приносила с работы какие-нибудь простыни или другие тряпки. Не думаю, чтобы она их воровала. Скорее всего, вещи оказывались невостребованными - например, заказчик скоропостижно умер, а больше никто и не знал, что он сдал в стирку бельё. Если мать знала такого человека лично, она возвращала вещи родственникам. Но странно было бы иметь мать, работающую в прачечной и спать на покупных простынях. Бабушка перешивала эти простыни, делала из них ночные рубашки девочкам и мне. Я, правда, не понимал, зачем мне ночная рубашка. Вот бабушкины кальсоны - зимой оказывались весьма к месту. Ещё бабушка шила саваны. Это уж для меня была и вовсе непостижимая вещь - у нас очень редко кого из умерших обряжали в саван - только особо верующих. Бабушка вышивала по краю этих саванов крестики, птичек и ещё какие-то узоры. Однажды мы с отцом хоронили какую-то старушку таком саване - у старушки снаружи осталось одно личико - совсем как у меня, когда, будучи на санях, я прятался от холода под рогожами.
За саваны, должно быть, хорошо платили. Иногда, сшив такой саван, бабушка наша разживалась деньгами и покупала нам какие-нибудь гостинцы. Саваны можно было купить и продать на городском рынке, что находился через две улицы от нас, - там старушки предлагали свой товар, стоя прямо на тратуаре. Бабушка моя, правда, сама не торговала, а отдавала уже готовые вещи одной своей подруге, дальней родственнице. Та, кроме того что занималась торговлей, очень ещё любила ходить по церквам, о чём и рассказывала нам, если случалось ей у нас пить чай. Матери моей она настоятельно советовала отправить нас, детей, к батюшке, чтобы мы пели в церковном хоре; но мать почему-то не хотела. Она вообще недолюбливала эту тётю и цыкала на сестёр, когда они, поддавшись на чуждую агитацию, упрашивали её, чтобы она дала им возможность попеть в хоре. Я к хоровому пению был более чем равнодушен, хотя мне и было бы интересно побывать в церкви, где я, кажется, никогда не был. Поговаривали, правда, о том, что меня крестили, но я этого не помню. Вот сестёр моих крестили точно. Но на одни крестины меня не взяли по малолетству, а на другие я не попал из-за болезни. Церковь же находилась как раз в том дальнем конце посёлка, который был под запретом.
Потом, уже гораздо позже, когда мы скорешились с отцом, я увязался вместе с ним и дядей на отпевание одной нашей родственницы в церковь. Церковь наша была темновата, но там было тепло, даже душно. Пахло свечами, я тоже поставил свечку, которую купил там, при входе. Родственница в папином гробу, как положено, сложив руки на груди, без савана. Возможно, со смертью бабушки их в нашем селении вообще перестали шить. Певчие пели хорошо. Я пожалел, что мать в своё время не отвела меня в этот храм; но наверно, у неё были на то свои причины. И батюшка мне понравился - рыженький такой, с розовым, будто вечно улыбающимся, лицом - такой не обидит. Тогда мне подумалось, что в церкви вобщем-то нет ничего плохого и что я мог бы сюда ходить почаще. Однако, это был первый и последний раз, когда я посетил нашу церковь.
Зато на нашем кладбище без преувеличения бывал тысячу раз. Вот уж где в самом деле похоронены мои лучшие воспоминания. И даже не на самом кладбище, а по дороге к нему, по всем этим колеям и обочинам, под сугробами, под буграми, в буераках, да в лужах, да в ямах.
