Когда в эпоху не так давно минувшую (что для истории каких-нибудь 30 лет) мне говорили о людях, способных на подвиг, я вспоминала об этом человеке. В самом слове «подвиг» есть что-то величественное, бряцающее и громкое. Ничего подобного в Мартынке не было.
По-настоящему звали его не так. Более того, ничего общего его имя с «Мартыном» не имело. Тем более, с «Мартынкой».
Назван он был в честь деда именем Марат. Деду вздумалось появиться на свет в суровом 1920 году в семье неистовых романтиков-революционеров. Родители желали наречь первенца Жанпольмарат – в одно слово, но старшее поколение яростно воспротивилось. В результате бурных дебатов и ожесточенных домашних боев решено было остановиться на просто Марате. Очевидно, младенец вместе с именем унаследовал не только революционный пыл воинственного француза, но и его слабое здоровье. В ванне он, правда не сидел, и не был, к счастью, в ней заколот, а мирно окончил свои дни на собственной даче. Но всю свою жизнь Марат-старший мучился слабым желудком и дерматитом, и невзирая на это, бурлил инженерными и архитектурными идеями. Некоторые из них претворялись в жизнь и поощрялись премиями и наградами. К концу жизни Марат-старший был заслуженным строителем и скончался, окруженный печальной родней.
Через пять месяцев после упокоения Марата-старшего, в мир явился его внук, Марат-младший. Он не унаследовал от деда ничего, кроме имени. Насколько дед был предприимчивым, отважным и смелым, настолько внук был тихим, робким и забитым. Он даже появился на свет не с яростно- жизнеутверждающим криком «Я-а-а-а!!!», а с деликатным вздохом: «Ай-йа…», словно заранее определяя свое вечное второе место в этом мире. Да, какое там второе; восемнадцатое, триста двадцать пятое, но только не первое! «Знай сверчок свой шесток» - будто предначертала ему природа, и, казалось, он абсолютно не возражал против этого.
Даже мать, а матери больше жалеют и балуют самого слабенького из детей, считала его своей неудачей, называла недалеким, убогим. Он раздражал ее уже своим присутствием.
- Ну, чего рот разинул, опять ворон считаешь! – в сердцах кричала она ему.
- Все дети как дети, давно поели, а он все мусолит несчастную кашу! Да-ай сюда! – и тарелка с недоеденной кашей с грохотом сваливалась в раковину. – Вон из-за стола, копуша! О, Господи! Вот идиот на мою голову!
Марат не протестовал ни против злобных окриков, ни щипков, ни шлепков, ни даже отцовского ремня. «Значит, за дело, – думал он, медленно потирая побитое место. Он вообще все делал медленно. Медленно ел, медленно одевался, медленно говорил, ходил, да и соображал медленно. Он не был убогим, просто был тугодумом, но это злило и раздражало близких и смешило соседей.
- В кого он такой? - ворочалась без сна мать. – К врачу водила, он говорит, все нормально, но это же сколько терпения надо, пока ему что-то объяснишь. Господи, другие дети как дети, все на лету схватывают, а с этим пока несчастный стишок выучишь, семь потов сойдет.
- Дурь! – басил муж. – Дурь и лень! Спи и не забивай себе голову. Ремня ему хорошего, и все стихи запомнит. Я за него возьмусь, выбью лень.
- Да, били уже, и что толку, - вздыхала мать. – Все то же. Так и проживет всю жизнь с разинутым ртом, и не заметит, как без ничего останется!
- Я за него возьмусь – бурчал отец, засыпая.
«Мартынкой» же он стал случайно, в седьмом классе. Так едко окрестил его учитель географии. Отчаявшись донести до Марата понятие о круговом азимуте, он попросил подать ему губку для доски.
Марат и тут оплошал. Проклятая скользкая губка почему-то затанцевала в руках и несколько раз упала на пол. Импозантный, щеголевато одетый учитель с минуту наблюдал неравный бой Марата с губкой, вздохнул, и с его губ впервые сорвалось:
- Садись, …Мартын.
