Благодарственная молитва
(Посвящается Джону Бункеру)
Мой слух наполнен гулом мира,
Всевышнему хвала за этот гул!
Хвала Ему за мощную волну тревог,
Что набегала непрестанно на меня!
Хвала Ему за остриё разящей кары,
За бесконечную и горькую борьбу,
За бремя жизни, боль и раны...
Ах да, и за Всевышнего — хвала Ему!
Thanksgiving
(For John Bunker)
The roar of the world is in my ears.
Thank God for the roar of the world!
Thank God for the mighty tide of fears
Against me always hurled!
Thank God for the bitter and ceaseless strife,
And the sting of His chastening rod!
Thank God for the stress and the pain of life,
And Oh, thank God for God!
.................................................................................
.................................................................................
Фонарь любви
(Посвящается Элин)
Был долог и опасен путь
Сквозь мрачный и пустынный край,
Но песней разомкнул мои уста Господь
И в дар вручил фонарь.
Назло безжалостному мраку,
Что разостлался на пути,
Фонарь горел смиренно тих
Неугасимым кубком света.
О золото, и ты, вино,
Как тускло ваше гордое сверканье,
Узрите лучезарность фонаря,
Затмившего любой звезды сиянье!
Love's Lantern
(For Aline)
Because the road was steep and long
And through a dark and lonely land,
God set upon my lips a song
And put a lantern in my hand.
Through miles on weary miles of night
That stretch relentless in my way
My lantern burns serene and white,
An unexhausted cup of day.
O golden lights and lights like wine,
How dim your boasted splendors are.
Behold this little lamp of mine;
It is more starlike than a star!
............................................................................
............................................................................
Деревья
Я думаю, что рукотворный стих
Тягаться с деревом живым не вправе.
Деревом, чьи жадные уста
Льнут к сладостной груди Земли.
Деревом, что ежедневно лицезреет Бога,
Вздымая лиственные руки в немой мольбе.
Деревом, что может летом
Украсить волосы свои гнездом малиновки.
Деревом, на чьей груди лежали
В любовной неге снег с дождём.
Стихи подвластны олухам (вроде меня),
И только Господу под силу сотворить живое дерево.
TREES
I think that I shall never see
A poem lovely as a tree.
A tree whose hungry mouth is prest
Against the Earth's sweet flowing breast;
A tree that looks at God all day,
And lifts her leafy arms to pray.
A tree that may in Summer wear
A nest of robins in her hair.
Upon whose bosom snow has lain;
Who intimately lives with rain.
Poems are made by fools like me,
But only God can make a tree.
...................................................................
...................................................................
К юному поэту-самоубийце
Когда ты кончил счёты с жизнью,
И, пригубивши страсть, запел —
Ты обратился к Богу,
Полагая исполнить благостное дело:
"О мой Господь! Я жил, любил
И пел глупцам, тупицам, мне внимавшим...
А что теперь? Лежу в холодной, травяной постели,
С фиалками, цветущими под боком у меня!"
Что ж, покой хорош для утомлённых ног,
Хотя они бежали не за этим.
Фиалки тоже очень милые,
Хоть и растут из глаз твоих.
Зашевелились земляные черви,
Что обитают в мутной гавани — в тебе:
"Умчался с боя жизни прочь,
Ты — трус.
След разложенья в том месте,
Где кровоточила рана —
По сути, это грязная дорога смерти!
Пустить пулю себе в лоб —
Ради глупых женских слёз!
Нашёл, чем досадить счастливым звёздам —
Им всё равно: живой ты или мёртвый.
Ничтожен весь твой слабый гнев
Перед Божественным прощеньем".
Да, Бог прощает, люди забывают,
Забудут и тебя когда-нибудь.
А мог бы оставаться весёлым грешником,
Увы, истлел так быстро...
И грезя о любви, о славе, —
О том, что быть могло (но не случилось),
Разве не стыдишься,
Прибавив мысленно: "Какой же я осёл!"
To A Young Poet Who Killed Himself
When you had played with life a space
And made it drink and lust and sing,
You flung it back into God's face
And thought you did a noble thing.
"Lo, I have lived and loved," you said,
"And sung to fools too dull to hear me.
