наши и достойнейшие-то! Потому что всё-таки человек был родовой, с состоянием, камергер и если бы... продолжал служить... И вот бросает вдруг службу и всё, чтобы перейти в католицизм и стать иезуитом, да ещё чуть не открыто, с восторгом каким-то. Право, кстати умер... да и тогда все говорили...
КНЯЗЬ. Павлищев... Павлищев перешёл в католицизм? Быть этого не может!
ИВАН ПЕТРОВИЧ. Ну, "быть не может"! Это уж много сказать, и согласитесь, мой милый князь, сами... Впрочем, вы так цените покойного...
КНЯЗЬ. Вы не поверите, как вы меня огорчили и поразили!
ИВАН ПЕТРОВИЧ. Жалею; но, в сущности, всё это, собственно говоря, пустяки и пустяками бы кончилось, как и всегда; я уверен.
САНОВНИК. Это всё от нашей, я думаю, усталости... Вы, кажется, очень религиозны, что так редко встретишь теперь в молодом человеке.
КНЯЗЬ. Павлищев был светлый ум и христианин, истинный христианин, как же мог он подчиниться вере... нехристианской?.. Католичество – всё равно что вера нехристианская!
САНОВНИК. Ну, это слишком...
ИВАН ПЕТРОВИЧ. Как так это, католичество вера нехристианская? А какая же?
КНЯЗЬ. Нехристианская вера, во-первых! Это во-первых, а во-вторых, католичество римское даже хуже самого атеизма, таково моё мнение! Да! таково моё мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идёт дальше: он искажённого Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Это моё мнение и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило. Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти церковь не устоит на земле. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор всё так и идёт, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, всё, всё променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?! Как же было не выйти от них атеизму? Атеизм прежде всего с них самих начался: могли ли они веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он порождение их лжи и бессилия духовного! Атеизм! У нас не веруют ещё только сословия исключительные, корень потерявшие; а там, в Европе, уже страшные массы самого народа начинают не веровать, – прежде от тьмы и от лжи, а теперь уже из фанатизма, из ненависти к церкви и ко христианству!
ИВАН ПЕТРОВИЧ. Вы очень пре-у-вели-чиваете... В тамошней церкви тоже есть представители, достойные всякого уважения и до-бро-детельные...
КНЯЗЬ. Я никогда и не говорил об отдельных представителях церкви. Я о римском католичестве в его сущности говорил!
САНОВНИК. Но всё это известно и даже – не нужно и... принадлежит богословию...
КНЯЗЬ. Нет! нет! Это гораздо ближе касается нас, чем вы думаете. В этом-то вся и ошибка наша, что мы не можем ещё видеть, что это дело не исключительно одно только богословское! Ведь и социализм – порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния, чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием! Это тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь! По делам их узнаете их – это сказано! И не думайте, чтоб это было всё так невинно и бесстрашно для нас; о, нам нужен отпор, и скорей, скорей!
ИВАН ПЕТРОВИЧ. Но позвольте же, позвольте же, все ваши мысли, конечно, похвальны и полны патриотизма, но всё это в высшей степени преувеличено и... даже лучше об этом оставить...
КНЯЗЬ. Нет, не преувеличено, а скорей уменьшено; именно уменьшено, потому что я не в силах выразиться, но...
ИВАН ПЕТРОВИЧ. По-зволь-те же!
САНОВНИК. Мне кажется, что вас слишком уж поразил случай с вашим благодетелем; вы воспламенены... может быть, уединением. Если бы вы пожили больше с людьми, а в свете, я надеюсь, вам будут рады, как замечательному молодому человеку, то, конечно, успокоите ваше одушевление и увидите, что всё это гораздо проще... и к тому же такие редкие случаи... происходят, по моему взгляду, отчасти от нашего пресыщения, а отчасти от... скуки...
КНЯЗЬ. Именно, именно так! Великолепнейшая мысль! Именно "от скуки, от нашей скуки", не от пресыщения, а, напротив, от жажды... не от пресыщения, вы в этом ошиблись! Не только от жажды, но даже от воспаления, от жажды горячешной! И... я не думайте, что это в таком маленьком виде, что можно только смеяться; извините меня, надо уметь предчувствовать! Вот вы дивитесь на Павлищева, вы всё приписываете его сумасшествию или доброте, но это не так! И не нас одних, а всю Европу дивит в таких случаях русская страстность наша: у нас коль в католичество перейдёт, то уж непременно иезуитом станет, да ещё из самых подземных; коль атеистом станет, то непременно начнёт требовать искоренения веры в бога насилием, то есть, стало быть, и мечом! Отчего это, отчего разом такое исступление? Неужто не знаете? Оттого это, что он отечество нашёл, которое здесь просмотрел, и обрадовался! Не из одного ведь тщеславия происходят русские атеисты и русские иезуиты, а из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда её и не знали! И наши русские не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда! Кто от родной земли отказался, тот и от бога своего отказался. Но откройте русскому человеку русский Свет, это сокровище, сокрытое от него в земле, покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, и увидите, какой исполин могучий, и правдивый, мудрый и кроткий вырастет пред изумлённым миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства. И это до сих пор, и это чем дальше, тем больше! И...
Князь неожиданно опрокидывает столик с вазой (свечой). Всеобщее смятение. Князь стоит остолбенев.
ИВАН ПЕТРОВИЧ, Конечно, ваза была прекрасная. Я её помню здесь уже лет пятнадцать, да... пятнадцать...
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Ну, вот беда какая! И человеку конец приходит, а тут из-за глиняного горшка! Неужто уж ты так испугался, Лев Николаич? Полно, голубчик, полно: пугаешь ты меня...
