дрожал от холода и страха, но упрямо мылил и тёр голову, лицо и руки, пытаясь вернуть тени человеческое обличие. Он обтёрся маленьким полотенчиком, которое сразу почернело то ли от влаги, то ли от грязи, бросил его под ноги и уполз в темноту, словно змея, сменившая кожу.
Валёк последний раз шёл в берлогу и в последний раз додумывал свой план, Теперь он рассматривал его отстранённо, как бы сбоку, выискивая и подчищая шероховатости. Вот его уличили, поймали и потащили на допрос. Первый вопрос: откуда документы и вещи? Что отвечать? «Нашёл» он отверг сразу, как примитивный, но придумал другой, нестандартный и, как ему казалось, убедительный.
«Это было где-то в середине января. Шёл снег. Смеркалось. Я рылся в мусоре. Вдруг из снега на меня выходит какой-то странный малый и говорит так ласково, как и мама никогда не говорила:
- Бедняжка, да ты замёрз совсем. Разве зимой так одеваются?
Я решил, что издевается, гад, и уже послать хотел, а он как начнёт раздеваться, как начнёт. Я и опомниться не успел, а вся одежда и ботинки уже у ног моих лежат. А он стоит, как сейчас помню, в белой рубашке, брюках и носках, руки поднял, будто благословляет, и говорит:
- Возьми вещи, они мне больше не нужны, носи и постарайся опять стать человеком.
Благословил и убежал назад в снег. Больше я его никогда и не видел. А я что? Холодно очень было, так я и оделся, а там паспорт в кармане. Забыл должно».
Что-то смущало Валька в этой конструкции, было какое-то «но», которое он не мог ухватить и осмыслить. На станции лязгнули вагоны электрички семь двадцать четыре, когда Валёк влез в берлогу. Седой сидел в гнезде и прямо из банки лакал своё пойло. Валёк замер, но Седой никак не прореагировал на его появление, лёг и затих, собираясь с силами перед очередной схваткой со смертью.
- Давай, давай, не тяни, - шептал Валёк, - время уходит.
Наконец Седой задышал по-собачьи и Валёк быстро стянул с себя заскорузлое тряпьё. Он достал джинсы и натянул их на голое тело. Они были широковаты. Валёк тяжело вздохнул и брезгливо выдернул пояс из своих армейских брюк. Он натянул свитер и надел пиджак, который был тоже немного широковат, сунул босые ноги в чуть великоватые ботинки и рассовал по карманам деньги, паспорт и бумажник, достал из щели в стене пластмассовую вилку, расчесал ею ещё влажные волосы и бороду и вернулся к мысли об ускользнувшем «но».
- Они не поверят и начнут проверять, - вслух размышлял он, - и узнают, что кто-то влез под поезд. И что дальше? Машинисты покажут, что он был один и никто его под состав не бросал и ничего они доказать не смогут. Надо только держаться, стоять на своём и никто не сможет доказать…
Он вдруг осёкся и замер, поражённый пришедшей в голову мыслью.
- Они ведь спросят, где я жил. Врать бессмысленно – бомжи всё равно покажут. Они придут сюда, а здесь Седой. Прижмут, и он всё расскажет, - похолодел Валёк и заскулил, завыл, предчувствуя нечто страшное, - Нет, ты, скотина, не просто расскажешь, - прокричал он с бешеным отчаянием, - а вывернешь всё наизнанку и нож в мою руку вложишь! И тогда уже ничего не доказать, не отвертеться…
Валёк ужаснулся осознанием ускользавшего «но» и с ненавистью посмотрел на бьющегося в конвульсиях Седого. Он рухнул на ящик, который тут же развалился под ним, и, словно язычник тысячелетней давности, протянул руки к огню угасающей печки.
- Господи, - в отчаянии шептал он, - за что? Чем я так провинился перед тобой? Почему ты так жесток, что не хочешь выпустить меня из этой клетки?
Он медленно поднялся с разваленного ящика и Седой, если бы мог его увидеть в этот миг, ужаснулся бы той маске чугунной жёсткости, которая натянулась на лицо Валька.
