– С кем, с кем улегся? – переспросила невпопад глухая немка в парике и прибавила свою любимую пословицу: «Ein jeder macht sich sein Bett und muss d’rauf schlafen» – «Как постелешь, так и поспишь».
– Да вот легок на помине, – сказал брат, Сергей Николаевич, глядя в окно, за стеклом которого появилась с редеющими волосами макушка Льва Николаевича.
Тот постучал в стекло кулаком, и Серей Николаевич попытался открыть окно, но не смог одолеть застрявшую раму. Ему на помощь пришел гвардейский офицер. Он сидел отдельно, в углу, читал книжку и не принимал участия в игре, но с удовольствием помог старикам, когда понадобилась его молодая сила.
В открывшееся окно влетел с напором ветер, освежил душное помещение. Старая немка в парике закуталась в персидскую шаль.
– Лёвушка! – вскричала Софья Андреевна, – что ты выдумал! Простудишь людей...
– Понюхай, чем пахнет? – спросил жену Лев Николаевич, протягивая с улицы в вагон букетик незабудок.
– Это мне? – всплеснула белыми руками его жена и покраснела. – Как это мило... Ах, Лёвушка... благодарю...
– Да нет, ты сперва понюхай, – настаивал муж, не отдавая букета, а только тыча им под нос жене: – Чем пахнет?
Софья Андреевна, подняв ладони на уровень ушей, вдохнула запах незабудок и сказала, что запах восхитителен, вызывает воспоминания юности, когда она в девичестве...
– Нет же и нет, дура! – сердито воскликнул Лев Николаевич, отбирая букетик. – Смертью пахнет!
И он швырнул цветы под железные колеса поезда.
– Лёвушка! Как можно! При людях, – воскликнула Софья Андреевна и залилась слезами.
– Опять ты, брат, со своей смертью, – неодобрительно сказал Сергей Николаевич, – помешался ты на этой теме, право же, ведешь себя нехорошо...
И вдруг ударил станционный колокол. Пронзительно заверещал свисток на перроне. Из высокой трубы паровоза повалил густой дым, бешено закрутились его колеса и, зацепившись за рельсы, остановились, потом медленно покатились под размеренные и все учащающиеся тяжкие выдохи машины: «чуф-чуф-чув-чу-чу...»
Все закричали:
– Он тронулся!
– Кто тронулся? – спросила глухая немка. – Граф?
– Ах, нет! – кричали все. – Поезд тронулся, а граф остался там!
Машина бойко работала железными локтями, набирая скорость. Лев Николаевич мелкой рысью бежал вровень с вагоном, левой рукой держась за раму спущенного окна.
– Руку давай! – крикнул брат, Сергей Николаевич. – Правую давай!
Граф подал в окно правую руку. Брат схватил её и стал тянуть на себя. Ноги графа отделились от земли и повисли в воздухе, как у взлетающей птицы. Еще бы немного и случилась беда. Лев Николаевич подумал про себя: «Анна Каренина». Софья Андреевна завопила. «Quelle horreur!» – вскричала баронесса, закрывая глаза. [Какой ужас (фр.).] Немка что-то положила в свой ридикюль. И тут пришел на подмогу молодец гвардейский офицер. Он схватил графа за левую руку и за шкирку – и мощным рывком втащил тяжелое тело в вагон.
Со столика посыпались на пол: чайный сервиз, ваза с фруктами, карты и свежий нумер журнала «Вестник Европы» Льва Николаевича. Сам Лев Николаевич встал наконец на ноги, наступив на грушу, которая расползлась под сапогом желтой мякотью.
– Уф! – сказали все и сели по диванам, тяжело дыша.
– Ou est ma tabatiere?* – сказала баронесса и беспомощно посмотрела на сына.
Молодой человек нагнулся и стал искать табакерку матери у ног сидевших. Но так и не нашел, потому что табакерка, украшенная драгоценными камнями (подарок мужа), – уже лежала у немки в ридикюле.