В классе хихикнули.
- Я не Мартын, - почти через минуту пробасил Марат.
- Неужели? – насмешливо протянул учитель. – А мне кажется, именно Мартын. И, знаешь, почему?
И, выждав эффектную паузу, он поведал:
- Был у какого-то барина слуга по имени Мартын. Как-то приходит он к своему господину и спрашивает: "Барин, Бориска, больше меня денег получает, а работаем мы поровну. Почему так?"
«Сейчас объясню», - говорит барин, а сам к окну подходит и Мартына за собой зовет. А из окна холм большой виднеется.
"Видишь, во-он там на вершине холма темное что-то,- говорит барин. – Наверно, кто-то на ярмарку или нее едет. Сбегай-ка, Мартынушко, разузнай."
Побежал Мартын, и вскоре вернулся, запыхавшись.
«На ярмарку,- говорит, - мужик едет.»
«Хорошо бы узнать, что везет, - говорит барин.
Мартын побежал снова, разузнать.
«Овес везет продавать» - сказал он, возвратившись.
«А почем? – спрашивает барин
Мартын побежал в третий раз.
«Два рубля за четверть», - говорит.
«А не отдаст ли за рубль?» - говорит барин.
Мартын в четвертый раз побежал.
«Отдаст».
«А хороший ли овес у него?» - чешет в затылке барин.
В пятый раз побежал Мартын
«Хороший, барин, отборный».
«А не привезет ли сюда, во двор? – продолжает барин. – Я бы взял все.»
Пришлось Мартыну в шестой раз бежать.
«Привезет, коли еще полтинник накинуть».
«Ладно, беги, скажи, чтобы привозил» - согласился барин.
Мартын побежал в седьмой раз. Барин, наконец, сторговался, купил овес и говорит:
«Отдохни, Мартынушко, забегался, поди. А мне Бориску покличьте."
Вот приходит Борис. Барин и его к окну подводит:
«Глянь-ка, снова на холме виднеется что-то. Небось на ярмарку или с нее едут. Сбегай-ка, Бориска, разузнай!»
Побежал Борис, вернулся и говорит:
«Мужик на ярмарку, барин, едет, пшеницу шесть четвертей везет продавать. Четверть - по полтора рубля - отдать хочет, но пшеница у него плохая, а вот еще везет он две четверти ячменя, так тот отборный, крупный. Хорошо бы весь взять. За ячмень четыре рубля хочет, я сторговался за три, да еще два гривенника накинуть, чтобы во двор привез. Да, вот он уже и во двор въезжает».
Отдал барин Борису три рубля и два гривенника, чтобы тот расплатился, а сам Мартыну говорит;
«Понял теперь, почему Бориска больше тебя получает?! Иди, и впредь ко мне за этим не приходи!»
- Так вот теперь понял, почему ты – Мартын? – победно сверкнул очками учитель.
- Ха-ха-ха! – расхохотался класс.
- Я не Мартын, – наклонив голову медленно пробурчал Марат, но его слов никто не расслышал. Они потонули в хохоте. Кличка «Мартын» прилипла к нему мгновенно. А потом сменилась на более обидную – «Мартынка».
И хоть бы слово протеста. Хотя бы тень ропота. Нет, смиренной душе будто неведомы были гнев, ярость, возмущение. «Мартынка», так «Мартынка», он не сопротивлялся.
Он вообще не сопротивлялся судьбе. Школу окончил не то, чтобы с трудом, но, при вручении аттестатов, директор с заметным облегчением вздохнул:
- Ну, Марат, поздравляю. Одолел ты десять классов.
И это было правдой. Он действительно, не дошел, не добрался, не доковылял, а одолел.
