Море счастья омрачив, поднялся́ туман похмелья, от вчерашнего веселья я сегодня еле жив. Стал полынью сладкий ром, помутился мозг горячий, визг кошачий, скрёб собачий мучат сердце с животом.
(Генрих Гейне. Похмелье)
Тяжкое похмелье
Шипит винил
надтреснутой пластинки, –
пропитаны расплавленным гудроном
последствия вчерашней вечеринки
под дребезжащий скрежет граммофона…
Висит на жардинье́рке ожерелье,
на спинке стула —
праздничное платье…
Наутро просыпаешься с похмелья,
припоминаешь
все спонтанные объятья, –
минуты счастья и блаженной эйфории,
и сожалеешь, как фатально быстротечны
и легковесны
тех страстей перипети́и...
Как едкий дым дешёвых чебуречных.
В деви́чьих элегических мечтах,
игриво сдобренных лимонным шардоне́,
так примитивно разглядеть впотьмах
достоинства в заправском шаркуне́!
Но освежит мозги
массажный душ
от потрясений предсказуемых последствий, –
сотрётся из башки любая чушь
и возмутительный курьёз несоответствий
тверёзым взором
без волнующих прикрас…
Так просто и легко произносить
с картинным пафосом, — пожалуй, в сотый раз: отныне завсегда́ бросаю пить!
Послесловие:
The Revivalists — It Was A Sin (Это Был Грех)
Генрих Гейне. Алкая покоя
Пусть кровь течёт из раны, пусть
из глаз струятся слёзы чаще.
Есть тайная в печали страсть,
и нет бальзама плача слаще.
Не ранен ты чужой рукой,
так должен сам себя ты ранить,
и богу воздавай хвалу,
коль взор начнёт слеза туманить.
Спадает шум дневной; идёт
на землю ночь с протяжной дрёмой, —
в её руках тебя ни плут
не потревожит, ни знакомый.
Здесь ты от музыки спасён,
от пытки фортепьяно пьяных,
от блеска Оперы Большой
и страшных всплесков барабанных.
Здесь виртуозы не теснят
тебя тщеславною оравой,
и с ними гений Джакомо́
с его всемирной клакой славы.
О гроб, ты рай для тех ушей,
которые толпы боятся.
Смерть хороша, — всего ж милей,
когда б и вовсе не рождаться.
