Машиной дядя пьяным правил,
И знаки разглядеть не мог,
В больницу лечь его заставил,
Ох, перелом обеих ног.
Спасибо скажем тете Зине,
Завидя мрачную картину,
Она бежала по врачам,
От Гиппократа палачам.
Тащили дядю на носилках,
Тихонько на восьмой этаж,
Заснять бы все на репортаж,
Там что-то загорелось в лифте,
Не дурно было б Женьку вспомнить,
Как дяде он желал подохнуть.
Но дотащили бедолагу,
И положили на кровать,
Замечу, мой читатель, сразу:
Не дай вам Бог, на ней лежать.
А в коридоре врач знакомый,
На подоконник вскинув ногу,
Стоял почесывая нос:
Мой милый, вот какой вопрос:
- Конечно, дядя честных правил...
У нас же правило одно,
Не мной придумано оно...
Себя он уважать заставил.
А я узнав про гонорар,
Сказал себе: - гуд бай, Анвар.
Евгений, волею всевышней,
Наследник был отца и дядь,
А у меня копейки лишней,
А тут ведь доллары достать,
Придется, и довольно быстро.
И вот уже лечу со свистом
К знакомым, юности друзьям,
По водам из болотных ям.
Подъехал скоро к дому прямо,
Там во дворе сто штук ягнят,
Все блеют страстно и упрямо,
С утра как-будто жрать хотят.
Сестричка старого дружбана
Мне предлагая крепкий чай,
Мигнула глазом невзначай.
И мирно потекла беседа:
Ах, уважаемый Анвар,
Испейте чаю, съешьте хлеба
Сейчас поставлю самовар.
Абдурахман придет не скоро,
Виной тому не драка с ссорой,
А снег, что подмочил дувал,
На брата тот дувал упал.
Ох, как кричал мой брат сердешный!
Хвала Аллаху кость цела,
Но в синяках вся голова,
Его в больницу так поспешно
Умчали пьяные врачи,
Сосед им вслед: - вы все рвачи.
И я подумал: очень рано,
Его любимая сестра,
Примерно ждет Абдурахмана,
Ведь жизнь в больнице такова:
Пока застелят покрывала,
Ягнят уменьшится отара,
Когда ж приблизится хирург,
Прощай корова, скажет друг,
Прооперируют — нет дома,
Не рви волос — больниц закон.
Что делать- понесешь урон,
От врачевания такого.
Открой пошире свой карман,
Мой милый друг, Абдурахман.
Евгений мучился от скуки,
Его томил английский сплин.
Тогда сердешные науки,
Не разгибая юных спин,
Там постигали по-немногу,
И на морозную дорогу,
Глотали тепленький глинтвейн,
Мы ж заливаем дрянь портвейн,
Или коктейль по типу грога.
И как же мир наш понимать,
Когда повсюду — мать, да мать...
И мы от юности порога,
Не можем мытарям платить.
Осталось только водку пить.
Но как же дядя там в больнице,
Его порезали уже,
Иль дали мирно удавиться,
Печальной ночью, неглиже?
Сие покрыто тайной мрака,
Лепила, что врачует раки,
Скажу: с усердием врачует,
По совместительству ворует...
И нам ли к этому придраться.
Мы все — безумия сыны,
Ночами спьяну видим сны,
А по утряне похмеляться.
Аллах вменит нам тяжкий грех,
Иль разделит один на всех.
Не отрекаясь от сомнений,
И рассуждая так и сяк,
Отбросил кучу треволнений,
Назвав себя - больной дурак.
И для меня любовь — наука,
Так где ж достать долларов штуку,
Ведь дядька рОдный, что сказать,
Куда себя еще послать?
И вот на грани всех печалей,
Нашел каленый мачетЭ,
И стал давить на все педали,
Запомни, мой неробкий друг,
Чем разрублю злосчастный круг.
Узнав про то, одна девица,
Коснувшись до моей руки,
Мне предложила утопиться,
Тем разрубить житья узлы.
Заслышав сердцем ее слово,
Сказал себе: - ну, что ж толково,
Но тут же зародился страх:
Неужто тем закончен крах,
И все проблемные моменты,
Враз рассосутся и умрут?
Так хоронить ведь тоже труд.
И труд, скажу я вам, не бедный.
И похоронные рвачи,
Как те больничные врачи.
И на могильной мрачной ниве,
Свое наследие гребут.
Благословляя скорбный труд,
Могильщики тяжелым взглядом,
Попы и дьяконы в окладах,
И гробовых домин творцы
И смерти главные певцы,
С сомнением весьма великим,
Глядят на тощий твой карман,
Как мой дружбан Абдурахман,
С душою Януса двуликой,
А что поделать жуткий мир,
Как при чуме гуляет пир.
Прости меня поэтный гений,
Что я строфу твою украл.
Ты воспевал своим твореньем,
В любви взращенный идеал.
И пел про то, как твой Евгений,
Откинув прочь времен сомненья,
Во свете девушек ласкал,
И во хмелю тяжелом спал.
И за столом в веселье злачном,
Касался нежных ног рукой,
Качал при спорах головой,
И пребывал в томленьи мрачном.
Умел смеяться и рыдать,
И на свиданьях дерзко лгать.
Не стану твоего романа,
Беспечно сущность открывать,
Мои друзья в туман дурмана,
Не могут буквы различать.
Вот потому проснувшись рано,
Спою судьбу Абдурахмана.
Он мой по жизни корефан,
За сутки пьет один стакан,
Холодной водки с наслажденьем,
А не лафит или клико,
Хотя и то, и то — дерьмо.
Стакан по будням, в воскресенье,
Согласен коньяку принять,
Как доброй воли благодать.
Под небом петербургским грозным,
Онегин, в резвой суете,
Пробегал юное раздолье,
Под трезвый взгляд мьсе л, Аббе.
Морщинистой ладонью нежно,
Евгения, француз беспечный,
Старался в ванной умывать,
Пред тем, как лечь тому в кровать.
Неся изнеженное чадо,
Чтоб уложить того в постель,
Француз, под злобную метель,
Фальшивил смело серенаду...
Вот так жилося барчукам,
В понятье нашем — стыд и срам.
Теперь житейские обеды,
Перед прогулками в саду:
В поджарках яйца и котлеты,
С готовкой на большом пару.
И запеканки разных видов,
На блюдцах разные повидла,
И черносливовый компот,
/ С него не пучило живот /.
Он ананасовых компотов
Терпеть не мог с младых ногтей,
И в детской резвости затей,
Лил те компоты в отвороты,
Приаккуратного француза,
И хохотал, держась за пузо.
Но мы вернемся в современность,
И в наше скромное жилье,
Где тело доброго соседа,
Одето в старое белье.
Седой отец Абдурахмана,
За скудность рваного кармана,
Сынка с похмелья не корил.
А просто в темя палкой бил.
Ругался в гневе повсеместно:
И за неубранный навоз,
И за плешивый козий нос.
Жену и новую невестку,
Во злобе крайней материл,
А сыновей камчой учил.
И в доме, где мой друг родился,
Его отец, как грозный хан,
Обедать сумрачно садился,
За чистый с виду дасторхан.
Окинув взглядом семь тарелок,
Огонь от газовых горелок,
И с куражами храбреца,
Ругал судьбину и отца.
Мы ж не пойдем во глубь романа.
Довольно с нас, нам ясно все:
Нельзя прошедшее житье,
Сравнить с судьбой Абдурахмана.
Нам разница в две сотни лет,
Откроет истины секрет. |
