так еще и кровь за деньги сдает.
Сергей, пожалуй, единственный, кто слушал мои морские россказни с вниманием. Однажды я, не на шутку раздухарившись, увлёкся до того, что поведал о покупке на инвалютные рубли – боны - в «Альбатросе» бутылки «Бурбона»:
- Так, на всякий случай: вдруг, кто зайдёт!
Сергей обвел лукавым взглядом всегда немного печальных глаз свою старую гвардию:
- Зайдём?
Молодец, так держать! При всех пробоинах судьбы морского чувства юмора он не терял.
А бригадир их не терял хозяйского, для народа, мышления.
- Взять бы, да содрать со Святохи стоимость всей обрезной доски, из которой он забор вокруг базы сделал!.. Горбылём надо было городить!
Вот, нетерпение рабочего сердца! Вот как человек за доски свои – что выгружал и укладывал всю жизнь – радел!
А вот мне стоповка досок была чистой мукой. Отряжались мы на неё главным образом ночью, когда не было бочки. «Надо, чтобы по восемнадцать рублей, хотя бы, нам за смену нарисовали» - говорил Николай. Он-то опытным глазом видел каждую доску, и её место в стопе. А я «табанил» совершенно не вникая в суть унылого мне труда, а лишь с послушной неохотой подхватывая именно ту доску, что каждый раз велел бригадир.
Конечно, он тоже уставал от такого помощничка – работника. С изрядным скрипом накладывали мы за полночи две стопы.
- Ой! – вздыхала молодая, красивая, замужняя табельщица Лариса с соколиным полётом бровей (что по моде тех лет не выщипывались до безобразия), - Идите уже!.. Пишу вам четыре стопы, если с утра спросят.
- Спасибо, Лариса! – от души благодарил Николай.
- Да мне-то за что спасибо – я вам не со своего кармана плачу!
Конечно, между этими двумя была симпатия… Впрочем, тут даже и за ручку не держались.
Вот на этой бы светлой ноте и завершить эту повестушку. Ну, сгустив напоследок мрачноватой, густой и тяжелой масляной заливки художников эпохи Возрождения в описании дней заката эпохи Перестройки. Но уж такой злачный портрет маячит в самом конце – зубы сводит!.. Хоть и у самого него зубов во рту было – по пальцам посчитать. Но – по порядку…
(окончание следует)
Николай выкормил кабанчика, о котором он не уставал рассказывать в бытовке честному народу: «Если кормить через неделю картошкой, то сало будет с тоню-юсенькими такими, мясными прослоечками». Теперь пришла пора кабанчика резать и вести на рынок.
Понятное дело, для такого серьезного мероприятия (каковым была продажа свиной туши на центральном городском рынке в голодном 1989 году) Николай испросил законные отгулы. «Главное, чтоб они загулами не закончились!» - предостерёг Святохин.
Но это так – для проформы сказал: сроду Николай был в том не грешен.
Так на две ночные смены я остался один. А я же уже был опытный грузчик! Я знал, что когда забрасываешь бочку на третий ряд, не надо тянуться вдогонку поправлять её руками: «Бочка не любит, когда ее гладят» - так меня Ваня Молдаван научил.
Впрочем, поставили меня на эти две ночи к «досОчникам», а потом эти двое разом и появились – бригадир вызывающе всем трезвый и Санёк – новый наш, с Николаем, теперь коллега.
- Ну, как свинью-то продал? – насели в бытовке страждущие если уж не хлебнуть на дармовщинку за удачную торговую операцию, так хоть послушать грузчики.
Но, Николай на то и был чисто выбрит, и абсолютно трезв – чтоб повествовать холодно и беспристрастно:
- Да, как – привезли тушу на рынок, а дальше санвластям сунь, чтоб клеймо штампанули, за место торговое в мясном павильоне заплати, мяснику забашляй: сплошные траты! Стали продавать – народ сразу давай спрашивать: «А когда задки выложите?» - « Э-э, нет – сначала передки все продадим, а потом уж задки пойдут».
В общем, черта лысого не обломилось дотошным товарищам – ни капли в стаканы не налилось. Оно и верно – какие могут быть теперь угощения?
Ну, а у нас в бригаде появился третий – Санёк. Лет, правда, Саньку было уже изрядно, так что даже Святохин сказал: «У вас уже и пенсия не за горами – надо с хорошей заработной платой с последнего места работы на неё уйти. Поэтому – надо у нас работать, стараться, коллектив хороший, заработки тоже».
Николай наглядно Санька знал – жил тот буквально через дорогу, в одной из двух уютно расположившихся в высоких вечнозелёных соснах пятиэтажек.
- Да, это моя от работы получила. Она ж в жестяно-баночном цеху работает.
- А ты где работал? – интересовался Николай.
- Последние годы кровельщиком – черепицу по крышам меняли. И вот, бояться теперь уже высоты стал – особенно с похмела.
Бригадиру-то кто-то знающий сразу сказал: «До первой получки работник».
