Пришла Татьяна, присела напротив, невидяще глядя в окно.
- Ты пойми…
- Не надо! – оборвал, зло задвигав желваками. Она посидела с минуту и, так и не взглянув на него, ушла. Всё! Финита! Вспомнилось, как познакомились, снюхались – всё вроде бы как у большинства – на дискотеке. Не кобенясь и не кочевряжась, в тот же вечер пошла к нему, зная, зачем тянет. Переночевала и осталась, будто всегда была у него. Так и зажили, не теребя души друг друга ненужной звонкой трепотнёй о чувствах.
Она приехала из глуши сонного опустошённого дальнего областного посёлка, умирающего в бездельи, пьяни и бессмыслице существования, приехала за городскими тысячами, которые здесь гребут лопатой все, кому не лень, и потому учиться ничему не хотела, а хотела взять их сразу и много и… ещё многое чего хотела. Но куда бы ни сунулась, везде зажравшаяся городская сволочь требовала диплом, которого не было, а опускаться до уровня эмигрантов было не в её правилах, оставалась только надежда грести эти самые тысячи не своими, а мужниными руками. А он, полицейский тюфяк, не оправдывал надежд: много вкалывал, но притаскивал мало, на двоих с маслом хватало с трудом. Другие сплошняком и без капитанских звёздочек счёсывают со всех, кто ни попадёт, имеют и тачку, и приличную хату, а у них задрипанная служебная двухкомнатка. На том и полаялись впервые и всласть. Она настаивала на ипотеке на его взносах, а он страсть как не хотел квартирных вериг и склонялся к съёмному жилью с возможностью сбежать от обрыдлости в любое время и в любое место.
Только-только не договорились о жилье, как ей потребовалась машина как у всех, и опять на его кредиты, но он и тут упёрся, хорошо зная по работе с такими страдальцами, к чему приводит долговая кабала у всё пожирающих банкиров. В общем, консенсуса никак не получалось, и каждый затаил свою заострённую обиду, оттачивая жало до поры до времени
Так прошли-промелькнули два Новых года, но третий, слава богу, не случится. Ни он, ни она не оправдали надежд друг друга: он не обеспечил приличных благ, она не создала уюта. И нужен был лишь гнусненький повод, чтобы разбежаться. Оказалось, что можно и без повода, по-великобритански. «Хорошо, что она первая», - думал Иван Алексеевич, сидя тогда перед опорожнённой бутылкой и нетронутым тортом. – «Любящая женщина так просто не уйдёт», - оправдывал, прощая, себя, - «не сбежит нагло. Эта любила только себя, - а он её? - он был только трамплином и слишком низким». Последние месяцы вообще парились в нейтралке, скупо обмениваясь парой слов в день. Безнадёжно думалось, что как-нибудь умнётся, найдутся общие контакты. Не нашлись. Краем уха слышал, что недавно она пристроилась к одной зачуханной деградирующей леди, содержащей не менее зачуханный салон красоты «Леди», и та использовала дешёвую помощницу по всем направлениям, не подпуская к делу. А она, словно репей, вцепилась в тётку, надеясь в скором времени задушить увядающий переросший цветок и самой сделаться настоящей леди, однако, с нутром плебейки, что, пожалуй, и нужно в сегодняшней паскудной жизни.
