мгновенно приходя в себя от лютой сырости. – До утра, стало быть, этот вопрос дождаться не мог?»
«А зачем… до утра? – говорила она мягко. – Где мы, и где утро? Ты пей эту воду сейчас, босиком сбей густую росу на этой траве, отвяжи с колка пустую лодку. Помнишь, у японцев? Удаляется лодка. Нет мне там места. Без меня уходит… И – все, ничего больше не надо. Ни моего техникума дурацкого, ни твоего университета. Забраться в лодку и плыть, раболепно взирая на высокие мутные звезды… Слабо?» – вдруг спросила она после минутного молчания и положила голову мне на плечо, не требуя ответа. Я ощутил вибрацию ее тела, ее голоса, чувствовал, как она волнуется, что-то тяжелое переливалось в ней.
«Не, - сердито отвечал я, - тебе или нужен роскошный принц, или – никто не нужен. Середины у тебя нет».
«Разве плохо? – весело, откровенно смеясь надо мной, спросила Таня. – Середина, середина… Счастья, любви не отыщешь посередине, это удел бездарей и тупиц, а разве мы с тобой такие?».
«Ну… мы с тобой… это уже обнадеживает».
«Да пойми ты, Леша, я ведь не в обиду тебе это говорю, просто все чаще, а ночью почему-то особенно, в полнолуние, не уснуть, миражи, перепластываешься, как дура, с боку на бок, поминутно, и поневоле, - она вмиг оторвала голову от моего плеча, посмотрела на меня долгим глубокомысленным взглядом и добавила, - и поневоле задумываешься о смерти».
«Ого, - сказал я, - приехали».
«Ну, да что уж там», - прервала меня Таня и смутилась: «Чепуху я, конечно, говорю».
«Почему, - сказал я и непроизвольно подсветил циферблат часов, - для полвторого самый раз».
«Нет, Леша, ты не поэт, - с напускным раздражением немного погодя произнесла Таня. – Ты не поэт, но все равно…» - она вдруг смолкла и машинально завела за ухо прядь золотистых волос.
«Что… все равно?».
«А! – махнула рукой она и поднялась. – Побежим взапуски к пруду! Я видела днем, там в рогозе отвязанная лодка стоит…».
«Кофе выпьете?» – вдруг спросил шофер».
Алексей Михайлович цокнул языком.
«Да нет, лучше коньяку. Чего-то, б….ь, разбередил себе душу… Нахлынуло так, что и про апельсины на хрен забыл».
Но, видать, забрало его капитально. Выпив залпом до дна, он уже не мог остановиться и сразу же продолжил рассказ.
«Так вот… Знала об этом, конечно, и Наташа. Но виду не подавала; не дулась. Со стороны казалось, ей совершенно безразлично, с кем я и как надолго, она привычно, своей угловатой, спортивной походкой шла после обеда в сельсовет выписывать новых информаторов, вечерами, прилежно склонив коротко стриженную голову, задумчиво писала письма домой, в Рязань, вела, по-моему, дневник, но в таком секрете от всех, что никто его так ни разу и не видел.
В «цитадели» мы оставались дня три, и за все это время я ни разу толком с Наташей наедине поговорить не смог.
А уже хотелось.
Таня была по-прежнему мила, обольстительна, кокетничая ночью со мной, многое уже и позволяла. Все чаще, смеясь и притворяясь обиженной, звучало ее неизменное: «Алексей, вы ведете себя кое-как. Как уборщица».
Но былой приязни, влечения к ней, к ее холодным полным губам и сытому телу я уже в себе не ощущал, и еженощные катания на лодке по озеру незаметно превратились для меня в обузу, пока еще терпеливо сносимую.
Таня была спесивой, капризной, избалованной девушкой, любила поважничать и порисоваться, - хотя кто ее за это упрекнет – ей хотелось нравиться, она проходила тот возраст, когда помимо воли всем мужчинам хочется нравиться. Когда ничего не стоит нарочно вымарать подол платья об извёстку, в подсобке, чтобы после кто-то из нас его отряхнул, - дотрагиваясь.
Стоит тут привести случай, по-моему, о многом говорит.
«Ты ведь французский изучаешь? – однажды спросила меня она, заискивающе беря под руку. – Не знаешь такого писателя, Рэмонт Обуви?»