Now for a cool and grassy bed
With violets in blossom near me".
Well, rest is good for weary feet,
Although they ran for no great prize;
And violets are very sweet,
Although their roots are in your eyes.
But hark to what the earthworms say
Who share with you your muddy haven:
"The fight was on -- you ran away.
You are a coward and a craven.
"The rug is ruined where you bled;
It was a dirty way to die!
To put a bullet through your head
And make a silly woman cry!
You could not vex the merry stars
Nor make them heed you, dead or living.
Not all your puny anger mars
God's irresistible forgiving.
"Yes, God forgives and men forget,
And you're forgiven and forgotten.
You might be gaily sinning yet
And quick and fresh instead of rotten.
And when you think of love and fame
And all that might have come to pass,
Then don't you feel a little shame?
And don't you think you were an ass?"
(Посвящается Джону Бункеру)
Мой слух наполнен гулом мира,
Всевышнему хвала за этот гул!
Хвала Ему за мощную волну тревог,
Что набегала непрестанно на меня!
Хвала Ему за остриё разящей кары,
За бесконечную и горькую борьбу,
За бремя жизни, боль и раны...
Ах да, и за Всевышнего — хвала Ему!
Thanksgiving
(For John Bunker)
The roar of the world is in my ears.
Thank God for the roar of the world!
Thank God for the mighty tide of fears
Against me always hurled!
Thank God for the bitter and ceaseless strife,
And the sting of His chastening rod!
Thank God for the stress and the pain of life,
And Oh, thank God for God!
.................................................................................
.................................................................................
Фонарь любви
(Посвящается Элин)
Был долог и опасен путь
Сквозь мрачный и пустынный край,
Но песней разомкнул мои уста Господь
И в дар вручил фонарь.
Назло безжалостному мраку,
Что разостлался на пути,
Фонарь горел смиренно тих
Неугасимым кубком света.
О золото, и ты, вино,
Как тускло ваше гордое сверканье,
Узрите лучезарность фонаря,
Затмившего любой звезды сиянье!
Love's Lantern
(For Aline)
Because the road was steep and long
And through a dark and lonely land,
God set upon my lips a song
And put a lantern in my hand.
Through miles on weary miles of night
That stretch relentless in my way
My lantern burns serene and white,
An unexhausted cup of day.
O golden lights and lights like wine,
How dim your boasted splendors are.
Behold this little lamp of mine;
It is more starlike than a star!
............................................................................
............................................................................
Деревья
Я думаю, что рукотворный стих
Тягаться с деревом живым не вправе.
Деревом, чьи жадные уста
Льнут к сладостной груди Земли.
Деревом, что ежедневно лицезреет Бога,
Вздымая лиственные руки в немой мольбе.
Деревом, что может летом
Украсить волосы свои гнездом малиновки.
Деревом, на чьей груди лежали
В любовной неге снег с дождём.
Стихи подвластны олухам (вроде меня),
И только Господу под силу сотворить живое дерево.
TREES
I think that I shall never see
A poem lovely as a tree.
A tree whose hungry mouth is prest
Against the Earth's sweet flowing breast;
A tree that looks at God all day,
And lifts her leafy arms to pray.
A tree that may in Summer wear
A nest of robins in her hair.
Upon whose bosom snow has lain;
Who intimately lives with rain.
Poems are made by fools like me,
But only God can make a tree.
...................................................................
...................................................................
К юному поэту-самоубийце
Когда ты кончил счёты с жизнью,
И, пригубивши страсть, запел —
Ты обратился к Богу,
Полагая исполнить благостное дело:
"О мой Господь! Я жил, любил
И пел глупцам, тупицам, мне внимавшим...
А что теперь? Лежу в холодной, травяной постели,
С фиалками, цветущими под боком у меня!"
Что ж, покой хорош для утомлённых ног,
Хотя они бежали не за этим.
Фиалки тоже очень милые,
Хоть и растут из глаз твоих.
Зашевелились земляные черви,
Что обитают в мутной гавани — в тебе:
"Умчался с боя жизни прочь,
Ты — трус.
След разложенья в том месте,
Где кровоточила рана —
По сути, это грязная дорога смерти!
