Гатал провёл ночь без сна.
Он понял: вожди племён, жрецы и прочая знать не пожелали встать на их сторону, не приняли идею оседлости. Более того, они почувствовали прямую угрозу своему благополучию, которую принесут грядущие перемены, если их допустить. И ответили заговором.
Нападение у реки – красноречивое тому подтверждение. И он был бы уже мёртв, если бы не Тупий. Тупий… Как ему удаётся быть таким вездесущим и всюду так вовремя успевать. Трое нападавших вооружённых воинов, и он, царь, – с Авестой и Тазием, и с одной плетью на троих…
Сон не шёл.
Одолеть бессонницу зачастую помогал гарем: вид стройных, приветливых наложниц, готовых исполнить любую его прихоть, каждое из его неистощимых желаний, успокаивал, расслаблял. Воплощение этих желаний уносило его в мир таинственных грёз и неземных ощущений, в которых останавливалось течение времени, терялось сознание бренности тела и чувство реальности земной жизни. И бессонница отступала. И хотелось спать… спать… спать…
В гарем Гатал не вошёл, хоть была пятница, и наложницы, натёртые благовониями и напомаженные, ждали, когда войдёт евнух, чтобы огласить имя счастливицы, на которую пал царственный выбор.
Он подумал об Авесте, но покои Верховной Жрицы охранялись особым отрядом телохранителей, и, если бы даже он, Царь, попытался войти к ней ночью, переступить порог её шатра смогло бы лишь его туловище. Голова осталась бы лежать за порогом.
Мог выручить конь: безумная скачка вздувала каждый сосуд, полнила каждую клетку; как тетиву лука, натягивала каждую жилку в его теле. Он, как угорелый, мог нестись вскачь до тех пор, пока уставший конь не начинал переходить с карьера на галоп и спотыкаться.
Гатал не сел на коня, опасаясь попасть под стрелы убийц, снова подосланных его врагами. Он не боялся потерять жизнь: она прошла в сражениях, где каждый длящийся миг мог стать для него последним. Он всегда был готов к этому. Теперь же он этого не хотел: оказавшись в царстве мёртвых, в другой, может быть, даже лучшей жизни, он лишался Авесты. А он не мог даже подумать об этом. И не стыдился себе в этом, признаться.
Рассвет застал Гатала бодрствующим.
Солнце всходить, явно не торопилось. Лениво приоткрыв полусонное веко, оно словно подглядывало за тем, что происходит на земле, которую ему, весь долгий день, предстояло освещать, и греть, и облагораживать, и убедившись в том, что землю не сотрясают никакие природные катаклизмы, оно легко, привычно воспарило над ней, и, довольное, широко расплылось в улыбке.
День Воина.
Нетерпеливо гарцуют и звонко ржут горячие кони. Розовеют от волнения щёки всадников. В толпе соглядатаев глаза их ищут лица родных, близких, невест, тех, чьи взгляды, в свою очередь, любовно обращены к ним же. Глаза встречаются. Светятся счастьем…
Гремят барабаны. Истошно вопят разноголосые пастушьи рожки. Громкий говор восторженных голосов сливается в сплошной монотонный гул, и он плотно повисает над ристалищем.
Юноши посвящаются в воинов.
В стрельбе из луков, метании копий, скачках и джигитовке выявляются лучшие. Борьба определяет более сильных. Поединки устанавливают сильнейшего. Сильнейший становится во главе боевого отряда.
-Та–зий! Та–зий! – приветствуя абсолютного победителя, подобострастно орёт собравшаяся толпа и подбрасывает в воздух всё, что способно упасть обратно.
Меч из рук царя.
Благословение из уст Верховной Жрицы.