«Нет, - ответил, я не задумываясь. – Не слышал».
«А вот встречалась я в прошлом году с одним мальчиком, тоже из техникума – так тот, представь себе, знал!».
«Ну, и что из этого следует?».
«А то, что он мне нагло лгал! – с раздражением воскликнула она. – Рэмонт Обуви – это мастерская «Ремонт обуви», мы как раз тогда мимо нее проходили». - Таня торжествующе притянула меня к себе и поцеловала.
Такие вот проверочки преследовали меня без конца, зачем она это делала, я так и не понял.
Без конца дорога не бывает. Непривычно скоро отлетела первая декада августа, и как-то раз, в отчаянную жарынь и пылище, Вовкина «ласточка» дотащила-таки нас в старинный Полоцк. Тут он и вывалил всех с барахлом прямо в растопленный вонючий асфальт, у какой-то пятиэтажки, почти в центре города. Вовка, продремав с устатку часа три, завозился с машиной, ладя ее своим ходом до Москвы доправить (и доправил-таки, дорулил, черт усатый!), ну, а мы с Мишелем в город, не мешкая, чудить подались! Да так, что и вытрезвитель тамошний слезою умывался, и КПЗ, - и любой гражданин города Полоцка.
Поутру, в день отъезда, Регина Антоновна выдала на руки деньги. Не густо. Тридцать четыре рубля. Татьяну по боку, дверью входною – шварк! – и мы с Мишелем уже в ресторане каком-то, разговляемся.
«Гадости» заказали поначалу грамм по триста. Само собой, крепко экономя на закуске. Жара, духота, оба потные, - короче, быстро забрало – под три огурца на двоих. Заполировали пивком, поймали такси на углу. Перво-наперво, сверяясь по схеме города, двинули снимать Полоцкую Софию, что стояла на высоком берегу Западной Двины, почти на самой набережной. Осторонь, поблизости, совсем наособицу – еще церквушка. К заасфальтированным по периметру отмосткам вплотную пестрые клумбы с яркими, рачительно политыми поутру цветами. Когда вышли из церкви, я отыскал пономаря и. стоя у клумбы с цветами, спросил: «Можно? Мы из Москвы, этнографическая экспедиция». Дозволил. У мужичка какого-то одолжились ножичком и насрезал я мигом с десяток красного мака и георгин. По дороге к шоссе, в аллеях, помню, тоже чего-то срывал, так что букет удался роскошный. Кому его рвал - и сам не знал.
Но с устатку водочка забирала не щадя, и добираясь уже негнущимися ногами обратно, мы с Мишелем перепутали общежития. Долго и противно колотили ногами в тесовую входную дверь, наконец, в кизяк раскурочив замок, поднялись, довольные, на второй этаж. Никого! В коридорах конь не валялся.
Походили в полной темени, позаглядывали с опаской в незапертые комнаты, орали, звали надсадно своих. Потом – дошло таки, когда осипли, - не то общежитие!
Наши, как позже выяснилось, разбивуачились в общаге соседней, и уже волновались. Ввалились мы шумно, винтом протопали по коридору вдоль стены, и вдруг навстречу из приоткрытой комнаты, - вроде как чувствовала, а, может, из окна еще раньше углядела, - выскочила испуганно на меня Наташа.
От неожиданности я опешил и замер на месте, как вкопанный. Она буравила меня непонимающим взглядом своих красивых больших глаз, что-то соображала, затем сказала вдруг надтреснувшим голосом: «А Мишка где? Татьяна Петровна нервничает».
Я подумал мгновенье и сказал решительно:
«Это тебе», - мой голос задрожал; я едва не заплакал.
Наташа взяла цветы, с притворной небрежностью зарылась в их душистые соцветия, понюхала и вернула. Я ничего не понял.
«Постой! Я схожу за вазой», - сказала она.
Помню, почему-то она долго не возвращалась. Меня уже развезло не на шутку, я слабел, Мишель куда-то подевался. Я прислонился к стенке, мотнул головой, словно силился отряхнуть этот хмель, развернулся и неуверенно зашагал по гулкому коридору. Цветы оставались со мной.