– Pardon, maman, – сказал молодой человек, краснея лицом и поднимаясь с пола. – Потом как-нибудь найдется...
– Ah! C’est un objet du prix!** – сокрушалась баронесса.
[** Ах! Это ценная вещь (фр.)]
Под вечер была другая станция, где долго стояли, и все хорошо отобедали в ресторации вокзала. За соседним столом, покрытом чистой, камчатной белой скатертью, давешний священник закусывал семгой и сигом в компании с уездным врачом. Доктор уплетал сочный ростбиф. Лев Николаевич ел постные щи и кашу «а-ля рюсс» и думал о том плохом, что случилось с ним на станции «Астапово». И не покидало его предчувствие, что происшествие было каким-то знаком свыше, значение которого он пока не понимает, но когда-нибудь поймет.
Баронесса между супом прентаньер и тюбо сос Бомарше что-то рассказывала Софье Андреевне, кажется, о своем муже, отставном генерале Якушинском, умершим три года назад от грудной жабы. Все эти сообщения еще больше расстраивали графа. И невольно он тянулся к цветущей молодости и красоте. У сына баронессы были удивительные, лазурно-голубые глаза и черные дуги бровей. Как свойственно военным, гвардейский офицер быстро справился с блюдами и, ожидая, когда закончат остальные, закрылся своей книгой.
– Что читаете? – спросил Лев Николаевич, хотя ему было безразлично, что читают гвардейские офицеры.
– Меню, – сострил молодой человек, но сжалился над пожилым и показал. – «Акунин», сочинение господина Фандорина.
– Верно, из новых писателей, этот Фандорин? – неохотно поддерживал разговор Лев Николаевич.
– Так точно, ваше сиятельство.
– А каких сочинителей вы еще читали?
Спросивши это, Лев Николаевич тотчас понял, что задал бестактный вопрос. Выходило так, что он напрашивался на комплементы. Молодому человеку ничего не останется, как сказать: «Ваши книги читал».
– Ваши книги читал, – ответил молодой человек.
– Какие же? (О, сладкий яд тщеславия! Прости, Господи!)
– А эту... «Анна Каренина на шее»...
– Просто «Анна Каренина», – покрываясь на лице окраской осьминога, поправил граф.
– Ну, да. И вот еще – «Преступление Достоевского и его наказание».
Лев Николаевич крякнул, как подбитая утка.
Чтобы поскорее перевести в другое русло этот нелепый разговор, граф доверительно придвинулся к молодому человеку:
– Вы спасли мне жизнь, юноша, благодарю.
– Не стоит благодарностей, ваше сиятельство. Спасать отечество и людей, особливо лучших его людей, – мой первейший долг.
– Похвально.
Потом Лев Николаевич просил прощения у жены, она сказала, что не сердится, но он видел, что она оскорблена безобразной выходкой с цветами и в душе не простила его.
«Богу надо покаяться», – сказал он себе, остро чувствуя всю неправду своего положения.
А жена подумала: «Он так скроен жизнью, и тут уж ничего не поделаешь».
Помолившись на ночь перед походным иконостасом, прочитав: «Отче наш», «Богородицу», «Верую» и другие молитвы, великий писатель улегся на мягкий диван.
Засыпая под мерный стук колес, Лев Николаевич почему-то вспомнил себя, восьмилетнего мальчика в бархатной курточке, с голыми ножками и непокорными вихрами. И так ему стало жаль себя прежнего, навсегда ушедшего, что он заплакал.
Над Ясной Поляной висело хмурое небо. Но туча после дождя уже рассасывалась и под ней изогнулась половинка радуги. «А все-таки хорошо жить», – подумал Лев Николаевич, слезая с рессорной коляски и ступая на родную землю.