- Будьте вы все прокляты! – простонал Валёк, словно ставя точку на своём прошлом.
Сознание раздвоилось и Валентин Хороших безучастно наблюдал, как Валёк достал из щели нож, тщательно обтёр его рубашкой и бросил в ноги агонизирующему Седому; как он разобрал картон своего лежбища и выстелил им лаз из берлоги; как вытолкнул наружу кейс и пальто; как набил печку картоном и сунул в неё доски от ящика, оставив их длинные концы висеть снаружи; как постелил у печки свою промасленную телогрейку с торчащими клочьями ваты…
Валентин зажмурил глаза и выполз из берлоги, стараясь не испачкать одежду о стены лаза.
Давным-давно, классе в пятом, Валя Хороших прочёл про человека невидимку и многие годы мечтал стать им, представляя себе, что бы он сделал, обладая этим бесценным даром. И вот судьба в одночасье сделала его человеком невидимкой, незаметным и ненужным, и теперь он отчаянно сражался за своё возвращение в «человеки нормальные». Путь назад оказался и долгим и тернистым. Он пережил стадии невидимки и тени и теперь по тёмным улицам города неторопливо, как было здесь принято, шёл некий «никто» – уже не тень, но ещё не человек. Он шёл, уже не избегая освещённых мест, но ещё таясь, завидев человека в форме, но он шёл и снег весело поскрипывал под подошвами его новых ботинок. Вот на его пути возник вещевой рынок, который он привык обходить стороной, но сейчас он смело вошёл в ворота и на него сразу обрушился водопад зазывающих голосов. В свете тусклых фонарей он различил толстомордого и его напарницу, и кураж понёс его к ним. Напарница, почувствовав покупателя, прокричала из-за прилавка заготовленную заранее «зазывалку»: «Мужчина, только со мной вы можете торговаться до посинения!» и ему захотелось подойти к ней и купить что-нибудь, максимально сбив цену. Он сделал шаг в её сторону, но Валёк схватил его за руку и потянул в другой ряд.
Человек «никто» купил трусы, футболку, шампунь, расчёску и мочалку и вышел в противоположные ворота. Он перешёл пути и вступил в ещё недавно запретную для Валька часть города, где в самом начале улицы располагался вчерашний магазин. Ему захотелось снова зайти в него и купить что-то дорогое и необычное, но Валёк опять вцепился в руку и перетащил его на противоположную сторону. Он свернул раз, потом ещё и оказался перед целью своего путешествия.
Стукнула дверь, и банщик оценивающе оглядел посетителя. Был он явно не здешний – местные так не одевались – и выглядел несколько странновато. Банщик попробовал было вычленить эту странность из общего облика, но кроме излишней напряжённости и бегающего взгляда ничего не нашёл и побежал навстречу потенциальному клиенту.
- Доброго вам здоровьица, - завёл он дежурную пластинку, - с утра пораньше, значит, в баньку решились. И правильно: и чисто, и народу мало, и парок ещё свежий. В общей зале разденетесь или отдельный кабинет предпочтёте? – с надеждой спросил он и внутренне затаился.
Посетитель кивнул и банщик сразу ринулся в атаку:
- У нас к кабинету две простыни полагаются, напиток после баньки и, вы уж извините, банщик обязательно.
Посетитель сбросил напряжение и рассмеялся:
- Заверните всех, я покупаю.
- Люблю весёлых клиентов, - просиял банщик, ведя его к фанерной выгородке, завешенной тяжёлой шторой, - Мне как, сразу начать вас мыть, или вы сначала разомлеть предпочитаете?
- Минут через двадцать приходите, я попарюсь немножко.
- Вот и правильно, вот и верно, - похвалил банщик и, наконец, ушёл.
Человек «никто» задёрнул штору и быстро разделся. Он сунул вещи в шкафчик, запер его на тяжёлый амбарный замок, вынул из кейса шампунь и мочалку и осторожно выглянул из-за шторы. Банщик ковырялся в своём углу и грязное голое тело метнулось к помывочной. Народу действительно было немного, но густой туман уже наполнил небольшой зал. Он высмотрел свободный душ, встал под него, намок, потом вылил на себя полфлакона шампуня и принялся остервенело тереть своё тело, готовясь к встрече с банщиком. Чёрная вода стекла к его ногам. Он успокоился, сел на лавку и снова намылился.