В армию его не взяли по причине сколиоза и плоскостопия. Марат и тут подвергся насмешкам. Это было то время, когда не служить было позорно. Не взяли в армию, значит – ущербный. За такого и девушку из приличного дома отдать поостереглись бы. Да, и сами девушки охотнее выбирали бравых дембелей, щеголявших в форме, чем унылых ботаников. Тем более таких, как Марат. Да, что с него взять – Мартынка и есть…
В вуз, на истфак он феерически проваливался два раза. И оба раза по одной и той же причине – довел до белого каления приемную комиссию. Обиднее всего то, что по любимому предмету – по истории. У Марата была хорошая память на даты, история давалась ему, но ответ на вопрос выглядел примерно так:
- У Вас что в билете? Первый вопрос?
- У-м-м-м, э-э-э-э, битва, э-э-э при… (тут Марат погружался в раздумья и застывал с билетом в руке).
- Битва при чем?!
- Э-э-э-э…м-м-м…
- Вы будете отвечать или нет?
- А? Да-да! При, э-э-э, Калке.
- Слава Богу! Мы Вас слушаем.
Но слушать было затруднительно. Ответ Марата по сути представлял собой сплошной поток сознания. Он упоминал о дате битвы, а потом его снова накрывала волна раздумий. Бог знает, сколько монгольских, русских и половецких конниц скакало в данную секунду в его мозгу, но отвечал он невнятно, мялся, краснел, сопел, сутулился еще больше. Потом почему-то поток сознания перескакивал с Калки к Грюнвальдской битве, затем к ним приплеталась Столетняя война. В общем, это был какой-то чудовищный канкан из исторических дат и событий, абсолютно не связанных друг с другом. Терпению комиссии приходил конец, она единодушно срезала Марата и вздыхала с облегчением.
- Горе ты мое! – ахала мать. – Господи, что же с тобой будет?..
- Ничего, пусть работать идет, как раз в магазине грузчики нужны. Если не получается работать головой, пусть работает руками, - язвил отец.
- Куда ему в грузчики? – плакала мать. – Ты посмотри на него! Это не человек, это студень! Слава Богу, что другие дети умные, тьфу-тьфу!
Старшие брат и сестра Марата действительно учились прекрасно, забот родителям не доставляли.
– Не плачь! – рявкал отец и отправлялся брать со старших торжественное слово, что они не бросят «этого идиота» после родительской смерти, иначе тот погибнет от голода, а их совесть замучает!
Марат слышал из-за закрытой двери голоса родных, но словно и душа его была за закрытой дверью. И голоса, и волнение, и плач матери, и язвительность отца доносились до него как сквозь толщу воды. И чем больше бурь и тревог было вокруг, тем больше душа его погружалась в безропотность. Чему быть, того не миновать, так чего зря изводить себя?..
Иногда, правда, Марат начинал жалеть себя. Рисовал себе картины собственной смерти: как красиво он лежит в гробу – важный, бледный. Темные волосы оттеняют мраморную гладкость лба. Навсегда закрытые глаза затканы черной тесьмою ресниц. Боже, как все образно, как величественно и печально! Вокруг ходят заплаканные близкие, приходят соседи, знакомые. Все жалеют безвременно угасшую молодую жизнь и клянут себя, за то, что были жестоки и грубы с Маратом. Но, поздно, поздно… И вот Марата увозят к месту последнего упокоения, вот погружают в рыхлую (сухую, твердую, промерзшую – в зависимости от времени года!) землю и вот он слышит над собой последние рыдания и удаляющиеся шаги. И… остается один. Тут Марату становилось не по себе. А потом он представлял, как родители и брат с сестрой вернутся домой, и будут заплаканные, растерянные бродить по комнатам и некого даже будет отругать: «Где ты, о Господи, опять зазевался на что-то?!» Тут у Марата начинали нестерпимо чесаться глаза и сердце заходилось уже от жалости к родным. Поэтому видения смерти откладывались, тем более, что в них врывался визг матери:
- Сколько можно