Она улыбается Тазию. Глаза её, глубокие, как бездна и яркие, как солнечный свет, всегда топили и слепили Тазия. Ещё с той первой, незабываемой скачки, когда он, малыш, ощутил дрожащим телом биение сердца Авесты, оно подсознательно стало вторым его сердцем и билось в нём постоянно. Подружившись с Авестой, маленький Тазий стал часто навещать её, и она встречала и привечала его, охотно играла с ним. И Тупий, находясь поодаль, с удовольствием наблюдал их милые игры и радовался их ребячествам. Авеста была заботлива, как мать, и нежна, как подружка. Тазий сладко мружил веки, когда рука её мягкая, как бархат, и тёплая, как мех, покоилась на его щеке, и тихо засыпал, уцепившись в неё своими детскими ручонками. Она успокаивала его, обиженно плачущего, прижимала его лицо к своей груди, утирая обильные слёзы подолом своей рубахи. При этом мраморно обнажались её колени и бёдра.… И это, опять же подсознательно, отпечатывалось в его памяти и всплывало теперь уже в море юношеских грёз, волнуя плоть и пробуждая фантазии. И он подолгу не мог уснуть, то пытаясь прогнать навязчивое видение этих прелестей, то домысливая их естественное продолжение и вызывая этим неодолимое, воображаемое состояние желаемой близости.
И он приходил в ярость или впадал в уныние, когда Авеста и отец оставались наедине или уносились в степь на резвых конях и долго оттуда не возвращались…
Созидаемый любовью и разрушаемый ревностью, Тазий не находил себе места, ожесточался, искал уединения.
Авеста видела это и понимала, ч т о волнует юношу, но обременённая обязанностями жрицы, опекаемая царём, уже не могла уделить Тазию достаточного внимания.
Отец, обременённый обязанностями царя, опекающий Авесту, и не видел, и не понимал, конечно, ч т о творится со взрослым уже молодым человеком.
И только Тупий продолжал оставаться своему воспитаннику наставником и другом (скорее даже больше, чем наставником) и продолжал посвящать его в те премудрости жизни, в которые был посвящён сам или постиг их своими любознательностью и любопытством, долгим жизненным опытом.
-У тебя была жена, Тупий?
-Нет, достойнейший.
После блестящей победы Тазия на бойцовском турнире, Тупий дал ему такой титул. Тазию это понравилось.
-Значит, у тебя были наложницы.
-Нет.
-А что же?
-Был конь, меч, была собака.
-Но мужчина не может без женщины!
-У меня были женщины.
-Да?
-Много женщин…
-И ты не мог выбрать одну?
-Выбрал. Единственную!
-И не взял её в жёны?
-Не взял.
-Почему?
-Её взял огонь: в нашу повозку попала горящая стрела. Мою единственную взял Перун в своё небесное жилище. Говорят, когда он забирает с земли людей, он зажигает их, как маленькие костры, и они горят там, в небесной выси, пока длится ночь… Их можно увидеть всех, только нельзя узнать каждого в отдельности – там они все похожи друг на друга.
-Я люблю Авесту, Тупий! – не удержался Тазий.
-Я знаю.
-Знаешь?!
-Вижу.
-Как думаешь, а меня она любит?
-Она нежна с тобой и ласкова.
-Как с ребёнком. А может она полюбить меня, как мужчину?
-Нет.
-Почему?
-Ты ещё не мужчина.
-Может, она любит отца?
-Может быть…
Тазию немного полегчало: похоже, слегка притупилось дикое чувство ревности.
Тупий, будучи воспитателем и наставником, имея неограниченную власть над царевичем, предоставленную ему самим царём, никогда, ни в чём не воспользовался этой властью, не сказал ему ничего обидного. Сейчас же, положив руку на плечо Тазия, проговорил:
-Авеста – божья невеста. Она Верховная жрица. А ты и твой отец не думаете об этом и пытаетесь поделить её как печёную курицу. Авеста – Верховная жрица. Первый мужчина в её жизни будет для неё последним. А первый день, когда это станет известно всем, будет последним для них обоих. Таков закон предков.
-Дикий закон.
-Может быть, но он даёт веру. Веру в то, что всё будет на своём месте. Всегда.
