кто-то другой попытался читать ему морали на эту тему, то немедленно был бы прерван и возможно в не совсем приличной форме. Но что тут скрывать, Ашкенази считал главврача тоже в некотором роде своим крёстным отцом вытащившим его буквально с того света.
Это случилось ещё в первую же неделю, после того как Марк впервые приехал в город. После зоны он ещё был слишком худ и слаб, пятилетний срок мало кому приносил пользу, а особенно людям с тонкой душевной организацией, когда к страданиям физическим добавляются страдания нравственные. И Ашкенази мучительно приспосабливался к совершенно новым для себя обстоятельства. Всякого человека прибывшего из мест известных и не очень отдалённых видно уже издалека. Это заметно, по внешнему виду, по телу, иссушенному трескучими морозами и прожжённому до самых глубин, сухими ветрами. Это заметно по особой настороженности в глазах, одновременно выстраивающими границу для степени открытости общения и изучающему возможные риски и предполагаемые последствия от этих контактов. Всякий сидевший на зоне, вычисляет себе подобных уже издалека. И словно разнополюсный магнит проверяет, будут ли взаимопритягиваться или взвимоотталкиваться сферы их душ. Будет ли коллега по несчастью ему в этой жизни партнёром и другом или станет его смертельным врагом. Вот во время одной из таких проверок Марк Иосифович и пострадал. Человек, встретивший его на улице, занимал в воровской иерархии явно низовые места. И проще говоря был на зоне то, что называется «шестёркой», но амбиции имел грандиозные и пытался поставить себя так, чтобы ни у кого не вызывало сомнений его заслуженное прошлое. Но так как был человеком неумным, то это получалось у него плохо и наивно. Естественно, что Ашкенази раскусил весь его цирк мгновенно и достаточно вежливо, но однозначно отправил зарвавшегося шпанёнка в путешествие на пару коротких слов. Буквально тем же вечером его подрезали. Проходивший мимо высокий и худой подросток просто коротко и почти незаметно для прохожих пырнул его ножом и бросился бежать. Его, конечно, быстро поймали и скрутили, а Ашкенази через час уже лежал на операционном столе под ножами доктора Сауленко.
Что потом, кстати, случилось с этим подростком, Марк так и не узнал. Интересоваться тем, что происходило в судах и на тюрьме, ему было неинтересно, да и небезопасно. Потому что там всем заправлял некто Андрей Алексеев, человек, олицетворяющий тихий ночной ужас, начальник Минусинского оперсектора НКВД, человек чьё имя произносили только шёпотом. Но почему-то не воспринимали это близко к сердцу, разум отрицал это знание и отказывался понимать, как не воспринималась людьми всерьёз, кипящая лава в жерле вулкана который вскоре сожжёт помпезные Помпеи. Потому что ходили слухи, что это именно он поставил общесоюзный рекорд, расстреляв в течении одних суток почти полторы тысячи человек, когда начальство из Москвы потребовало освободить камеры для приходивших этапов. Говорили, что рекорд был бы ещё более значительным, но в оружейке закончились патроны и поэтому последних приговорённых уже просто добивали ломиками. А общее число безвестно сгинувших в подвалах этой старинной тюрьмы давно превышало цифры которые возможно осмыслить. И представляло из себя, количество с четырьмя нолями.
Ашкенази во время той памятной операции на себе, был под слабым воздействием хлороформа, и поэтому прекрасно помнил весь процесс, боли он не испытывал, а только какой-то болезненный интерес, к тому что происходит по эту сторону операции. Когда ты не стоишь со скальпелем в руке, а лежишь на операционном столе. Он хорошо слышал, как доктор пришивает ему ниткой каучуковую трубку для отвода жидкости из плевральной полости, как просунув два пальца в рану расправляет верхний край правого лёгкого задетый длинным лезвием ножа, как переговаривается с медсестрой успокаивая и контролируя её. Он мог посекундно и сейчас рассказать течение операции, и вспоминал о ней без всякого содрогания и боли. Просто с профессиональной точки зрения. Вот поэтому он так душевно относился к Сауленко.
Через пять минут после приёма больного Ашкенази сам приступил к операции. Эта операция была не очень сложной, но от этого не становилась менее ответственной. Операционная палата, как ни странно была ещё и родовой комнатой и поэтому была хорошо знакома доктору. Где и что лежит он знал практически на ощупь. Правда, в последнее время, всякий раз приступая к операции, он немного начинал её с сожалений по своему хирургическому набору. Да, несмотря на то, что он не был хирургом и у него когда-то был свой полный комплект отличных инструментов. Превосходных инструментов!
Славный хирургический набор, инкрустированный платиной, был продан в Торгсин за сущие копейки, по меньшей мере, в сотню раз дешевле его настоящей стоимости.
- Помнишь, какие там были долота и ножовки? – иногда вспоминал он в разговоре с Волошко, - Возможно, что такой набор был единственным в этой глухой Азии. Он достался мне от профессора Меерсона. Когда тот понял что за ним скоро придут, то попросил свою племянницу передать после его ареста все его бумаги и всё что посчитает нужным мне. Она почти насильно его мне впихнула, посчитав, что я сумею им лучше распорядиться. Распорядился, называется, Видимо она уже тогда знала, что профессора уже нет в живых. Но нужда не выбирает покупателей. Здесь я заметил, что ценности совсем другие. Один старый старатель, которому я отпиливал ногу, поражённую газовой гангреной, рассказывал мне, что при переплавке крупных самородков собранную платину рубили зубилом и использовали вместо дроби. Представь, каково это палить сторублёвым зарядом, по утке, которая в лучшем случае стоит один гривенник….