Неподалёку от кладбища отец прикупил себе ещё один сарай. А так как рядом была ещё и лесопилка, а значит и изобилие материала, он всё чаще стал заниматься изготовлением гробов не в основной мастерской, а в том самом сарае, до которого на лошади даже самым безумным галопом было ехать минут двадцать, если не полчаса. После смерти бабушки он как-то всё более отдалялся от дома. Мать моя, думаю, побаивалась как бы он совсем не оставил её, взяв пример со своего старшего брата. Ей не нравилось, что они с ним так тесно и много общаются и на работе и дома. Иногда моя мать, вобщем-то спокойная женщина, даже устраивала скандалы. Она выгоняла нашего дядю из дому, чуть ли ни прямо из-за стола. Дядя, впрочем, всегда воспринимал это с пониманием - он собирался и уходил не ропща, но даже поблагодарив за угощение и попращавшись, хоть и рисковал при этом получить чем-нибудь по лицу. Отец заступался за него и корил мать, тут мать напускалась на отца и в результате выгоняла обоих. Оставшись одна, она горько плакала. Мы даже боялись к ней подходить. Я уводил девочек на кухню и что-нибудь читал им или показывал фокусы. Мать не могла сдержаться, чтобы не ругать отца, а тот не хотел этого терпеть, и потому всё чаще уходил ночевать к дяде. Может быть, если не моё, как раз в это время бурно развивавшееся, сближение с отцом, семья наша и вправду бы распалась.
Со вторым отцовским сараем, с тем, который был рядом с кладбищем, связана, пожалуй, самая весёлая страница моей ранней юности. Там я самостоятельно сделал свой первый гроб. Не могу сказать, чтобы он получился безукоризненным, но несомненно его уже можно было пустить в дело. Отец часто оставлял меня в этом сарае одного, и я мог часами наслаждаться неторопливой столярной работой. В присутствии отца было совсем не то - уж слишком он давил меня своим авторитетом. Нет, он очень редко - надо отдать ему должное - почти никогда не выговаривал мне за то, что я что-нибудь делаю неправильно. Но его указующий безмолвный перст висел за моей спиной неотступно и непрестанно. Из-за этого все мои движения были скованы, я боялся проявить инициативу и сделать ошибку, боялся испортить ценный материал, что уже не раз случалось. Отец молчал, но и этим молчанием он давал мне понять, насколько ему всё это неприятно. В глубине души отец уважал только таких же мастеров, как он сам. Я думаю, тогда, когда он держал в руках деревянную ласточку, у него уже начинало зарождаться чувство уважения к моему другу. Но тот пожил так недолго.
Так вот, работа у меня спорилась - пусть я это только воображал - лишь тогда, когда я находился в одиночестве. Рубанок начинал как бы петь под рукой, гвозди забивались сами собой - с одного удара. Стружки пахли как-то особенно празднично. И мне ничего не нужно было больше на этом свете. Только этот верстак, отточенный инструмент и доски, доски по возможности без сучков ибез трещин. Помнится, на своём одинадцатом гробу - дело было по весне - я так увлёкся, что чуть не упустил собственную душу. Т.е. мне показалось, что ещё два-три вот таких полновесных, долгих и точных движения - и душа моя не удержится уже в груди, но переполненная восторгом творчества воспарит над обструганным моим изделием и птичкой мелкой просочится куда-нибудь под застреху - улетит в леса, только её и видели. Мне пришлось остановиться и перевести дух. Конечно - здорово умереть вот так, с бухты-барахты, умереть не от чего-нибудь, а от восторга, переполнившего грудь; но как-то мне ещё показалось мало, и гробов-то я ещё сделал немного, и ещё быть может, даже наверняка, мои лучшие, самые красивые гробы - в будущем; и мама будет печалиться, если я так рано уйду, и отец, да и сёстры всплакнут - кто им будет мастерить всяких дурацких зверушек?
Вобщем, я остался, устоял. Подождал, пока уляжется нахлынувшее сердцебиение. Может, я и правда болен? Но чем? Я был так счастлив.
Это ещё не всё. Самые, пожалуй, прекрасные минуты - это были минуты именно телесной жизни, а не отделения души от тела - я переживал, когда отвозил очередной новый гроб к отцу, в посёлок. Дядя уже стал доверять мне свои сани с одной лошадкой, с той самой старушкой, которую я помнил с детства, - она была особенно спокойной и покладистой.