И он пристроился не хуже. Снимает у бабки Феодосии – надо же: имя как у той святой, он сразу и не допетрил – комнату в двухкомнатной хрущёвке и не нарадуется свободе, независимости и одиночеству. Бабка тоже рада непьющему постояльцу в погонах, который враз избавил её от нахрапистых родственников на пятой воде кисель, настырно уговаривавших старушенцию перебраться взамен её маломерки в удобные палаты дома престарелых, где за ней будут ухаживать как за родной, как за принцессой, кормить, лечить и развлекать, а они, заботливые родственники, будут навещать и приносить, что надо. Но Феодосия – баба Федя, как её звали подъездные товарки, глухо упёрлась. «Отседова», - баит, - «старикана мово вынесли, пущай и меня ногами вперёд, и никаких ваших деликатесов и пилюль мне не надоть. Придёт срок, сама без вашей отравы постучусь к Богу». Ивану Алексеевичу тоже подфартило с хозяйкой – как родная, и никаких лишних разговоров и домашних разборок, от которых и так уставал до тошноты на работе, и каждый вечер хотелось только одного: тишины и покоя, чего теперь было вдоволь. А сердобольная бабуля всячески старалась угодить неприхотливому приёмышу, баловала непрезентабельным уютом и протёртыми диетическими ужинами, пока он, однажды выудив из каши длинный седой волос, не предпочёл самообслуживание, и теперь варил-жарил себе сам, да ещё и бабку угощал, которая была особенно охоча до курятины и всяких сладостей с фруктовым чаем. Не отказывалась по праздникам и от винца по маленькой.
Хорошо жилось обоим, не то, что раньше. Иван Алексеевич поморщился, протёр обеими ладонями лицо, стирая паскудные воспоминания. Хватит без толку крутить педали назад, что было, то быльём поросло. Не стоит тревожить, чтобы не воняло. Сейчас он, слава богу, один, без ёлки и забот о ней. Посидят с бабкой перед телеком, тяпнут по стаканчику шампанейского, заедят марокканскими мандаринами с тортом, поглазеют на Путина, который что-то говорит, сонно посопят над несмешной телешоумятиной, да и на боковую – весь и праздник, чтоб ему пусто было. Но это ещё будет, если будет, а пока надо бодро топать на душещипательное толковище к деду Морозу в мундире. Он-то уж точно порадует новогодними поздравлениями.
-4-
Варягин стоял у окна с открытой форточкой, жадно вдыхая нахально врывавшиеся порывы свежего ветерка, шевелящие короткую стрижку старорежимным офицерским бобриком. Не поворачиваясь к вошедшему подчинённому, доложившему о прибытии, спросил сразу о самом главном проколе, будто предчувствовал его:
- Упустили?
Лапшин обстоятельно изложил последовательность неприятного происшествия, взбаламутившего мэра, и застыл у стола, в ожидании неминуемой трёпки и спуска вины на стрелочника. Но начальник загадочно молчал и даже ухом не повёл на нерешительные оправдания помощника. Наконец, повернулся к нему лицом, на котором ничего нельзя было прочесть.
- Как вы назвали хозяина магазина?
- Веймар, - повторил Иван Алексеевич фамилию пострадавшего.
- Вы его знаете, видели?
- Неоднократно, - пожал плечами майор, не улавливая причины заинтересованности шефа евроманом.
Варягин без объяснений подсел к компьютеру, умело поработал клавиатурой, подозвал Лапшина.
- Подойдите. Он?
С монитора на Ивана Алексеевича смотрел хмурый человек с осунувшимся лицом и наголо остриженной головой. Он и не он. Но если вглядеться…
- Похож, - подтвердил неуверенно, - в натуре более заросший и упитанный и не такой напуганный.
- Ещё бы! – улыбнулся шеф. – Вы видели господина Веймара, солидного предпринимателя, а это, - кивнул в сторону монитора, - «Сёма» - известный среди уркаганов и воров в законе подпольный ювелир, занимавшийся переогранкой ворованных камушков и переделкой краденых украшений. Мастер с золотыми руками и ржавой душонкой, испортивший не один десяток драгоценных ювелирных изделий, причём так, что прежние хозяева их не узнавали. Жил на изрядные комиссионные с преступного бизнеса припеваючи. Казалось бы, что ещё надо? Так нет, захотелось большего, и как всегда, жадность еврея сгубила. Стал работать не только для проверенных крупных клиентов, но и по мелочёвке, для случайных барыг, не разбирая заказчиков. Они-то его, в конце концов, и засветили. Не помню уже, сколько умельцу дали на перевоспитание, знаю только, что скоро освободили и даже устроили по специальности в госфирму. А он, оказывается, здесь, в южной глуши. Каким ветром занесло? Неспроста, однако. Не таков Самуил Аркадьевич, чтобы делать что-то без выгоды. И ограбление его какое-то ненормальное – уж больно чисто сработано, словно грабители и жертва сговорились. Как вы думаете?
