Дамасо Алонсо (1898-1990) - испанский поэт, переводчик
и филолог, педагог.
Дамасо Алонсо. Женщина с сосудом
Куда идёт та женщина,
по тротуару ноги волочившая,
теперь, когда почти стемнело,
с сосудом в её руке?
Приблизься: нас она не видит.
Не знаю, что серее,
металл холодный её глаз
и серость полинялой шали,
что покрывает её голову и шею,
или пейзаж пустынный ее сердца.
Она идёт с трудом, волоча ноги,
изнашивая туфли, изнашивая
плиты,
но движимая черным ужасом,
желанием чего-то избежать,
чего-то страшного.
Да, мы ошиблись
Она не ходит по тротуару
города,
она идёт бесплодным полем,
между открытыми канавами,
старыми и свежими, унылыми
гребнями, размером с человека,
потревоженной земли, земли,
не помещающейся в яме, с которой
она была взята.
между бездонными и мрачными
колодцами и безднами,
заполненными грязью и водой,
саваннами цвета отчаяния.
О да, я её знаю.
Я знаю эту женщину.
Она приехала на поезде,
очень длинном поезде,
и путешествовала много дней
и множество ночей:
то падал снег и было очень холодно,
то солнце вдруг сияло и молодые
кустики раскачивались ветром
в полях, где беспрестанно вспыхивали
странные цветы.
Она все ехала и ехала,
кружилась голова от шумных
разговоров,
от грохота колес, от дыма,
и едко пахнул прогорклый никотин.
Ох!
ночами, днями
днями и ночами,
ночами, днями,
днями и ночами,
и много, много дней,
и столько же ночей,
А этот страшный поезд останавливался
на стольких разных станциях,
что женщина не помнит их названий,
ни времени, ни места.
А только помнит, что было везде
холодно,
везде было темно,
но понимала, когда поезд трогался,
звериный смысл всей несправедливости,
всегда ей было грустно,
похожа была грусть на страшную
сороканожку, свисающую из её щеки,
как будто с пуском поезда ей вырывали
душу,
как будто с пуском поезда срывали
бесчисленное множество ромашек,
белых, как ее детское веселье на
деревенском празднике весны,
как вырывали голубые дни,
и радость любви к богу,
желанию минут, сменяющих друг
друга,
то, что зовём мы жизнью.
Но мрачные сезоны отступили,
она отчаянно выглядывала из окон,
крича и извиваясь,
чтобы увидеть в равнине бесконечной
ту уходящую затерянную станцию,
то место, отмеченное в трёх измерениях
великого космического пространства
крестом под звёздами.
И, наконец, уснула эта женщина,
в тени, под фон далёких разговоров,
глухого смеха, приглушенных криков,
и разговоров, сквозь одеяла, очень
толстые,
внезапно рвущих тишину слезами
детей, которые постельку намочили,
или пронзительными визгами девиц,
чьи ягодицы щупали в тоннелях.
И до сих пор головокружение от дыма.
Так путешествовала днями и ночами,
да, много дней
и столько же ночей.
На разных станциях с мутною тоской,
сойти все думала,
а может быть остаться,
уйти с разорванной душою навсегда,
или дремать ей в бесконечных
странствиях.
Как поступить ей женщина не знала.
Сон становился глубже, ещё глубже.
Шумы вокруг неё всё прекратились,
лишь изредка смех, как кинжал,
сверкающий на миг в тени,
какой-то визг, подобие кислючего лимона,
окрашивает темень в жёлтый цвет.
А после ничего.
И только скорость,
и просто грохот дерева, железа,
только шум поезда.
И эта женщина проснулась ночью,
и была одна,
и огляделась,
и была одна,
и побежала по вагонам поезда,
из одного в другой,
и была одна,
искала проводников, кондуктора,
какого-то работника,
и даже прячущего под сиденьем
нищего,
и была одна,
и вопрошала в темноте,
и была одна,
и вопрошала, кто вел этот ужасный
поезд,
и ей никто не отвечал,
она же ведь была одна,
она же ведь была одна.
Так продолжалось день за днём,
неистово, безумно,
в огромном пустом поезде,
куда никто не входит,
никто его не водит.
И вот та страшная, тупая сила
без зрачков,
что заставляет эту женщину
идти, идти по тротуару,
подошвы башмаков своих стирая,
стирая плиты,
между открытыми каналами
там и здесь,
между грядами, в два метра шириной,
с такими же размерами, точь-в-точь,
всей нежности тел человечьих.
Ах, вот почему ещё идёт та женщина
(ее сосуд в руке, как атрибут полубогини),
с любовью выпускает воздух,
открыв сосуд
с изящной деликатностью,
как будто ходит по малиновому полю,
плывёт как - будто по морю крестов,
или идёт по лесу и туманности крестов,
близких крестов,
крестов далёких.
Она ли та
в этих сгущающихся сумерках,
изогнутая, как вопросительный знак,
с изогнутой спиною над землёй
глядящая из рамы
собственного тела,
как будто из окон поезда,
видя, как удаляется та станция
которой нет названия,
в которой должна была остаться?
Неужто тяготят ее воспоминания
о гниющей почве, свисающие
с ее мозгов,
или невидимые тросы, тянущиеся
из их разбросанных могил?
Или как те миндальные деревья,
нагруженные летом слишком
большим количеством плодов,
но сохраняющих зимой нежный
порок
и сладость ноши на своих печальных
ветках,
что даже птицы не хотят на них
садиться?
Я бы не назвала это в полной мере стихами, но вот эта строчка понравилась:
" в полях, где беспрестанно вспыхивали
странные цветы. "
Однако, " воспоминания свисающие с её мозгов " это конечно, нечто.
" в полях, где беспрестанно вспыхивали
странные цветы. "
Однако, " воспоминания свисающие с её мозгов " это конечно, нечто.