детский разум, в конце концов, может и не придать значение.
Так Бог своими путями меня чуть-чуть реабилитировал и к концу
смены у меня все же появились друзья, ставшие на мою сторону. В лагере кормили
детей плохо, дети частенько припрятывали с обеда или ужина хлеб и ели его
каждый украдкой под одеялом, или делясь с друг другом или выпрашивая друг у
друга. В день отъезда англичан им администрацией лагеря был накрыт в столовой богатый
стол, но когда в десять или одиннадцать
вечера они уехали, весть об этом в мгновение облетела весь лагерь. В одну
минуту дети голодной стаей ворвались в столовую, прибирая каждый, кто что успеет, унося с собою, довольные
своей расторопностью в столь важном деле, и этот факт, несомненно, был поднят
на линейке, как вопиющий, утром
следующего дня.
Пионерские лагеря были для меня местом все тех же скитаний, где
ничто не привлекало, ни конкурсы, ни хор, ни костры, ни вечерние танцы, ни
развлекательные мероприятия и пр. Более-менее подходящим для меня местом были
пионерские комнаты. Здесь, как правило, всегда была небольшая библиотека и
место, где можно было уединиться. Находились и те из детей, общение с которыми
мне более-менее подходило. Однажды после дневного сна я увидела, как мимо
нашего лагеря по тропинке в сторону моря
шли мои родители. Мне сразу стало понятно, что зайти ко мне они не торопились,
во всяком случае, видимо, хотели это
сделать на обратном пути. Я что есть сил
бросилась к забору и стала звать их. Им пришлось вернуться и забрать меня с
собой. Но этот факт еще долго меня печалил и давал понимание, что я как-то
обременяю их, что пойти со мной на пляж было для них нежелательно, и может быть
на обратном пути они хотели едва лишь заглянуть, что-нибудь мне передать и
уйти.
Вспоминая свое детство, я
не берусь описывать природу и пейзажи, события интересные и волнующие, успехи, победы,
как не желаю ничего и приукрашивать, но пишу только то, что имеет отношение к
нравственности, к духовности, к долгу, к моему взрослению и восприятию
окружающего мира через чужих и близких
мне людей, пытаюсь оценить те события умом ребенка и взрослого человека, хочу
показать, как непросто было той, с которой заговорил Сам Бог, что не купалась
она в ласках других, в своей семье, будучи единственным ребенком, что не
купалась она в своих природных данных, что постоянно мыслила и мыслила и
постоянно искала путь к людям и никак не могла найти свое место среди других с
детства.
Уводя меня от деспотизма отца, пионерские лагеря не могли решить
для меня другие вопросы, связанные с моей личностью. Моя жизнь с детства была
как из огня да в полымя. Отдыхая от одного, я неизменно ввергалась в депрессии
и страдания по другому поводу. Было то,
на чем и могла отдохнуть моя душа, и насладиться, и удовлетвориться, но я этого
еще не знала (а это были все-таки знания, процесс учебы), кроме одного
единственного чувства, что я не такая, как все, ну, не такая и все.
Я готова была не быть собой, но это оказывалось ненадолго. Что-то
начинало мутить меня, как моего отца. Я должна была нести свою суть, не
приспосабливаясь, не подлаживаясь, а это
означало, что я не могла находить единомышленников и друзей, к чему тяготела
всегда. Также, любая безнравственность убивала меня, я не могла мириться с детства с тем, что
против человека, но сама не была гибкой
в той мере, как это я теперь понимаю, и сама еще могла совершать и совершать
ошибки, но это было уже вне моего желания или понимания.
Лишь однажды, одно мероприятие в пионерском лагере увлекло меня
чрезвычайно. Это был другой пионерский лагерь, принадлежащий Городскому отделу
образования, куда я попала по горящей путевке, которую предложила неожиданно
Виктория Федоровна отцу. В одно мгновение отец меня собрал, и я оказалась в пионерском лагере вместе с
Витей. Мои проблемы и здесь те же и в той же мере начали доставать меня. Я не
воспринимала серьезно никакие воспитательные и развлекательные мероприятия, не
имела друзей, не участвовала в хоре, конкурсах, танцах…А если и участвовала, то
меня быстренько заменяли кем-то другим, так что невосприятие меня я начинала
распространять и на взрослых людей, а потому сознательно отклонялась от всего,
где бы меня могли попросить. Но была
приглашена в этот пионерский лагерь женщина, которая являлась мастером
художественного рассказа. Она усаживалась всегда в одном отведенном ей месте в
беседке и начинала повествование. И это
мероприятие я бы проигнорировала, но любопытство взяло свое. Она не читала, она рассказывала, как наизусть,
но так… Я никогда более не слышала столь прекрасной, грамотной, интересной речи,
великолепной и уместной мимики, жестов. Ее герои буквально оживали, были
личностями, входили в диалоги, спорили, соглашались, ее описание пейзажей,
внешности людей, самих событий было достоверным, завораживающим, реальным. Изо
дня в день она продолжала свою повесть, и я не могла оторваться. И сейчас я возношу ей хвалу за великое ее
мастерство, за умение так бесподобно говорить, что не оставалось равнодушных
даже среди самых непоседливых детей. Эта устная форма передачи повествований
самых разных мне в свое время тоже пригодилась, не скрою, когда я стала
школьным учителем математики и хотела заинтересовать своих детей знаниями из
художественной литературы за пределами школьной программы, а также в других
пионерских лагерях, будучи уже взрослей, когда по ночам рассказывала в палате
свои маленькие повести, делая это по возможности художественно и привлекательно
и так, что и взрослые говорили, что
кажется, что я не придумываю, но читаю произведение, и каждый раз перед сном
меня просили продолжить. Но это уже было потом, в Азербайджане, в пионерских
лагерях, где я была уже более разумной, легче начинала общаться и имела уже не
плохой авторитет.
