полуобернулся.
- Горбатого могила исправит, а не молитва, - отрезал грубо и зло, зябко поёжившись в элегантном пуховике с модной меховой оторочкой по капюшону, не согревающем от внутреннего холода.
Полицейский, привычный к мелочной жадности респектабельных чинуш, усмехнулся. Ему вдруг захотелось вывернуть наизнанку самозначимого деятеля, вероятно, из многочисленной прожорливой стаи бюджетных пиявок, вывести из бронированного столбняка самодовольства и показать тому, каков он есть на самом деле.
- Но мораль развитого демократического общества, к которому мы стремимся и которое успешно гниёт на вожделенном западе, успев запустить к нам ядовитые метастазы, предполагает, что в помощи нуждаются в первую очередь или хотя бы наравне со всеми именно вторые. – Белоснежка промолчала. – А старички? Что старички? Отработанный материал цивилизации. У них пенсия и полнейшая свобода. Что им ещё? – Мужик тоже молчал, недовольно глядя в сторону и не решаясь оборвать разговорчивого полицейского майора. – Они у нас – балласт прошлого, тормозящие своими меркантильными бытовыми запросами молодёжное стремление к развитию и модернизации общества. Я бы ещё, будь моя воля, освободил их от избирательного права для полной свободы. А то они, страшась перемен, всегда голосуют за любую власть, которая обещает оставить всё как есть, и активно тормозят тем самым продвижение вперёд. Не работаешь, не приносишь доход в копилку государства, не лезь в его управление.
Мужик потёр подбородок перчаткой, очевидно, туго соображая, на чём его хотят купить.
- Вот уж не ожидал таких вольно-философских заключений от представителя силового ведомства, - произнёс осторожно.
- Что делать? – пожал плечами средненький член сильной власти. - Издержки всё той же демократии, когда каждый считает своим правом лезть не в своё дело, даже если не петрит в нём ни бельмеса. – Он широко улыбнулся, радуясь, что чуть покоробил броню консерватора и обнаружил там гнильцу. – И потом, разве я сказал что-либо новое? – Повернулся к соседке. – Как вы считаете?
У той вспыхнули приятельской синевой заговорщические глаза.
- У меня даже уши завяли от удовольствия.
- Кстати, наш президент – человек верующий и приверженец основам классической демократии. Нам не пристало идти вразрез, так ведь?
Мужик вмиг посуровел.
- Это его дело! – ответил грубо и вызывающе, нахлобучив в раздражении шапку поглубже на торчащие явно ослиные уши. – Мне нет дела до приверженности президента и вообще до всякой вашей демократии. – Глаза его под свисающими густыми бровями зло сверкнули. – У нас своя вера и своя системная демократия со своими незыблимыми правилами урегулирования и управления, которых не поколебать никому, даже президенту, что прекрасно обозначилось на примере Трампа. В нашей системе – всё своё: свои люди, свои правила размножения, своя ротация, своя соподчинённость, свои привилегии и свои пенсионные права и сама пенсия. Повторяю, если вы не усекли, - совсем разъярился, - у нас своя демократия. Не лезьте в святая святых с неумытым рылом, и мы не будем вам мешать в пустых хилософиях.
- А как же народ? – не преминул съехидничать пустозвон. – По конституции он у нас единственный источник полнокровной власти.
- И пусть! – совсем взбесился бюрократ-системник. – Никто и не возражает, только нас не трогайте. Пойдём, Лида, мы и так потеряли попусту слишком много времени, - не преминул подчеркнуть свою беспримерную занятость, - на излишнюю, ни к чему не обязывающую бездоходную болтовню, - и пара, не торопясь, прошествовала дальше вдоль амбразур праздничных павильончиков, исполненная собственного непогрешимого величия.
Лапшин проводил их сузившимися в потаённом гневе глазами.
- Как он вам? – глухо спросил у напарницы.
Та съёжилась в тёплой шубке, ответила безлико:
- Надо было вернуть ему их сотню.