Тут из какой-то угловой комнаты донесся отчетливо Танин теноровый говор. Я быстро вошел туда, и нисколько не смущаясь «бальзаковок», бережно положил чуть увядший букет на её кровать.
И – вышел. Молча.
Наутро, безнадежно борясь с похмельем, уже в вагоне, мне было смертельно стыдно. Я представил себе растерянность Наташи – с наполненной фарфоровой вазой в руке, мое отсутствие там и Татьяну, которая, сидя у себя на разобранной ко сну постели, приняла цветы, как должное. Будто и в самом деле они предназначались ей.
«Какая же я сволочь! Как я мог! – непрерывно твердил я себе, поминутно вздыхая. – И не надо все на водку валить… привык как… И поезд, зараза, как назло, плацкартный… Как ей теперь в глаза смотреть всю дорогу…»
Потом, когда проводник принес в подстаканниках курящийся дымком черный чай, следом выглянула из узкого прохода Наташа. Она, озабоченная, села с краю на мою постель, у прикрытых простынею ног, и спросила с участием:
«А, тебе плохо? Может, тебе таблетку дать?»
Я готов был сквозь землю провалиться, а она меня еще и успокаивала:
«Ты забудь, Алеша. Ничего не случилось. Не убивайся так, я не сержусь».
«Правда?» - с надеждой в голосе спросил я.
«Правда, Алеша. Правда».
Мишель, сразу смекнув что к чему, из купе вышел.
Помолчали мы оба тяжело и напряженно. Потом Наташа опять говорит:
«Не убивайся так, слышишь! Я знаю, ты еще долго будешь барахтаться между нею и мной, не важно, пусть! Так, вероятно, ты иначе не можешь, и поскольку ты, видно, не бабник, и ситуацию такую переживаешь впервые, тебе нелегко. Не важно, пусть! Не отчаивайся! И не торопись – я терпеливая, - и тотчас же с наивно-торжествующим любопытством она прибавила: - А я знаю точно – ты останешься со мной - даже, быть может, вопреки своей воле. Рано или поздно, запомни, пожалуйста, и не удивляйся впоследствии, - пусть даже после нее, - но ты будешь моим обязательно, ты вернешься ко мне. Но – не сейчас. Сейчас ты еще не готов…»
Она сильно волновалась, лицо ее было красно, и на щеке вздрагивал мускул. Конечно, это признание вырвалось у нее непроизвольно; она шла сюда, ко мне, не за этим – просто нервы сдали, и чтобы не дать ходу слезам, она словами облегчила свою болящую душу.
Я поднял голову и снова взглянул на нее.
«Я все-таки принесу тебе таблетку», - Наташа чуть улыбнулась, но так жалобно, что уже мне захотелось плакать. И – вышла.
Прошел час, другой, таблетку я запил остывающим чаем и вроде как мне полегчало.
А где-то уже в ржаных полях под самым Витебском, в проеме между верхними полками показалась встревоженная фигурка Тани.
«Ну как? - задорно спросила она, кокетливо заводя с виска за ухо золотистую челку. – Али уж совсем невмоготу? Ясно, я сейчас», - она развернулась, изящно покачивая бедрами, а еще через минуту молча поставила передо мной чашку с какой-то горячей бурдой.
«Отвар… Ш-то… Очень помогает».
Я покрутил носом.
«Ты попробуй, хуже не будет, уверяю…».
В общем, этот суточный переезд в вагоне явился для меня чем-то ужасным, чего я не забуду во всю жизнь.
На Белорусском вокзале шумно все, и искренне клянясь в вечной дружбе, попрощались, «бальзаковки» неподдельно ревели, скопом клацнулись на мой «Зенит» и рассыпались кто куда – в основном, чтоб больше уже никогда не встретиться.
Так и я тогда думал.
А осенью - я даже и не помышлял об этом - мне судилось увидеться с обеими.
Не раз и не два.
И на одной едва не жениться…
«На Тане, Михалыч?», - спросил, оживившись, водитель.
«Не угадал, Коля. На Наташе. М-да… Разные все-таки они были девчонки...»
Дальше приятели долго сидели молча. И водитель, и его старый школьный товарищ, ныне преуспевающий бизнесмен.
И каждый думал о чем-то