Лапшин неопределённо пожал плечами.
- Какая же ему от этого выгода?
Варягин встал, снова подошёл к окну, словно надеясь там найти ответ.
- Говорите, никаких следов?
- Абсолютно, - подтвердил помощник.
Долго молчали, задумавшись над патовой ситуацией.
- И всё же интуиция моя подсказывает, что Сёма знает больше, чем сказал, но почему-то таится. – Варягин повернулся к Ивану Алексеевичу. – Надо потрогать старого знакомого как следует, может, по старой памяти и поделится кое-чем полезным нам. Вы на колёсах?
Лапшин виновато переступил с ноги на ногу.
- Безлошадный.
Варягин усмехнулся.
- Редкий случай для старшего следователя. – Подошёл ближе, протянул автоключи. – Воспользуйтесь моим фордом, - назвал номерной знак машины, - и привезите потерпевшего сюда, только без грубостей. Предупредите сразу, что не для допроса, а, скажем, для лёгкого собеседования без всяких протоколов, и пусть не знает, что здесь я. Небольшой шок Веймару для доверительной беседы не помешает. Беру эту линию на себя, а вам – газик и те, кто был в нём, а лучше – и те, кто послал их. Нам во что бы то ни стало нужно раскрутить это дело до Нового года. - И было неясно: то ли хочет угодить мэру, то ли насолить ему.
Оставшись один, Варягин снова подошёл к окну, рассеянно вглядываясь в заоконное пространство, замутнённое снежной круговертью как и собственная неудавшаяся жизнь. Считая себя безупречным специалистом – профессионалом уголовного розыска, он, однако, не имел в послужном списке ни одного громкого дела, достойного упоминания в печати или хотя бы на совещаниях, несмотря на гору изученных материалов и успешно, но без блеска законченную Академию. И свои просветы и звёзды на погонах заслужил не звёздными делами, а тягомотной выслугой, всё больше замыкаясь в себе, недооценённом. Многие однокашники по Академии давно сверкали генеральскими лампасами и звёздами, а он застрял в подполковниках, и просвета в будущем не предвиделось. Нет, он им не завидовал, как не завидовал и Лапшину, которому любой сыск давался легко, без шатаний и сомнений, хотя и действовал помощник чаще всего с нарушениями всех известных и рекомендованных следовательских методов. Не завидовал, не любил и презирал насколько позволяло самовоспитание в английском духе, когда даже в мыслях невозможно представить себя ущербнее соседа, а тем более подчинённого. Он не признавал сермяжной импровизации в деле, называя её дикой отсебятиной, и слепо подчинялся англиканским правилам планировать каждый шаг, предусматривая все возможности исхода, надеясь на умозрительное прозрение и расчёт, и гордился тем, что в глубоких корнях рода Варягиных таился выходец из Альбиона. Это у русских, в этой стране, думал он язвительно и с пренебрежением, уже второй шаг неясен и непредсказуем и для себя и для преступника, и всё расследование идёт наперекосяк, не подчиняясь никакому разуму. Такого себе он позволить не мог. Мнением этих он, конечно, пренебрегал и в грош не ставил и всё же частенько переживал, сжавшись и стиснув зубы и нервы, недооценку своих высококлассных способностей другими, особенно начальством, и находил отдушину в уединении с классической литературой и музыкой, вырабатывая защитные самоограничительные реакции, никак не подозревая, что отторжение является следствием собственной переоценки и раздутого тщеславия. Гипертрофированное самомнение и затаённая обида на всех перевешивали все остальные, задавленные англосаксонской волей, черты характера. Всё больше