Иван Алексеевич, оттаивая, улыбнулся
- Смею вас уверить, что он принял бы, не поморщившись. – И тут же ехидно подначил: - А как же ваша пресловутая толерантность и место для всех в вашем демократическом обществе?
Демократка недовольно отвернулась, пробурчав сердито:
- Только не таким, с таким я в одной связке идти не хочу.
- И молиться за его выздоровление не станете?
- Я не святая.
Выяснять, кто святой, а кому не подфартило, времени не оставалось, и так задержался сверх меры. Но сбежать снова не удалось: к ящикам словно крадучись, опираясь на суковатую палку-трость, приблизилась старушенция, закутанная в старенький пуховый платок, завязанный сзади концами на согбенной пояснице. Задорно светясь остреньким длинным носом бабы Яги и ясными молодыми глазами, она внимательно, чуть слышно причмокивая втянутыми в беззубый рот бледными губами, прочла надписи на ящиках, сноровистым движением руки достала откуда-то из-под платка изрядно потёртый кошелёк, расщепила, посмотрела внутрь, что-то прикидывая, порылась в нём коричневым высохшим пальцем, достала несколько монет, уложила ена ладошку, тщательно пересчитала, передвигая их мизинцем, и без комментариев о демократии и свободе опустила по одной в ящик для престарелых. Монетки звонко звякнули, успокоенно рассыпавшись по днищу, а благодетельница подвинулась ко второму ящику и повторила процедуру.
- Бабуля, - не выдержал Лапшин, удивлённый её неожиданным демократизмом, - а этим-то за что? – показал рукой на ящик Феодосии. – Они же преступники!
Бабка зорко взглянула на несмышлёныша из-под нависшего козырьком платка, улыбнулась одними глазами, оценив тупость молодости, и, шепелявя, пояснила:
- А хай, пущай им, всем жить-то хоцца, - и ушла, довольная сделанным добром в преддверии божьего праздника.
Иван Алексеевич непонятливо пожал плечами.
- Вот! – победно произнесла белоснежка.
- Что – вот! – взъярился мелкотравчатый консерватор. – Вы когда сматываетесь?
- В пять.
- Приду к этому времени, чтобы убедиться в победе разума, - и наконец-то ушёл к давно ожидавшему Чирикову.
-3-
- Извини, припозднился невзначай, - почти вбежал в их следовательскую комнатушку, утяжелённую большим сейфом и двумя громоздкими письменными столами времён бериевской инквизиции. Дневной свет неохотно проникал сквозь замутнённые запылённые пластиковые жалюзи и массивную железную решётку на узком окне, слабо высвечивая боязливо вжавшуюся в угол тумбочку, реквизированную, очевидно, из изолятора, на которой стоял электрический чайник и две чашки с коричневыми пятнами от въевшейся заварки.
- Да ладно, - хмуро пробурчал Сан Саныч, - чего там… Я-то зря время не тратил и надумал, что у нас два чёртовых прокола: чужаки в полицейском камуфляже и скользкий ювелир.
Иван Алексеевич быстро разделся, сел за свой письменный станок, протёр ладонью столешницу, заодно и вспотевший лоб.
- Согласен, - помассировал пятернёй подмёрзший подбородок. – Варяг непременно добавит ещё три: не предотвратили, упустили и не добыли ни одной зацепки. – Чириков виновато опустил голову, зачертил пальцами по столешнице ему одному понятные орнаменты. – Одно точно, - продолжал сумрачно майор, - Новый год для нас накрылся. – Сан Саныч порывисто встал, нервно заходил по кабинету, то и дело задевая бедром край стола. Оба неудачника, лишённые всенародного праздника, долго молчали. Наконец, Иван Алексеевич встрепенулся, словно нашёл выход из лабиринта проколов.