Пустить пулю себе в лоб —
Ради глупых женских слёз!
Нашёл, чем досадить счастливым звёздам —
Им всё равно: живой ты или мёртвый.
Ничтожен весь твой слабый гнев
Перед Божественным прощеньем".
Да, Бог прощает, люди забывают,
Забудут и тебя когда-нибудь.
А мог бы оставаться весёлым грешником,
Увы, истлел так быстро...
И грезя о любви, о славе, —
О том, что быть могло (но не случилось),
Разве не стыдишься,
Прибавив мысленно: "Какой же я осёл!"
To A Young Poet Who Killed Himself
When you had played with life a space
And made it drink and lust and sing,
You flung it back into God's face
And thought you did a noble thing.
"Lo, I have lived and loved," you said,
"And sung to fools too dull to hear me.
Now for a cool and grassy bed
With violets in blossom near me".
Well, rest is good for weary feet,
Although they ran for no great prize;
And violets are very sweet,
Although their roots are in your eyes.
But hark to what the earthworms say
Who share with you your muddy haven:
"The fight was on -- you ran away.
You are a coward and a craven.
"The rug is ruined where you bled;
It was a dirty way to die!
To put a bullet through your head
And make a silly woman cry!
You could not vex the merry stars
Nor make them heed you, dead or living.
Not all your puny anger mars
God's irresistible forgiving.
"Yes, God forgives and men forget,
And you're forgiven and forgotten.
You might be gaily sinning yet
And quick and fresh instead of rotten.
And when you think of love and fame
And all that might have come to pass,
Then don't you feel a little shame?
And don't you think you were an ass?"
___________________________________
Послесловие:
Из статьи Михаила Соболева "Треугольник Джойса Килмера":
"...Килмер родился в штате Нью-Джерси в 1886 году. С ранних лет он увлёкся рисованием, игрой на губной гармошке, сочинением песен и резьбой по дереву. «Альфред был непредсказуемым ребёнком, — вспоминала его мать Энни Килборн. — В четыре года он разрисовал стены своей комнаты углями, из-за чего пришлось делать большой ремонт. В пять лет — соорудил из дерева большой барабан, на котором играл с утра до вечера. В шесть лет он заработал свои первые деньги, читая в ирландском пабе стихи собственного сочинения...».
В 14-летнем возрасте Килмер написал 50-страничный рассказ о своём дедушке, который зачитал перед всей школой. Учителя пришли в восторг от великолепного произведения и вызвали в школу родителей Килмера, чтобы выразить им свою благодарность. «Мы не знали, что дедушка Альфреда был золотоискателем и одним из самых богатых людей Калифорнии», — с восхищением произнёс директор школы. На что Энни Килборн ответила: «Мой сын даже не знает, как зовут его дедушку, поэтому весь рассказ — вымысел чистой воды...». Хронический фантазёр Альфред Килмер с большим трудом доучился в школе, но зато без особых проблем поступил в колледж, где сразу же получил должность помощника главного редактора студенческой газеты. «Это было самое лучшее время в моей жизни, — вспоминал Альфред. — Я писал стихи, юморески и небольшие пьесы, в которых тонко подшучивал над преподавателями и однокурсниками. Меня побаивались даже профессора, образ которых часто присутствовал в моих произведениях...».
В 1905 году 19-летний Альфред подрался с одним из студентов и оказался на больничной койке. Причина драки была банальна: Килмер сделал комплимент девушке, за которой ухаживал член студенческой команды по боксу... «Я лежал с переломами рёбер и мечтал о мести, — вспоминал журналист. — За две недели моя фантазия породила более двухсот едких стихов о моем недруге. И как только я выздоровел, все они появились в студенческой газете». Эта история закончилась тем, что боксёр Брюс Гарднер, избивший Килмера, пришёл к нему с извинениями. Он долго умолял журналиста прекратить писать колкие стихотворения. Впоследствии бывшие враги стали хорошими друзьями.
После колледжа Альфред Килмер превратился в настоящую «акулу пера». Он писал ресторанные рецензии, репортажи с собачьих боёв, рекламные тексты, биографии исторических личностей и даже инструкции по пользованию... расчёской, зеркалом, зубной щёткой и т. д. Ведь в начале XX века американские власти решили снабдить инструкциями все без исключения вещи, в том числе и самые примитивные.