Операция хоть и была недолгой, но после неё доктор вышел из операционной покрытый потом и в полной задумчивости. Дождался скоро приехавшего Сауленко, и почти на целый час заперся с ним в кабинете, разрешив медсестре Дусе погулять по своим делам и не мешать разговору. Что было темой разговора, осталось для Дуси и других работников больницы полной загадкой. Только ещё раз, вместе навестив только что оперированного больного, оба доктора снова заперлись в кабинете и ещё долго вполголоса обсуждали какую-то проблему, пока главврач не поехал на срочный вызов куда-то на самую окраину городка.
Ашкенази не был последовательным любителем алкогольных напитков, наглядный пример Волошко всё время был перед глазами, и за неимением в продаже напитков приличных предпочитал их употреблять как можно реже. Видимо сегодня был именно такой день. Он знал одну замечательную старушку из «бывших», которая маленькими партиями готовила совершенно изумительное смородиновое вино. Вино настаивалось в течении пяти лет и не имело в своём составе ничего кроме засахаренного мёда и плодов свежей смородины. Вино получалось сбалансировано кисло-сладким и по крепости были идеально подведено под стандарты хороших вин, таких которые нынче в продаже были недоступны. Из шкафчика, висящего над вешалкой, он вытащил толстостенную бутылочку смородиновой настойки и принялся крепко размышлять.
Вынул из стола пару листов писчей бумаги и записал все исходные данные о только что прооперированном больном. Имя, фамилию, отчество, место работы и место проживания. На следующем листе подробно описал саму операцию и последовавшие после этого осмотр травмы и процедуры, проведённые для профилактики последующего заражения. Выпив еще немного настойки он долго мерил шагами кабинет и казалось что с каждым шагом в нём вызревает какое-то невозвратное решение, на которое сложно решится и нельзя будет его потом переиграть обратно.
В обеденный перерыв он сходил на рынок порыться на книжном развале. Он бывал здесь нередко, считался завсегдатаем и всегда был ожидаем, немногочисленными продавцами. Так как торговался он не очень рьяно, просто для проформы и проверки настоящей стоимости товара, и выбирал книги, которые у продавцов не было надежды продать кому-либо другому. Ну, кто мог купить потрёпанный справочник старинных французских дворянских гербов? Такую редкую древность мог забрать только доктор. На этот раз он попросил подыскать ему недорогую кожаную папку, в которую он собирался сшивать собранные материалы по интересующей его теперь теме. В этом вопросе он хотел быть педантом и очень не хотел упускать даже мелкие сведения о том, что сейчас было ему жизненно необходимо. Продавец, который, несмотря на то, что вечно был подшофе, но прекрасно помнивший вкусы клиентов, засунул свою чумазую руку куда-то в самый низ книжной кучи и вытащил пыльную кожаную папку чёрного цвета. Только взяв её в руки, Ашкенази сразу понял что он её купит, какую сумму торговец бы не запросил. Папка была сделана из толстой свиной кожи и состояла из трёх частей. Две обложки, верхняя и нижняя колерованные в густой чёрный цвет были обжаты по краю тонкой медной полосой на заклёпках. Сам переплёт был сделан из такой же кожи и по толщине имел запас для пачки бумаги толщиной минимум шесть сантиметров. В самом центре верхней обложки была приклёпана на две клёпки массивная медная пластина с надписью – Metamorfosis. Смысл этой надписи не был понятен сразу, и доктор открыв папку, обнаружил, что внутри её были прикреплены на кожаных тесёмках несколько листов добротной бумаги с непонятными рисунками, сделанными хорошей тушью и опытной рукой.
- Сколько? – спросил он, не отрываясь взглядом от загадочных рисунков.
- Марк Иосифович, - начал свою обычную торговлю продавец, - вот я тебя давно знаю, и ты меня давно знаешь, я тебя никогда не обманывал, потому что люди медицинского звания у нас всегда в почёте. И поэтому чтобы тебя не обидеть и самому в убыток не впасть, давай как есть двадцать рублей и пользуйся на здоровье! Вещь сам видишь отличная, нынче таких уже не делают. Там ещё картинки какие-то непонятные, должно из студентов кто баловался. Нынче разве кто будет переводить добротную кожу на такие пустяки? Тут одной кожи на две пары туфель, сам понимаешь….
Двадцать рублей для такой папки было явно дороговато, но Ашкенази не раздумывая вынул из кошелька два помятых червонца и отдал торгашу.
Тот явно не ожидал такой быстрой развязки и поэтому так и стоял с деньгами в руках и раскрытым ртом, очень сожалея, что не запросил гораздо больше. Он считал, что сделка получилась не в его пользу, если покупатель заплатил не торгуясь. Хотя изначально, больше чем на червонец он и не рассчитывал. Закрыв рот, он пошёл с досады выпить полстаканчика первача, стоявшего у него в бутылке у забора, чтобы загасить свою печаль.
Придя к себе в кабинет Марк Иосифович не раздеваясь снова открыл папку. При повторном взгляде становилось понятно название, с такой любовью гравированное на медной табличке. Каждый лист из прекрасной гладкой пергаментной бумаги, представлял из себя изображение одной метаморфозы, и был покрыт с обратной стороны нечитаемыми письменами. Буквы одновременно напоминали и грузинский алфавит, и индийское письмо и упрощённые китайские
