отпетый бандюган, насильник, кровопивец и безжалостный душегуб, когда кается в церкви в своих многочисленных грехах. В такое мгновение это чудовище испытывает чувство огромного благородного кайфа, осознание того, что и он, паскуда из паскуд, оказывается, тоже человек, который, как это ни странно и даже противоестественно, звучит тоже гордо. Это совершенно не означает, что теперь он на всю оставшуюся жизнь останется благородным, законопослушным, белым и пушистым. Нет, после покаяния и соответствующего отпущения прегрешений, можно со спокойной душой совершать грехи новые и не менее грязные, ведь ты покаялся, ведь ты сейчас снова отмытый, чистый и пушистый. И что поделаешь, если такова жизнь вообще и специфика избранной тобою профессии в частности. Тем более, что и эти новые грехи всегда можно замолить, всегда от них безболезненно и даже благородно избавиться.
Руководствуясь этими по-своему благочестивыми мыслями, он охотно дал денег на обустройство в приюте молельной комнаты, и даже иногда заходил в неё сам. И там, в одиночестве, молился и прикладывался к иконам, и опять ощущал от этого на душе благость и успокоение.
В сегодняшнем же, конкретном варианте, грехи отпускались Пантюхаю в виде благодарных детских взглядов и искренне-лучезарных улыбок, а
тоненький бледненький мальчик, прочитавший персональную благодарность от всех здешних воспитанников и педагогически-воспитательского коллектива, вышиб из него самую настоящую слезу (поварихе Людмиле срочно был отдан приказ кормить этого заморыша тройными порциями, чтобы к следующему юбилею морда у него была краснощекой и предельно раскормленной). Пантюхай искренне любил сейчас всех этих детей, искренне желал им всего самого хорошего и искренне рассчитывал и дальше помогать богоугодному заведению из всех своих бизнесменско -бандитских сил. Кстати, здешний электрик, кажется, жаловался на дефицит паяльников? Нет вопросов. Через пять минут доставят целый набор. Чего не сделаешь, на что не пойдешь, на какую только мерзость-пакость не решишься ради светлого будущего наших общих потомков! Даже эту бумагомарательную падлу, которая никак не оторвется от подноса с бужениной, хочется простить и вообще не замечать-не трогать. Ладно, так и быть, пускай живет, блядская рожа, пускай и дальше ги де мопассанит. Тем более, коровы и быки, покосы и укосы не входят в сферу его, Пантюхая, первоочередных жизненных интересов.
-Ну и как впечатление?- спросила Надюшка, госпожа Китаева, когда распрощавшись, наконец, с гостями, она вернулась к себе в кабинет, к специально оставленному здесь Сане. – Можешь хамить, не стесняться. Теперь мы одни.
- Хамить не собираюсь. (Хозяйка кабинета недоверчиво подняла брови: ой ли? И давно ли?) Неинтересно, когда разрешают, - пояснил он. – Как девушка продвинутая и, хотя и не совсем успешно, но все-таки закончившая
филологический факультет, ты наверняка читала «Скотный двор» Оруэлла. Так вот общее впечатление – очень похоже. Какая-то забавная смесь между собранием миролюбивой инфантильной общественности, благотворительным мероприятием и воровской сходкой.
-В таком случае, Саня, это даже не хамство, а самый настоящий комплимент, - сказала, засмеявшись, Надюшка. Тяжёлые бирюзовые серьги (бирюза – камень смерти, вспомнил он) колыхнулись в его миниатюрных ушах. – Ты, похоже, действительно стареешь. Стал говорить разумные вещи.
Смелая стала, подумал он. Раньше бы за это «стареешь», моментально схлопотала пощёчину. Но так раньше она от тебя зависела, сказал другой голос, а сейчас-то чего ей бояться? Госпожа Китаева – это уже не Надюшка-комсомолка.
- Понял, - кивнул Саня– Теперь понял. Этим приглашением ты, Наденька, решила меня лишний раз побольнее ущипнуть. Приложить холопской мордой о боярский стол. Ведь интересно же посмотреть, что из этого получится. Поздравляю. Тебе это удалось.От морды – одни ошмётки.
- Только опять же не пойму, - продолжил он уже совершенно спокойно. - За что? Ведь это не я тебя, а ты… - он хотел сказать «меня бросила», но остановился на полуфразе. Нет, любовь моя бывшая, так не пойдет! Чтоб ещё и самому себя в грязи полоскать? Самолично? Нет, милая, вот этого-то ты уж никогда дождешься!
-…ты от меня сама ушла. Так что явный перебор.
Надюшка сначала удивленно и почти надменно взглянула на него, поняла, что сейчас-то играть не стоит, не перед кем, поэтому снова обидно рассмеялась. Залепить бы ей сейчас в её блядскую рожу, бешенея, подумал
Епишев, а потом будь что будет. Пусть даже убьют, но главное – залепить. От всей души.
-Да, Саня, правильно говорят: горбатого только могила исправит… Хотя и считаешь ты себя самым умным, самым проницательным, и всяких призов-дипломов у тебя как грязи - а как был дурачком наивным, таким и остался. Избыток внимания – это тоже издержки воспитания. «Унижать», «мордой об стол»…Ах, какие мы интеллигентные, какие благородные! Прямо до тошноты! Я же, Саня, видела, как ты на всю мою публику там, в зале, смотрел. Мама миа, сколько благородного презрения! Плебеи! Мухи навозные! Эх, Саня, Саня… - она вдруг внезапно погрустнела, и грусть эта – Саня видел – теперь была не наигранной, не нарочитой.
- Я ведь тебя сейчас нарочно оставила. Не для того чтобы унизить, нет! Это бесполезно. Ты просто не поймёшь. Чтобы предостеречь. И только ради Бога, Саня, не нужно немедленно вставать в позу оскорбленной добродетели! – поспешила добавить она, увидев, что Саня собирается что-то сказать (что – догадаться было нетрудно). - Я это уже видела, уже это проходила именно в твоем исполнении, и, если ты ещё помнишь, не один раз. Слишком смелым
ты стал, Саня, смелым и заносчивым. С перебором. Как правило, время таких лечит, а вот тебя – наоборот, закручивает ещё круче. Это уже опасно, и в первую очередь для самого тебя. Я прекрасно понимаю, что твоему эгоизму и твоему же цинизму нужна жертва, обязательно нужно кого-нибудь постоянно жрать. Я и была одной из таких… пищ. Должна тебе сказать, что это не самое приятное ощущение: чувствовать себя куском мяса, который постоянно терзает хотя и любимый, но все же кровожадный и ненасытный человек. Или, что тоже недалеко от истины, чувствовать себя боксерской грушей, на которой ты постоянно отрабатывал свои интеллектуальные удары. И ладно бы ты боялся других, а я была бы для тебя чем-то вроде отдушины, которой можно сказать все, что думаешь об этих, о других, и при этом знать, что все твои слова дальше отдушины не уйдут.