В 23-летнем возрасте Килмер решает перебраться в Нью-Йорк, чтобы полностью посвятить себя писательскому делу. После нескольких месяцев работы в литературных журналах на молодое дарование обратила внимание газета New York Times. «Меня вызвал главный редактор и спросил, нравится ли мне читать книги, — вспоминал Альфред. — Я ответил, что уже на протяжении долгих лет прочитываю одну толстую книгу в неделю. Он удовлетворённо кивнул и тут же предложил мне должность главного книжного критика...». Многие исследователи считают, что Альфред Килмер был чересчур мягким критиком. Иногда он положительно отзывался о книгах, которые другие литераторы открыто называли мусором. «Подростковая агрессивность Килмера полностью улетучилась к 25 годам, — пишет историк Эндрю Буккерсон. — Возможно, на изменение характера повлияла смена обстановки. В Нью-Йорке он не имел ни конкурентов, ни злопыхателей. Все без исключения окружающие люди признавали его талант...». Параллельно с журналистской деятельностью Альфред читал лекции о литературоведении в нью-йоркских колледжах и университетах. «Я редко прибегал к учебникам и практически никогда не ссылался на известных исследователей, — признавался Килмер. — Все мои лекции были построены исключительно на собственном опыте. Должен признаться, но в журналистике и литературе у меня никогда не было кумиров...».
После начала Первой мировой войны Альфред записался добровольцем в американские войска: «Я дописывал очередную рецензию на длинную и скучную поэму, когда по радио объявили о наборе резервистов. Закончив текст, я отправился в ближайший призывной пункт...». Килмер попал в пехоту, и поначалу «братья по оружию» откровенно над ним посмеивались. «Когда мы будем стрелять по врагам, то вы стойте где-нибудь позади и читайте стихи», — шутили они. Альфред, однако, проявил себя великолепным солдатом. На учебных сборах он спас двух военных от самоубийства, вытащив их из петли, а на фронте захватил в плен вражеского офицера. За эти заслуги ему присвоили звание сержанта. В начале 1918 года нью-йоркские чиновники пытались демобилизовать Килмера с фронта и перевести его на более безопасную «бумажную работу». В ответ на это предложение сержант отправил короткое письмо: «На войне нет писателей, журналистов и поэтов. Здесь есть солдаты. Солдаты, проливающие кровь за свою страну. Если вы мне пришлёте ещё одно предложение о демобилизации, то я сочту его личным оскорблением...». После участия в ожесточённых боях во Франции Альфред Килмер предложил крупному издательскому агентству США написать книгу о Первой мировой войне: «Это будет самое правдивое, самое откровенное и самое жестокое произведение о бессмысленной борьбе братских народов. Я хочу описать всё, что увидел, услышал и почувствовал на поле боя...». Издатель моментально дал согласие, и уже в марте 1918 года в Америке началась рекламная кампания по продвижению новой книги Килмера. Любопытно, что на тот момент ещё не было написано ни одного предложения из будущего бестселлера. «Зачем вы сообщаете людям о том, чего ещё не существует, — писал Альфред издателям. — Я до сих пор нахожусь на войне, и каждый момент рискую своей жизнью. В конце концов, меня могут убить... Что вы будете продавать в этом случае?» Слова Альфреда Килмера оказались пророческими. 30 июля 1918 года он был убит. Смерть сержанта стала большой неожиданностью для его подчинённых. Килмер наблюдал с высокого холма за немцами, обосновавшимися во французской деревне Серингс. И каким-то загадочным образом пуля снайпера попала ему точно в голову. «Сержант лежал на верхушке холма, и шансы поразить его из огнестрельного оружия были ничтожны. Военные эксперты говорят, что выстрел был произведён сверху, однако точно установлено, что ни один самолёт над холмом не пролетал...».
Смерть Килмера стала большой трагедией для всего литературного Нью-Йорка. Многие издания назвали его лучшим американским писателем и журналистом рубежа XIX – XX веков...".
Спасибо!