он мой уже. А если ослушаешься, попробуешь обмануть меня – сам вместо больного уйдешь со мной.
Я запомнила бабушкины слова. Потом, уже в институте, узнала, что это известный сказочный сюжет. Ну, как бы то ни было, а он помог мне. Смерть или кто там был ‒ не знаю, но всякий раз перед тем, как выслушать клиента, я держала в руках молоточек и если он становился теплым, знала: помогу человеку. А если оставался холодным, то так и говорила – не выйдет ничего, не возьмусь. Ни за какие деньги. Поэтому, хоть и обижались на меня, но уважали. Знали, что зря говорить не буду.
А однажды пришла ко мне женщина, маленькая, худенькая. В лице ни кровинки – одни глаза огромные как колодцы. И впервые мне стало жутко – такая тоска была в них. Но было и еще что-то, чего я до поры до времени не могла определить.
Рассказала, что вышла замуж по любви, в муже души не чает. А детей Бог не дал. К каким только врачам и бабкам-ведуньям не обращались – все без толку. Приемного муж не хочет, только своего. Вот так и мучаются.
Она говорит, а я вижу около ее головы облако. И молоточек холодным оставался, сколько я его в руках не сжимала. И еще вижу: есть у ее мужа другая женщина. Любит он ее, а эту жалеет, и не может выбрать между ними. Понимаю, что не могу помочь, что единственное ее спасение в том, чтобы ушла она от мужа, а там уж как сложится. Я так далеко не заглядываю, но может лет через пять она бы встретила любящего человека, а может так и бы прожила одна, но спокойно, не мучаясь. Только хотела как-то свернуть разговор, поделикатнее отказать, как вдруг она говорит:
‒ Мне 46 лет. И я недавно узнала, что беременна. Врач подтвердила.
И такая радость в ее глазах вспыхнула, словно на дне колодцев звезды зажглись. Вот это и было то, что я сначала не могла определить. Радость вместе с тоской перемешанная – самое страшное зелье.
Смотрю я на нее и холодным потом покрываюсь. Понимаю, что она смерть свою в себе носит, что этот ребенок убьет ее. Вижу, что сердце у нее больное и почки, что нельзя ей рожать, и не могу и слова произнести. Язык к гортани прилип. Только слушаю, а она щебечет так радостно и вместе с тем тревожно. Садовая славка так поет – нежно и вместе с тем беспокойно: зинь-зинь – чжек – тэк-так-чак, мол, все хорошо, но волнуюсь я, волнуюсь!
Рина замолчала и прикрыла глаза. Молчала она так долго, что я осторожно кашлянул. Рина открыла глаза. Они были блеклыми, серо-зелеными.
‒ Я ей сказала: «Не можешь ли ты на мое место пересесть, а то у меня глаза от яркого света болят». Она пересела, и облако оказалосьу нее в ногах …
‒ Все хорошо у тебя будет, ‒ говорю, а сама молоточек в руках верчу. А он... горя-я-ячий! – Только береги себя, не нервничай, отдыхай больше и никого не слушай, если кто говорить будет, что мол, поздно, и риск большой. Девочка будет, мелкая, но здоровая. Разве что зубки кривоватые будут, ну, да это нестрашно. Не бойся ничего.
Я столько радости в одно мгновение не видела никогда. Словно ей подарили весь мир, всю Вселенную, с ее морями, океанами, звездами. Руки мне целовать кинулась, насилу отбилась. Деньги не взяла с нее, сказала самой тебе важнее – фруктов-ягод купи себе. Она ушла, пританцовывая, а у меня сделалось нехорошо на душе. Понимаю, что пошла на подлог, и понимаю, что не могла сделать иначе. Но умирать, конечно, вместо кого-то не хочется: у меня тоже близкие-родные есть, я им нужна.
В это время дети из школы вернулись, им надо обед разогреть. Пошла я на кухню, молоточек на столе оставила, чего раньше никогда не делала, а когда вернулась – его уже не было. Исчез, словно испарился! Дети клялись, что не брали и вообще не видели. Я каждый уголок в комнате осмотрела, каждую щелочку – как сквозь землю провалился!
И тут я поняла, что это мне и наказание, и прощение. Прощается мне обман мой, но знак дается, чтобы оставила свое ремесло. Так и поступила.
Кстати, у клиентки девочка родилась. 14 декабря, зимородочек… Здоровая, крепенькая. Муж из семьи не ушел. Ту, другую, оставил. Они мне потом, когда малышке три месяца исполнилось, в благодарность огромную корзину продуктов принесли: и мясо, и фрукты, и сыры, и сладости. И очень сокрушались, что я свое ремесло оставила. Потом в другой город переехали, но мы переписывались иногда с женщиной. Она мне писала, что все у них хорошо, и девочка растет умной и здоровой, только вот зубки кривоватые, но это ничего, выправить можно.
Ну, а остальное ты знаешь… Вернулась к своей профессии, репетиторствовала. Потом в село переехали, домик там купили. Дети выросли, работают мы с мужем состарились, пять внуков у нас. Сейчас вот приехала на несколько дней сыновей навестить. Хорошо-то как. Люблю я это время года – чистое, словно стекло!
Она зажмурилась от удовольствия. Когда она вновь открыла глаза, то они были темно-синими, почти черными, и в них поблескивала огоньками листва.
‒ Не жалеете? – вырвалось у меня. – Это же все только домыслы. А так поступать по отношению к своему дару не бессердечно ли?..
Она усмехнулась, и глаза ее медленно позеленели.
‒ Я уже говорила, что не люблю слово «дар, талант». Просто чутье у меня было, а с ним надо быть осторожным. А насчет бессердечности… Так вот, лови ответ от филолога! Я, кстати, училась на совесть, и многое еще помню!
И она, покачиваясь огромным телом и чуть сопя в нос-пипетку, продекламировала нараспев:
Бессердечность к себе — это тоже увечность.
Не пора ли тебе отдохнуть?
Прояви наконец сам к себе человечность —
сам с собою побудь.
Успокойся.
В хорошие книжки заройся.
Не стремись никому ничего доказать.
А того, что тебя позабудут, не бойся.
Всё немедля сказать — как себя наказать.
***
Если рваться куда-то всю жизнь, можно стать полоумным.
Ты позволь тишине провести не спеша по твоим волосам.
Пусть предстанут в простом освещении лунном
революции, войны, искусство, ты сам.
И прекрасна усталость, похожая на умиранье, —
потому что от подлинной смерти она далека,
и прекрасно пустое бумагомаранье —
потому что ещё не застыла навеки рука.
***
Хорошо ничего не желать,
хоть на время спешить отложив.
И тоска хороша — это всё-таки переживанье.
Одиночество — чудо.
Оно означает — ты жив.1
‒ Нужно еще что-то добавить? – спросила Рина, и в черных глазах мелькнули озорные чертики. ‒ Нет?! Ну, тогда будь здоров, Лёкусь! Маме кланяйся от меня!
Выходя из парка, я обернулся. Она, чуть покачиваясь, сидела на скамейке, и октябрьский воздух словно стекло отражал ее фигуру.
