В больших и красивых городах есть, как правило, большие и красивые железнодорожные вокзалы. Большим городам как-то зазорно их не иметь.
Может быть в далеком прошлом вокзалы были маленькими и неказистыми, с деревянными перронами, с обшарпанными скамейками в зале ожидания, с чахлыми геранями в ржавых ведрах, с угрюмыми и неразговорчивыми кассиршами. Ну, так прошлое тем и хорошо, что оно уже прошлое, и по мере того, как расцветает город, хорошеет и железнодорожный вокзал. Вокзал – это вроде бы лицо города, а за лицом надо ухаживать!
И вот уже деревянные настилы сменились гладким асфальтом, а кое-где, и мраморными плитами. Засияли огни маленьких магазинов – все, к твоим услугам, пассажир, все, что душе угодно, покупай у нас! И быстро, и удобно! Ну, немножко переплатишь, так ведь за комфорт всегда платить надо!
Повсюду на вокзале бронзовые статуи, олицетворяющие железнодорожника. Проводница с флажком, проводник с фонарем, носильщик с тележкой. Бронзовые лица их суровы, губы сжаты, и взгляды у всех поголовно устремлены вдаль, в светлое железнодорожное будущее.
Обшарпанные скамейки сменились новыми, коваными. На них даже присесть опасаешься – такой респектабельный у них вид! Чахлые герани исчезли и на их месте появилась дорогущая заморская флора - диффенбахия, драцена, монстера. От одних названий бросает в дрожь!
Угрюмых усталых кассирш сменили тоненькие девушки. Боже – мечта, а не девушки! Стройные, ладные, форма на них сидит идеально, прическа – волосок к волоску, ресницы хлоп-хлоп! – и на губах всегда дежурная улыбка! И сами поезда изменились! Вместо однотипных голубых и зеленых появились нарядные светло-серые, оранжевые, красные и даже фиолетовые.
И только одно не изменилось. Только одно роднит прошлое и настоящее вокзала! Запах! Неистребимый и вечный запах железнодорожного полотна, он пропитывает все вокруг, им пахнут кассы и сами кассирши, скамейки, носильщики, бронзовые памятники и цветочные горшки. Что там горшки! Сами цветы, и даже пирожки и кофе в буфете тоже пахнут поездом. И представьте – есть граждане, кому это очень нравится! Да-да! Они с наслаждением вдыхают этот воздух, они смакуют его как дорогое вино. Для них это не запах нагретого железа и машинного масла, это запах Дороги, а может и самой жизни. Так ведь наша жизнь и есть дорога.
Если прийти на наш вокзал примерно к семи утра, то можно застать прелюбопытнейшую картину. Со северо-восточной стороны, от угла магазина «В добрый путь» появляется грузная женская фигура. Солнце светит ей в спину, солнце будто играет с ней в мячик, но, похоже, женщине это нравится. Она не спеша пересекает привокзальную площадь, переваливаясь подходит ко второй скамейке у первой платформы и, шумно вздыхая, опускается на сиденье. Каждый божий день, с конца апреля и по середину октября, с утра и до темноты, она восседает на второй скамейке, встречая и провожая поезда. Лицо ее задубело от солнца и ветра, и она похожа на бронзовые вокзальные статуи.
Все работники вокзала давно привыкли и не обращают на нее внимания. Наоборот, если вдруг она запаздывает, то встревоженно спрашивают друг у друга «Интересно, где Руфа?» и успокаиваются, заслышав шаркающие шаги. Для железнодорожников Руфа – своего рода талисман. И только уборщицы радуются, не застав Руфы на месте. Они жалуются, что мимо нее пройти невозможно, а после нее долго и брезгливо оттирают скамейку хлором. Уборщицкая гвардия, пожалуй, единственная, кто принципиально не здоровается с Руфой и она платит им тем же, в упор не замечая их тряпок, швабр, и прочей клининг-амуниции.
Если не боитесь тяжелого запаха, действительно исходящего от Руфы, то познакомимся с ней поближе. Порой и в грязи можно отыскать что-то ценное. Если, конечно, набраться терпения, и всмотреться пристальнее.