- Слушай, - произнёс твёрдо, по-начальнически, - исчезни так, чтобы тебя никто не видел и не слышал. Отпускаю до второго. Пиши подробный рапорт и – валяй, устраивай ёлку. На Голгофе хватит и одного грешника. Мне ёлку ставить некому. – У Чирикова сквозь густую щетину выступили на щеках розовые пятна. Он присел, суетливо заелозил по столу ладонями, хотел что-то возразить… - Всё! – прихлопнул Лапшин ладонью распоряжение. – Приказываю исчезнуть! – Выяснение должностных отношений прервал заверещавший внутренний телефон – Варягин вызывал на ковёр. – Привет и наилучшие пожелания пацанам, жене… да и тебе тоже. – Они энергично пожали друг другу руки, Лапшин глубоко вдохнул-выдохнул, оглядел выходной мундир и решительно двинул на втык.
Когда-то, совсем недавно и совсем давно, и он, пыхтя, взмыленный от усердия, добывал и устанавливал зелёную красавицу, увешивая её раскрашенными стеклянными шарами и разной другой дребеденью и поливая серебристым и золотистыми серпантинными струйками, а под основание с умилением и гордостью укладывал с трудом выбранный подарок в пакете, увязанном разноцветными лентами. Собирались родственники Татьяны, памятуя о семейном статусе праздника – своих родственников у детдомовского Ивана не было – изображали дутую радость и неуязвимую надежду на перемены в новом году, напивались враз, ещё вреднее наедались, натужно веселились, безмерно хохоча над всякой глупейшей телетрепотнёй и без повода, быстро утомлялись и, окончательно окосев, расходились кто куда в уверенности, что всё было как у всех, оставляя хозяевам кучу объедков-недоедков и гору грязной посуды, и никаких перемен не происходило. Впрочем, однажды перемена всё же случилась. Была она, правда, до Нового года и потому совсем нежданна, в день, когда католики поспешили раньше православных родить Христа, в ветреный промозглый вечер, низко накрытый тяжело тянущимися с Соловков на Вифлеем снежными тучами, никак не настраивающими на благостные мысли. Но даже если б такие и возникли, то непременно погрязли бы в лживой мешанине статических преступлений, которую Лапшин с Чириковым готовили для годового отчёта в областной центр. Вдрызг налаявшись и остекленев от бессчётного количества понапрасну выкуренных сигарет, они с трудом выцарапали недостающие 10% раскрытых тяжких преступлений, переведя их из средних, убрали лишние мелкие драчки, отложив на наступающий год, и отдали, наконец, кое-как свёрстанный отчёт начальнику для окончательной правки. Вымотанный больше, чем в горячей схватке с бандюгами, Иван Алексеевич пришёл тогда домой поздно, надеясь в дружном семейном тандеме найти успокоение и отдохновение и вернуть равновесие. Карман приятно оттягивала бутылка приличного вина, а в руках заманчиво сверкала прозрачная коробка с шоколадным тортом. На цыпочках прокрался в кухню с нежилым, непродуктивным духом, положил презенты на стол, пошёл тихо в комнату, где чуть слышно лопотал телевизор. Татьяна тут же встала и, сверкая гневным взглядом карих, притушенных внутренней болью, глаз, ошарашила словно обухом по отупевшей и без того голове.
- Я ухожу… устала каждый вечер ждать, что принесут твой труп… не хочу рожать и растить сирот… - и бесшумно заплакала так, что слёзы крупными бисеринками копились в уголках глаз и, скатываясь по побледневшим осунувшимся щекам, падали на паркет, стуча словно весенняя капель. Возле окна стояли туго упакованный семейный чемодан и две тоже туго набитые походные сумки. Он молча повернулся на ватных ногах и ушёл на кухню. Распечатал бутылку, залпом выпил стакан, посидел с минуту, не ощущая облегчения после морального хука, открыл холодильник, достал зачерствевший кусок сыра, а из хлебницы – засохшую краюху хлеба. Зажевал, не ощущая ни вкуса, ни аппетита, налил ещё стакан, опорожнил вприкуску с холостяцким бутербродом – ни в одном глазу!
