глава 2
Похоже, наступил кризис достижения.
У Шурки не было явных неприятностей. Жизнь его текла спокойно и размеренно. Не случалось в ней никаких превратностей: ни разительных перемен, ни радостных приобретений, ни досадных потерь. Разве только Мила: воспоминания о ней будоражили его цепкую память, не давали ему покоя. Мысленно он возвращался к их совместному пережитому и каждый раз находил в нём мельчайшие подробности событий, которые он тогда, то ли не смог оценить по достоинству, то ли просто не сумел понять, ввиду своей возрастной малоопытности и невзыскательности, беспечности характера и лености мысли. И лишь теперь, отражаясь в довольно частых воспоминаниях, это пережитое обретало свой истинный смысл и открывало ему свою удивительную первозданность. Понятно, это ещё не стало для него трагедией: он чтил Ремарка и помнил его слова о том, что «жизнь человеческая слишком велика для одной любви…», но...
Лишь безумная увлечённость музыкой, отнимающая большую часть его физического времени и составляющая его духовную сущность, заметно оттесняла, притупляла, ощущаемую сердцем, нарастающую боль воспоминаний.
За бесцеремонной эпатажностью Шурки, его постоянным насмешничеством над вся и всеми, скрывался высокий ум; чувствительная, вплоть до болевого восприятия, натура; остро реагирующая на все происходящие события, открытая душа и доброе сердце. Ему удавалось всё, всё у него получалось: как говорится, – «живи – не хочу…» Однако, ему становилось скучновато от примитивности эстрадно-песенного творчества, в котором, как не крути, всё вращалось вокруг привычных гармоний, перепеваемых попевок, тривиальных текстов. Были, конечно же, приятные исключения: песни любимые и распеваемые народом. Одну из таких песен, созданную Шуркой, пела вся страна. Песни приносили ему известность, его ансамбль стал популярным, концерты посещаемыми и востребованными. Прохожие оглядывались ему вслед. После концертов частенько выстраивались за автографами. Чем не удовольствие? Популярность массовой песни определялась довольно оригинально: песня должна была проникнуть в самую гущу массовых народных гуляний, свадеб, вечеринок, звучать в ресторанах, зонах массового отдыха; её должны были знать и петь все, от мала до велика, и делать это с удовольствием.
И Шурка писал такие песни. И они звучали на концертах, по радио, в кино и на телевидении. Его гонорары порой побивали всякие рекорды, рождали завистников среди коллег-композиторов, ропот недовольства, толки и пересуды. Шурка с улыбкой вспоминал дни, когда, провалив собеседование при поступлении в «консу», он остался на улице без жилья и работы, и обретался у «тёщи» в киоске на Привокзальной площади, совмещая заодно и функцию ночного сторожа. Сейчас же, он, был достаточно обеспеченным человеком, и мог позволить себе многое… Можно было и «почить на лаврах». Но Шурка взрослел, совершенствовался, набирался опыта – как он выражался: «как сучка блох…», и это должно было, наконец, подвести его к осознанию необходимости заняться серьёзной музыкой, придать своим проявлениям новое качество, усилиям – динамизм, новым надеждам – реальное воплощение, мечтам – осуществление.
И он это осознал.
С присущим ему ребяческим максимализмом и самовлюблённостью, Шурка, естественно, не стал размениваться на малые формы: всякие там квартеты, сюиты, сонаты и пр. Он сразу принялся за симфонию, несмотря на немаловажные обстоятельства: такие масштабные музыкальные формы, если и писались кем-то из современников, то до их исполнения дело доходило крайне редко, если доходило вообще. Считанные в стране крупные симфонические оркестры исполняли, как правило, произведения русских и мировых композиторов-классиков, но, поскольку, среди живущих – за небольшим исключением – таковые не обнаруживались, а их творчество до уровня мировой классики дотягивало с трудом, публика предпочитала наслаждаться-таки шедеврами.
Оформление зарубежного турне затягивалось, и Шурка засел за Рояль. Коллеги и друзья, видя его озабоченность и зная его бесцеремонность, старались его не беспокоить, и он оставался им за это благодарным. Изредка, музыканты филармонии, – кроме ВИА, в ней ещё теплился ощутимо урезанный состав камерного оркестра с музыковедом, – останавливались у двери, за которой Шурка безбожно «насиловал» благороднейший инструмент, прислушивались. Иногда стояли подолгу и одобрительно кивали. Реже проходили мимо со снисходительной усмешкой. Но никого затворничество Шурки наедине с Роялем не оставляло равнодушным. Некоторые наиболее удачные отрывки музыки ребята из оркестра предлагали сыграть, и Шурка наспех писал партитуру и сам садился за Рояль. Однако, для осуществления полномасштабного замысла композитора, выразительных средств камерного оркестра оказывалось крайне мало: музыка звучала подобно чёрно-белому рисунку – состав его инструментов не мог передать всей гаммы красок и их тончайших оттенков, заложенных в первоначальный замысел автором. Но и такой интерпретации оказалось достаточно, чтобы услышать, понять и оценить неоспоримые достоинства Шуркиной музыки.
И судьба – в который раз! – оказалась к нему благосклонной.