Вначале как бы невзначай присядем на скамейку неподалеку от нее. Не рядом (это трудно выдержать), но и не в отдалении. Руфа очень чутка на проявление деликатности. Если присесть на другом конце скамейки, Руфа смерит вас презрительным взглядом и на все ваши вопросы будет отвечать кивками или мотанием головы. Сесть надо на безопасном расстоянии, примерно в 30 сантиметров и незаметно окинуть ее взглядом.
Она толста и безобразна до обаяния. На темном лице ее безмятежность. Так наверно выглядел бы среднеупитанный бегемот, только что вылезший из илистой лужи. Руфа из лужи не вылезает, но ее одежда лоснится жиром и грязью. Впрочем, и одеждой это назвать трудно. Нечто вроде живописных лохмотьев. Растянутая шерстяная кофта, халат, когда-то бывший синим, но сейчас потерявший всякий цвет, под ним почему-то тельняшка. На ногах спортивные брюки, обрезанные ниже колен. Кромка их махрится, и кажется, что Руфа щеголяет в оригинальных панталонах. Распухшие фиолетовые ноги в разрезанных по бокам туфлях. Руки изуродованы артритом. Запах от нее сложный – нефти, прогорклого сала, немытого тела, мочи и старости. Бронзовое лицо неподвижно и напоминает чеканку. На нем живут только глаза – выцветшие, бирюзовые. Но взгляд их цепок и прожигает собеседника насквозь.
Первая проверка: Руфа слушает как с ней здороваются. Поздороваться надо вежливо и доброжелательно. Вы очень рады ее видеть, так покажите ей это! Руфа оценит вашу деликатность и благородство! Наградой - усмешка в углах запекшихся губ, заинтересованность в взгляде и плохо различимый сип: «Здравствуйте. Пришли познакомиться с местной достопримечательностью?!» Руфа знает себе цену!
- Оф-ф-ф! – звучит прелюдия к монологу. – У-ф-ф! Жарко! (независимо от времени года) Меня тут все знают. Вокзал - мой дом, но живу я тут поблизости, во-он там. - Она делает широкий взмах рукой куда-то назад. Там еще теснятся старые постройки с винтовой системой лестниц - итальянские дворы. - Как-нибудь приглашу вас (не смейте отнекиваться – смертельная обида!), увидите, как живет старый человек. У меня все есть. Софа, стол, холодильник, даже ковер есть – что мне еще нужно? Дай Бог всякому! (сохраняйте серьезное выражение лица – за вами пристально следят!). Я и родилась тут, и меня в честь артистки какой-то назвали Руфиной(1), но все с детства Руфой звали.
Родители мои на железной дороге служили, папа машинистом, а мама проводницей, и всю жизнь помню только ту-тук, ту-тук, ту-тук, ту-у-у! Поезда идут туда-сюда. Хорошо!
Из горла ее вырывается что-то похожее на карканье, и во рту желтеют пеньки зубов. Она смеется. В углах бирюзовых глаз появляются слезы и исчезают в складках лица.
- Я в детстве была чудесным ребенком, - продолжает она, отдышавшись. – Меня украли воры, подменили, вот я и стала такой безобразной. А на самом деле я красивая, очень красивая. У меня волосы были как светлый шелк, кожа как бархат, глаза как небо.
Это очень опасный момент! Не вздумайте улыбаться, недоумевать, и, храни вас Бог, отсесть, или отодвинуться! Лучше посокрушайтесь о злодейке-судьбе, превратившей ангелоподобного ребенка в Руфу. А еще лучше начните убеждать Руфу, что она вовсе не безобразна. Она оценит это!
- Не могу дома. Там все давит! Папин портрет, мамин портрет. В альбом смотрю – все покойники. Никого в живых нет. Только я осталась. А уехать тоже не могу. Это дом мой, я к нему привыкла. Садик весь малиной зарос, она сухая, корявая, ягод не дает, а ее вырубить не могу. Она как я, тоже старая, и скрипит, будто плачет, чтобы ее не трогали. У меня кости болят, и у нее ветки тоже болят. Малина как человек, жалуется, скрипит, а старых и больных никто не любит, надоедают.