КНЯЗЬ. Как? вы прощаете меня в самом деле?
САНОВНИК. Успокойтесь, мой друг, это – преувеличение...
КНЯЗЬ, И за всё прощаете? За всё кроме вазы?
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Да что это он? Припадки, что ли, у него так начинаются?
КНЯЗЬ. Не обращайте внимания, Лизавета Прокофьевна, у меня не припадок, мне показалось... всё прошло... я сейчас уйду. Я знаю, что я... обижен природой. Я был двадцать четыре года болен, до двадцатичетырёхлетнего возраста от рождения. Примите же как от больного и теперь. Я сейчас уйду, сейчас, будьте уверены. Я не краснею, потому что ведь от этого странно же краснеть, не правда ли? – но в обществе я лишний... Я не от самолюбия... Я в эти дни много передумал и решил. Есть такие идеи, есть высокие идеи, о которых я не должен начинать говорить, потому что я непременно всех насмешу. У меня нет жеста приличного, чувства меры нет; у меня слова другие, а не соответственные мысли, а это унижение для этих мыслей. И потому я не имею права... к тому же я мнителен, я... я убеждён, что в этом доме меня не могут обидеть и любят меня более, чем я стою, но я знаю (я ведь наверно знаю), что после двадцати лет болезни непременно должно было что-нибудь да остаться, так что нельзя не смеяться надо мной... иногда... ведь так?
БЕЛОКОНСКАЯ. Ничего, батюшка, продолжай, продолжай, только не задыхайся, ты ж давеча с одышки начал и вот до чего дошёл; а говорить не бойся: эти господа и почудней тебя видывали, не удивишь, а ты ещё и не бог знает как мудрён, только вазу-то разбил да напугал.
КНЯЗЬ. Может быть, я говорю глупо, но – мне говорить надо, надо объяснить... даже хоть из уважения к самому себе.
БЕЛОКОНСКАЯ. Что ты на стены-то лезешь? Человек ты добрый, да смешной: два гроша тебе дадут, а ты благодаришь, точно жизнь спасли. Ты думаешь, это похвально, ан это противно.
САНОВНИК. Нет, право, он очень мил.
ИВАН ПЕТРОВИЧ. Ну, это вовсе не так...
САНОВНИК. Дайте ему говорить, он весь даже дрожит.
КНЯЗЬ. Я вошёл сюда с мукой в сердце, я... я боялся вас, боялся и себя. Я хотел вас узнать, хотел увидеть наших первых людей, и это было надо; очень, очень надо!.. Я много по России ездил... много видел. Трудно в новой земле, а Россия для меня новая земля, новых людей разгадывать. Но в русскую душу я начинал страстно верить... Мне надо было лично убедиться: действительно ли весь этот верхний слой русских людей уж никуда не годится, отжил своё время, иссяк исконною жизнью, и только способен умереть, но всё ещё в мелкой, завистливой борьбе с людьми... будущими, мешая им, не замечая, что сам умирает?
БЕЖЖОНСКАЯ. Ну, опять застучал!
САНОВНИК. Ещё раз прошу, успокойтесь, мой милый, мы обо всём этом в другой раз, и я с удовольствием...
КНЯЗЬ. Нет, знаете, лучше уж мне говорить! Мне Аглая Ивановна запретила вчера говорить и даже темы назвала, о которых нельзя говорить: она знает, что я в них смешон! Мне двадцать седьмой год, а ведь я знаю, что я как ребёнок. Я знаю, что мне лучше сидеть и молчать. Когда я упрусь и замолчу, то даже очень благоразумным кажусь, и к тому же обдумываю. Я вчера Аглае Ивановне слово дал, что весь вечер буду молчать.
САНОВНИК. Неужели?
КНЯЗЬ. Но я думаю минутами, что я и не прав, что так думаю, искренность ведь стоит жеста, так ли? Так ли?
САНОВНИК. Иногда.
ИВАН ПЕТРОВИЧ. Ну, это опять пре-у-ве-личение!
АГЛАЯ. Для чего, для чего вы это им говорите? Им! Им! Здесь ни одного нет, который бы стоит таких слов! Здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех! Здесь есть недостойные нагнуться и поднять платок, который вы сейчас уронили... Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем вы все в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?
КНЯЗЬ. Нет, нет, Аглая, я хочу всё объяснять, всё, всё, всё! О да! Вы думаете, я утопист? О нет, у меня, ей-богу, всё такие простые мысли... Вы не верите? Вы улыбаетесь? Знаете, я подл иногда, потому что веру в Россию теряю; давеча я шёл сюда и думал: "Ну, как я с ними заговорю? С какого слова надо начать, чтоб они хоть что-нибудь поняли?" Как я боялся, но за вас я боялся больше, ужасно, ужасно! А между тем мог ли я бояться, не стыдно ли было бояться? Что в том, что на одного передового такая бездна отсталых и недобрых? В том-то и радость моя, что я теперь убеждён, что вовсе не бездна, а всё живой материал! Нечего смущаться и тем, что мы смешны, не правда ли? Ведь это действительно так, мы смешны, легкомысленны, с дурными привычками, скучаем, глядеть не умеем, понимать не умеем, мы ведь все таковы, все, и вы, и я, и они! Ведь вы вот не оскорбляетесь же тем, что я в глаза говорю вам, что вы смешны? А коли так, то разве вы не материал? Знаете, по-моему, быть смешным даже иногда хорошо, да и лучше; скорее простить можно друг другу, скорее и смириться; не всё же понимать сразу, не прямо же начинать с совершенства! Чтобы достичь совершенства, надо прежде многого не понимать! А слишком скоро поймём, так, пожалуй, и