Международный музыкальный фестиваль, проводился в южном городе далеко не впервые, с каждым годом набирал силу, расширял географию представительства, собирал всё большее количество участников. Возрастал к нему интерес и культурной общественности: публику привлекала именитость участников, высокий уровень их исполнительского мастерства, «звездатость», как выражался Шурка, их творческих составов. Здесь можно было увидеть и услышать многих любимцев публики – музыкантов, составляющих истинно национальную исполнительскую гордость и славу. Естественным условием такого неуклонно возрастающего уровня стала и высокая квалификация жюри: его возглавил «бывший оппонент и главный Шуркин обидчик» – ректор Одесской государственной консерватории. Они встретились на главной сцене фестиваля: профессор отдавал последние распоряжения, по организации работы жури, а Шурка помогал рабочим сцены передвигать рояль.
Джазом профессор не увлекался. Слушал – нравилось, но так чтоб… нет. Воспитанный на шедеврах русской и мировой классической музыки, будучи законопослушным гражданином и патриотом, он – согласно утверждениям официальной советской пропаганды – считал джаз «забавой сытых». И поскольку этот жанр никоим образом не входил в сферу его профессиональной деятельности музыканта и педагога, он особо не вникал ни в его достоинства, ни в его сущность.
После случая с Шуркой на вступительных экзаменах, он таки решил восполнить этот пробел. И причиной тому стал, больше сей неугомонный, дерзкий абитуриент, взорвавший своим поведением привычные понятия и взгляды его, признанного всей мировой музыкальной общественностью, прославленного мэтра, чем сам джаз как таковой. Привыкший к безоговорочному принятию его авторитета всеми, включая коллег и студентов, безропотному их подчинению этому его авторитету, он был действительно шокирован неслыханной дерзостью самонадеянного провинциала. Однако, будучи личностью незаурядной, обладая недюжинным умом, знаниями и опытом, он не мог оставить без внимания этот неординарный случай, не истолковав его и не оценив по достоинству. И пришёл к осторожному выводу: в жизнь входило новое поколение – не испытавшее унижения, не искалеченное страхом, не убитое войной; поколение, способное в будущем противиться большевистскому догматизму, двойственности советской морали и тупости чиновничества, волюнтаризму и жестокости трусливых законов. Только представителю такого поколения стало под силу дать уничижительную характеристику новоявленному «народному благодетелю», назвав его «кипучим дураком». Он ведь так сказал, этот мальчишка, про Никиту. И пусть бы этот смельчак, этот «дерзила», как про себя тогда назвал его профессор, существовал даже лишь в одном экземпляре и был бы лишь предвестником этого поколения – оно уже входило в жизнь неизбежно и неотвратимо. Но хватит ли у него сил оказать сопротивление и дать бой одной из самых изощрённых государственных систем построенной на лжи, лицемерии и страхе. В этом-то профессор как раз и сомневался.
Шурка двигал рояль с особенным рвением.
- Мир тесен: я узнал вас, молодой человек, – сказал профессор, когда Рояль оказался в нужном месте и Шурка отряхнул ладони, – но, думается мне, вы способны на большее?
- Спасибо за доверие. Я вас тоже узнал, профессор.
- Ещё бы вам меня не узнать: это ведь я виной тому, что вы не попали в консерваторию.
- Мне некого винить, кроме себя: стоило быть сдержаннее.
- Резонно… Однако, вы зря времени не теряли: я наслышан о ваших успехах.
- Я старался.
- Заметно… Мне нравятся ваши песни. Их поют.
- Приятно слышать – спасибо.
- И всё-таки: что заставляет вас двигать по сцене Рояль вместо того, чтобы с успехом играть на нём?
- Лучший отдых – смена деятельности: сначала поиграл, потом подвигал. Или наоборот…
- В вашей манере говорить чувствуется явная неудовлетворённость. С чего бы это? Не каждый из моих студентов, даже выпускников, может похвастать вашими успехами.
- Тогда пусть хвастают своими.
- Согласен: поймал на слове. Вижу, вы верны себе. Это похвально. Я готов пересмотреть наши отношения, если вас ещё привлекает учёба в консерватории. Сейчас мне пора, простите.
Профессор подчёркнуто поклонился и спустился в зал, где его ждало, жури фестиваля.
Шурка сел за рояль и с размаху взял первые аккорды симфонии. Пустой зал вздрогнул и покатил гулкое эхо. Музыка зазвучала, нарастая, властно заполонила пространство, ощутимо забилась о тесноту массивных стен, словно ей было невыносимо в этом, оглохшем от её внезапной мощи, зале, и она рвалась наружу, вширь, на свободу. Рвалась, рвалась и… оборвалась: довольный состоянием инструмента, на котором ему предстояло играть, Шурка встал и опустил крышку рояля.
И услышал дружные аплодисменты, собравшихся членов жури. Он сделал глубокий реверанс и поспешно удалился, приняв аплодисменты, как вежливый намёк на то, что его музыка мешает их работе.
И ошибся…
Гран-при победителя конкурса Шурке вручал, сам председатель жури: профессор по-мужски ощутимо пожал ему руку, и в его открытой доброжелательной улыбке Шурка уловил-таки лёгкий акцент некоторой неловкости, что ли…
Или ему так показалось.