Да, дело было по весне, но утрамбованный снег на дороге всё ещё позволял передвигаться на санях. А вот холмы кругом уже оголились с верхушек. От черноватой земли исходил ароматный пар, кое-где сквозь коросту сухого бурьяна уже пробивалась новая травка. Пели какие-то птички. По канавам обочь дороги бежали весёлые звонкие ручейки.
Я ехал на своих санях, укутавшись лёгким полушубком, сложив руки на груди, засунув каждую в противоположный рукав. Я лежал в гробу, всовершенно новом гробу, час назад законченном мною в кладбищенском отцовском сарае. Рядом на обесцветившемся за зиму сене лежала сверкающая на солнце пахучая сосновая крышка. Я лежал в гробу и втягивал носом очаровательный запах живицы. Пахло не только смолой, мокрый снег тоже имел свой особый запах. Пахло и конским навозом и чуть-чуть сеном, и костром - от старого полушубка. Даже небо, казалось, пахнет - солнце залезало лучиком в нос и заставляло чихнуть. Перепархивающие в небе птицы - жаворонки уже, что ли? - щекотали тенью лицо - я снова вспоминал, как меня утирал отец. Лицо моё невольно растягивалось в улыбке, глаза закрывались. Лошадка шла ровно и неторопливо, под длинной льняной чёлкой угадывались мутноватые, уже плохо видящие, но умные, всё в лошадиной жизни узнавшие и всё простившие, глаза. Я мог быть совершенно спокоен за неё и за себя. Она довезёт, куда надо. Разве что, постоит полчасика на том самом месте, где у нас всегда бывают заторы - ну, передохнёт. И я посплю. Отчего бы не поспать? - на этом солнце так и размаривает - чай, не замёрзну.
Не я первый придумал эту моду ездить домой в гробу. Не у меня одного отец занимался подобным про мыслом. Ещё в самом раннем детстве я наблюдал мальчишек, которые лихо скользили нам навстречу с ослепительно сияющих снеговых гор. У каждого на санках было по гробу. Некоторые сидели в этих гробах, другие лежали - и на спине, и боком, и на животе - кому как удобно или кто как хотел выпендриться. Некоторые тащили санки с гробом за собой на верёвочке. Других везли лошади. В то время в посёлке как раз, кажется, был особенно массовый замор, так что и гробы требовались в массе. И вот все сыновья гробовщиков и катафальщиков, все дружки этих сыновей с удовольствием помогали доставлять изделия по адресам. Большинство гробовых мастерских было расположено рядом с лесопилкой, а значит и рядом с кладбищем. Мой отец почему-то долго держался особняком и делал свои гробы в посёлке - может, мать не хотела, чтобы он отдалялся от дома? - но потом и она не сумела его удержать.
Пока же мастерская у отца была рядом с домом, ещё чаще чем на похороны, нам приходилось ездить в сторону кладбища за материалом. Впрочем, отец брал меня не всегда, а только когда был в хорошем настроении. А в хорошем настроении он бывал после того, как ему хорошо заплатят. Тогда он себе и выпить позволял и сына-неженку на санях покатать.
Случалось, попав в особенно долгий затор, мы на обочине устраивали целые пиры. Один раз, под рождество, отец на костре зажарил целого барана. Тут были и дядя, и мать, и даже сёстры - одна бабушка осталась дома, а старший брат ушёл к друзьям. Мать-то согласилась прокатиться только потому, что сёстры очень просились, а у неё день был свободный и вообще - под праздник - уж лучше она вместе с мужиками погуляет, чем даст им одним гулять. Всё взяли с собой - и баранину, и кислую капусту, и солёные грибы, и водку конечно же. И чай на костре приготовили, и пирогом нас, детей, угостили - он ещё даже не совсем застыл, схоронился под рогожами. Искры от костра летели высоко-высоко, уголья трещали и прыскали от капающего на них бараньего жира. Одна из сестрёнок полдороги куксилась, должно быть,
Реклама Праздники 13 Мая 2024День Черноморского флота 14 Мая 2024День фрилансера 20 Мая 2024Всемирный день метролога Все праздники |