- Ай-я-яй! – услышал он сквозь пену, - не дождались меня. А ну-ка быстренько под душ, а я пока местечко приготовлю.
- Вот и хорошо, вот и славненько. А то, ишь, чего удумали – пригласить меня и мыться самому, - ласково выговаривал ему банщик, - А мочалочку вашу, вы уж извините, мы отставим, это для ванной баловство, а мы уж настоящей, из мочала помоемся. На животик для начала извольте. Вот и хорошо, вот и славненько. А вы, извиняюсь, не духовного сана будете?
- Нет, а с чего вы взяли?
- Так, подумалось. Вон волос у вас не стрижен, борода опять же, и тело явно голодом морено, а ведь пост великий недавно кончился, вот и подумалось.
- Нет, геолог я, прямо из тайги и в баню.
- Это правильно, баня – дело первое. И что же вы в своей тайге отощали-то так? Иль не кормят геологов нынче?
Человек «никто» самозабвенно фантазировал, банщик поддакивал и рассказывал что-то своё. Его голос ласкал, убаюкивал и было так хорошо и покойно, как не было никогда в жизни. В парной он совсем сомлел и банщик выволок его чуть не на руках.
- Эка вас сморило, - причитал он, обтирая простынёй надраенное до блеска тело, - Сейчас обернём вас сухой простынкой, и будете отдыхать. Что пить закажем: пиво иль, может, водочки?
Хотелось пива, но Валёк дёрнул его за руку и запретил.
- Квасу бы.
- Нет квасу, теперь не держим. Может «Фанту» или чаю? У меня чай с духом смородным, попробуйте.
Сошлись на чае и банщик ушёл.
Человек «никто» достал расчёску, медленно, явно затягивая время, расчесал волосы, вытер насухо руки, тяжело вздохнул, достал паспорт и тоскливо прошептал:
- Кем же ты окажешься, дружок?
Дружок оказался москвичом, Глебом Серафимовичем Марковым, тридцати двух лет от роду. Надежда, что он из местных, рухнула, и это создавало множество проблем.
- Эх, Глеб, Глеб, - простонал человек в простыне, - ну чтоб тебе оказаться здешним? Ну, был бы ты из соседнего города или деревни, так нет, прямо из самой Москвы принесло тебя лечь под поезд.
Эту проблему Валёк обдумал ещё ночью. Вариантов было несколько. Лучший – самоубийца местный. Его хватятся, заявят, там сопоставят, дадут опознать то, что от него осталось, вычеркнут человека из списка живых, и искать не будут. Хуже, когда приезжий. Хорошо, если к родственникам или в командировку в составе какой-нибудь комиссии, хорошо, если хватятся на месте, здесь же найдут и опознают. Плохо, если искать начнут там, откуда он приехал. Тогда объявят в розыск и каждая случайная встреча с милиционером может стать … Об этом думать не хотелось и он переключился на фотографию.
У Глеба было простое без дефектов и особых отметин лицо, пиджак (может быть этот самый), рубашка и галстук. По чёрно-белой фотографии нельзя было определить цвет волос, но они были тёмными. Лицо чем-то притягивало, было в нём что-то знакомое, хотя он готов был поклясться, что никогда его раньше не видел. Там, в снежных сумерках, он не мог разглядеть его из-за снега, спущенных ушей шапки и краткости встречи, но ощущение узнаваемости не покидало. Смутное подозрение забрезжило в голове и человек «никто» подошёл к зеркалу. Он посмотрел на себя, перевёл взгляд на фотографию, приложил её к зеркалу и стал внимательно изучать два изображения. У них были похожими глаза, круглые и чуть на выкате, брови, густые, почти соприкасающиеся у переносицы, и небольшие прямые носы. Он понял, откуда возникло это чувство узнаваемости – такие глаза, брови и нос были у покойной матушки, а он был очень на неё похож. Ниже носа всё было гораздо хуже – у Глеба была