- А зубы где оставил?
- Да, это в запрошлом годе – тут, вот, на повороте к дому уже. На велике ехал бухой, да и в темноте на булдыган налетел. Вот – все передние и выплюнул… А еще бутылка в кармане была – вдребезги! Хорошо хоть, початая.
Ездил на работу и с неё Санёк действительно – на велосипеде. Здоровый, в этом смысле, образ жизни вёл!
Рассказал он сразу и о самом чудесном, за всю свою длинную трудовую деятельность, месте работы…
- На мясокомбинате - платили тогда хорошо: быка, положим, живым весом из машины выгрузить и в цех привести – два рубля!
- А чего уволился?
- Загудел с таких заработков однажды хорошо… А оттуда только и увольняют – по двум причинам: или за пьянку, или за воровство. А добром-то, да по собственному желанию, оттуда кто же уйдет?!
Так и начали мы трудиться – втроём: теперь на него еще наряды пририсовывать было надо! Впрочем, дядька старался. Признаться, неудобно даже рассказывать, как выгружали мы вагоны ночью... Но, из песни слова не выкинешь!
- Санёк, - говорил бригадир, после того, как мы открывали два вагона с бочками сразу. – Ты пока в этом потихоньку ковыряйся, а мы пойдем тот разгружать. Только смотри – осторожно!
Николай имел в виду, что Саньку предстояло «ковыряться» мало того, что одному – когда товарищ лишний раз не подскажет: «Сзади бойся!», - но и делать это в темноте: переноска была одна, и её, по праву ударной силы, законно забирали мы.
Более того – дед «воевал» еще и без покатов.
Выгружая свой вагон, присаживаясь время от времени перекурить. И если не слышно было стука бочек поодаль, то Николай, сплёвывая табак с губ, раздумчиво произносил:
- Чего-то деда не слышно… Ну-ка, свистни – не завалило его там, случаем?
- Санё-ёк! – высунувшись из вагона, горланил я.
И тогда в тёмной глубине того вагона, взопревший от работы, и только что, быть может, присевший покурить наш коллега подхватывался в страхе быть уличенным в безделии, и вместо ответа вновь принимался швырять бочки по всем сторонам.
В итоге, к нашему с Николаем стыду, пока мы, здоровые молодые парни, с электрическим светом переноски, с покатами, выгружали свой вагон, бедный Санёк дрожащими руками, с перепуга, да впотьмах, в одиночку почти расправлялся со своим: треть какая-то, а то и четверть нам всем оставалась.
Вот, как зашугали старика!
А Санёк меня, дюже к нему высокомерного, зауважал. И рассказал однажды сокровенную, до сих пор волновавшую, верно, его душу историю.
- Был тут у меня знакомец. Жил вдовцом уж, ходил, в чем попало. Придет, бывало, к моей на работу – она тогда во вторсырье, на Ногинской, работала: «Валя, отбрось там мне чего-нибудь при случае». Ну, она ему брюки какие-нибудь, рубашки из тюков с ветошью наберёт – вот он в этих обносках и ходил. В магазине покупал только пакет молока и четвертушку хлеба черного. Моя частенько его усадит - хоть борщом горячим покормит… Умер. Стали вещи выбрасывать, а у него в матрасе – семьдесят две тысячи рублей: крысы погрызли!
В этом месте выцветшие глаза пожилого рассказчика чуть заслезились, и он, прикусив нижнюю губу, открыто и доверчиво посмотрел мне в глаза.
- Ну, чувствуешь ты, что конец приходит – ну попей ты, поешь, ну поживи ты, как человек!
До первой получки Санёк доработал, и честно проставился бутылкой водки. Только, когда выпили они с Николаем половину, Санёк вдруг засуетился, пробочку пластмассовую, что не выбросил, а предупредительно в карман телогреечки до времени упрятал, достал, горлышко бутылки заткнул и сказал: «А это уж мы со своей выпьем».
Ну а что, тоже верно – не забыл за случайным застольем заботливый муж о супруге любимой.
- Так не делается! – вознегодовал на то Николай, прибавив, что больше он с Саньком пить не будет.
Как там было дальше – я уж не скажу. Потому что именно тот день был для меня последним рабочим в погрузрайоне Тарного комбината. Через полторы недели надо было мне вылетать в долгожданный рейс – пусть не в сведший на всю жизнь с ума Буэнос-Айрес (в котором я больше не побывал ни разу), но в Лас-Пальмас, который до той поры еще не видел. И не мог я знать, что увижу в том полном добрыми людьми и счастливыми событиями рейсе еще и несравненную Шотландию – Аллапул, Инвернесс, Питерхед, - съезжу на озеро Лохнесс и даже запечатлеюсь с макетом чудища, и выйдем мы на снимке ну точно, как родные!
Но знал я уже тогда, что эти два месяца, что работал я бок о бок с такими же, как я, работягами и простолюдинами на «бондарке», я буду вспоминать с теплом и гордостью всю жизнь.