После этих слов, под размеренный ритм жизни прошли-пролетели 15 лет, как один день. Утром он вставал, молился, умывался, одевался, выходил во двор, раздавал пятачки странникам и нищим просителям. Шел на прогулку, завтракал, работал за письменным столом, отдыхал, обедал, снова работал, уделял время семье, молился, укладывался спать. И все это время, открывая утром глаза, первой родившейся его мыслью была: «Хорошо бы однажды не проснуться. Уйти в ничто, раствориться, исчезнуть. И не будет никаких забот и никаких чувств. Ни угрызений совести, ни вожделений, ни тщеславия, ни того двусмысленного положения, в котором я живу. Ничего не будет... Хорошо-то как!»
Но днем он так не думал. Днем почему-то хотелось жить, и мысль о смерти пугала его. Утром все повторялось. Однажды он придумал достать яду и в одно прекрасное утро принять его. Однако позже отверг этот план как недостойный для мужчины. В самом деле, ядом травятся обычно женщины. Настоящий мужчина стреляется. А вот еще хорошо быть убитому на дуэли. Да кто со мной станет стреляться, вот в чем вопрос. И какая женщина даст повод? Смешно. Не те года. Да и рылом не вышел.
Но больше всего огорчала мысль о родственниках. Не хотелось им делать больно. Плач над телом, скорбь над могилой. Всего это надо избежать.
Оставалось одно – уйти, исчезнуть, чтобы даже могилы не нашли. Написать письмо, уехал, мол, в Индию, не ищите, не скорбите, мне там хорошо.
«Надо найти пещеру, – в другой раз думал он, – забраться туда, возлечь на камни и пустить пулю в лоб. Но нет у нас здесь пещер. Вот на Кавказе полно пещер. Поехать бы на Кавказ, да Софья не отпустит».
И тогда он решил бежать. Решение затвердело в одну особенно тяжкую ночь, когда темный человек уже неотвязно присутствовал в его комнате – то сидел на стуле, то стоял возле кровати. Лев Николаевич уже и стул задвигал перед сном и к стене отворачивался, а человек все был неотвязный.
– Кто ты? – иногда спрашивал Лев Николаевич человека. – Ты смерть?
Человек, вернее, тень человека молчала.
– Если ты Достоевский, то прошу тебя, Христом Богом заклинаю, изыди!
Но тень молчала и не уходила. Каждую ночь – тут как тут.
И вот однажды, когда все домашние улеглись спать и даже сторожа уснули, Лев Николаевич оделся по-дорожному, взял посох и суму, заранее приготовленную, – и вышел под божественное небо. Он решил пешком дойти до станции, взять билет и уехать на Кавказ, искать пещеру.
Когда его больного сняли с поезда, и он узнал название станции, то все понял.
А когда увидел над собой перекошенное плачем лицо Софьи Андреевны и услышал за окном галдеж репортеров, стало до того противно, что никаким пером не описать. Доктор, одетый почему-то в черный халат, лицом похожий на Достоевского, трогал у него на руке пульс, тайком поправляя спрятанный под халатом топор на веревочной петле. Лев Николаевич просил убрать от него этого мясника и согласен был: пусть уж лучше Чехова позовут. Все же врач.
Но медицина оказалась бессильной. И вот настал черед священника. Лев Николаевич смиренно причастился, и, когда явился озаренный божественным светом проводник-ангел, он доверчиво протянул ему свою маленькую руку. Ангел повел голоногого Лёвушку к половинке радуги, которая одним концом упиралась в землю, а другим – в небо. Радуга вблизи оказалась лестницей, а ступеньки сами ползли кверху. Ангел белым крылом укутал маленького Лёвушку, чтобы его не просквозило ветром, и они вознеслись на небо, к престолу Господа.
«Господи! – сказал маленький Лева, становясь на колени, – Я грешен, очень грешен. Прости меня, если сможешь».
«Встань!» – прогремел голос Бога так громко, что от страха у Лёвушки упали штанишки. Лёвушка с ужасом и радостью увидел, что на грешном месте у него
