Как зажглись фонари белым светом,
тут-то всё у меня и стряслось.
Я в то время уже был поэтом.
Мимо храма идти мне пришлось.
Шёл, стихи сочиняя для Бога,
а по небу закат отгулял.
И легка мне казалась дорога,
но вдруг кто-то меня подозвал.
Вся как есть предо мной инокиня,
вся в слезах, словно листик, дрожит.
Хороша!
И глаза её сини,
и клобук превосходно сидит.
Говорит инокиня: - Товарищ!
Не пойдёте ли в келью со мной?
Я подумал: с ней кашу не сваришь,
да и грех не люблю я срамной.
Но учтиво я с ней согласился,
взял под ручку и в келью повёл.
По дороге в монашку влюбился…
Клял себя: вот дурак, вот осёл!
Тут над нами зависла тень птицы.
Птица эта мне знак подала,
что нельзя в инокиню влюбиться,
как бы девка смела ни была.
Как дитя целовал инокиню
поцелуем учтивым своим.
Думал я: доведу и покину,
и уйду звёздным светом "палим".
И пришли мы в святые покои…
В келью, где инокиня жила.
Взгляд монашки был очень спокоен.
Вдруг она всю одежду сняла!
Я - непьющий, а тут будто выпил,
неземную красу увидав.
И стоял я болотною выпью,
к небу очи смиренно задрав.
Боже! Боже!
Прости дуру эту!
Умолял Вседержителя я…
Невзирая на душу поэта,
плоть восстала спонтанно моя!
...Убежал я из кельи, как кролик.
Полюбил я ж монашку, как брат?
И бежал я, бежал я до колик...
Ну, и кто ж в этом всём виноват?
|