Руфа делает глубокий вздох. Мимо снуют отъезжающие, провожающие, приехавшие, перекрикиваются носильщики, смеются проводницы. Солнце разгорается ярче и Руфа вытягивает больные ноги. Зрелище неэстетичное; фиолетовая кожа с набухшими венами того и гляди лопнет, но женщина сладко морщится. Видно, что тепло и свет приносят ей облегчение.
- Вам к врачу надо, - осторожно киваете вы на ее ноги. – Это ведь нехорошо.
- Я сюда прихожу, поезда слушать. – продолжает она, словно проснувшись от оцепенения и не обращая внимания на ваши слова. – Все одинаково, а мне не надоедает. Я люблю наблюдать за людьми… Провожающие что-то кричат тем, кто уезжает, напоминают, не забыл ли что. А тот, кто уезжает проходит по коридору, и быстро к окну, чтобы помахать рукой, тем, кто стоит на перроне. Это уже обычай. Сначала просто машут рукой и улыбаются. Потом, уже тот, кто уезжает, машет рукой и просит провожающих уйти. А они не уходят, стоят, пока поезд не двинется. И уже, когда двинется, они еще быстро идут за поездом и машут тому, кто в нем. А потом поезд набирает ход, они отстают и медленно уходят. И если смотреть за этим со стороны, то кажется, будто все эти люди танцуют. Вот так, каждый день один и тот же танец, только поезда и люди разные, а танец одинаковый.
А тот, кто едет в поезде, у него уже начинается другая жизнь. Он знакомится с попутчиками, предлагает им свою еду, и они тоже разложат свои припасы. Они выпьют, закусят, будут рассказывать друг другу разные истории из жизни. И очень довольные новым знакомством, лягут спать, чтобы проснуться и выйти на своей остановке, или ехать дальше.
Вы слушаете, пытаясь понять, к чему она клонит. К чему этот монолог неопрятной полубезумной женщины? Вы уже жалеете, что подсели к ней на скамейку. Но она продолжает, и глаза ее становятся тусклыми, как у сивиллы.
- И человек едет и едет. Почти все попутчики, с которыми ему было хорошо и весело, сошли на своих станциях, а он едет. И новые люди заходят в вагон, но с ними он никак не может подружиться. Он смотрит в окно и думает: «вот поезд несется, станции мелькают, везде яркие огни, жизнь бурлит, а я все никак не приеду. Какая длинная дорога!» И ему очень хочется выйти, он устал, ему надоело трястись в вагоне. Но уже скоро его станция и он продолжает ехать.
И вот, наконец, поезд сбавляет ход, мигают огни станции и человек понимает, что ему выходить. Он радуется; слава Богу, что трудное путешествие позади, он берет свой багаж, выходит на перрон и вдруг понимает, что ему жалко расставаться с вагоном. Как-никак, он так долго в нем ехал, и успел привыкнуть к нему. И теперь он даже думает, а может поехать дальше? Но кто ему разрешит: у него ведь билет до этой станции. Никому нельзя ехать дальше своей станции. И на него уже кричит проводник, чтобы не задерживал состав. А потом он видит, что пришли его встречать, и окончательно покидает поезд. Кар-р-р!
И Руфа, каркая, смеется, откидывается на спинку скамейки и замолкает.
Глаза ее закрыты, и теперь она действительно напоминает мифическое существо – лицом - птицу, телом – зверя. Вам не по себе. Вы осторожно встаете и тихо уходите.
На душе у вас скверно, но вы во власти ее непонятного обаяния. Вам кажется, что Руфа знает больше и видит дальше, чем обыкновенные люди, но странен и темен ее язык. Вы клянете себя, за то, что завели с ней разговор, но в мыслях все время возвращаетесь к нему.
- А, поговорили с нашей Руфой? – спрашивает вас добродушный носильщик. На
Деревянный перрон нас угрюмо встречает
Почернели дома от прошедших времен
Мое сердце о прошлом увы не скучает
Мне о нем лишь напомнит этот старый перрон
Елена Маркштедтер