Примерно в этот период, 1963-64 годов, мой отец, надышавшись воздухом Одессы, однако, не мог
остаться ее вечным почитателем, и все чаще и чаще стал подумывать о том, чтобы
как-то поменять наше жилье на другое. Обмен в те времена был единственным и
возможным средством, и с этой целью он
дал объявления во многие города и зачастил на Привоз, место, где всегда было
столпотворение желающих и жаждущих этим путем изменить свои жилищные условия.
Поскольку отец был согласен и на ряд более мелких городов, то к нам зачастили
люди со многих концов России, но стоило ступить на порог… и никому не нужна
была Одесса с этой нашей крохотной комнатушкой. Выход прямо на проход, т.е. на
улицу, одинарные двери, печка, без воды, крохотная комнатушка… Насобирать денег
и доплатить какой-нибудь одинокой старушке, как делали многие в послевоенной
Одессе – мутило отца. С деньгами расставаться он никак не желал и ни под каким
предлогом, тем более, что деньги были нечастые, а собирать их годами – не
понятно было как. Однако, судьба сделала разворот так, как никто не ожидал.
Однажды к нам пришло письмо. Некоторая Ольга Чистякова из
Кировабада (на тот период Аз.ССР, нынешняя Гянджа), жена известного и
почитаемого в своем городе Главного прораба, женщина обеспеченная, с пяти летним ребенком, разведясь с мужем и
став главной квартиросъемщицей трехкомнатной квартиры со всеми удобствами, не
чаяла, как переехать в крупный южный город, будучи готовой на любой обмен. Не
глядя, она предложила нам свою квартиру, сославшись на знакомую, которая
прислала ей адрес.
С Кировабадом отца связывала очень давняя не детская история,
произошедшая с ним в этом городе, когда ему было всего-то лет пять или шесть. А
дело было в том, что когда мать продала их дом и отправилась в поисках лучшей
жизни со всеми детьми колесить страну, то, будучи проездом в Кировабаде,
потеряла здесь самого меньшего на вокзале, Федюшку, и после тщетных поисков
семья так и уехала, не надеясь на встречу когда-либо. Именно здесь, с вокзала и
началась его первая школа бродяжничества, которая его далеко не уводила, оставляя
в чертах города, но неизменно приводила спать на вокзал. Здесь он был обласкан
местной шпаной и по малости пока не был обременен никакими особыми
обязанностями и науками беспризорной жизни. Мать, будучи в дороге обкраденной,
на оставшиеся копейки везла детей туда, откуда стартовала, и вновь, будучи
проездом через Кировабад, что произошло через несколько месяцев, признала в просящем милостыне беспризорнике своего
любимца, и так отец был возвращен во круги своя, однако хорошо пропитавшись
духом бродяжничества, и долго в этом направлении устремлялся, однако никогда не прощая матери
то, что она не предприняла надлежащих усилий в момент, когда его потеряла. И это тоже был камень
преткновения в их вечных спорах и долгой обидой отца на мать, может быть из-за
которой он и не открыл ей дверь в Одессе, когда она стучалась и через дверь
прощалась с ним, по сути, навсегда.
Не сказать, что эти воспоминания сыграли сколько-нибудь решающую
роль, но предложение отца воодушевило, и
семья наша стала готовиться к отъезду, готовя документы и не глядя на
вожделенное жилье, ибо одно то, что там было три комнаты и все удобства, было
сверх всяких ожиданий и сулило решение всех проблем.
Скоро весь двор знал о нашем скором переезде, ибо отец был
неудержим в своей радости и удаче, но, однако, попросил у Ольги двести рублей
на переезд и, получив их, окончательно собрался в дорогу. Обмен был оформлен
надлежащим образом и документы свидетельствовали, что теперь мы обладатели
великолепного жилья, и остается только въехать и жить. Контейнер был отправлен, и наша семья следом
отправилась пароходом до Батуми и оттуда в Кировабад. Была глубокая осень 1964
года. Я же понимала так, что мы едим в другую страну и обещала всем писать
письма и рассказать, какие там обычаи, какой там флаг, на каком языке говорят и
какой галстук носят. Таково было мое понимание, хотя я уже была в четвертом
классе.
Кировабад встретил нас серым дождливым днем, чужой незнакомой
речью и какой-то своей неуловимой отчужденностью. После Одессы город казался
настолько неуютным и негостеприимным, что сникла не только я, но и вся наша
семья. К тому же обменщица Ольга оказалась немногословной, несколько замкнутой
или негостеприимной, с дороги никак нас не приветила, сказав, что сейчас в
городе перебои с хлебом, а у нее хлеба
нет. Большие комнаты, кухня, ванна, туалет не оживили наш взгляд, однако
хозяйка заговорила о том, что теперь и она будет собираться, и через несколько дней мы сможем здесь
полностью расположиться. Родители отправились в город, а я осталась играть с ее
сынишкой на балконе, чувствуя в себе что-то неблагоприятное. Родителям с
большим трудом удалось купить лаваш и отец мой, будучи паникером в своей сути,
действительно запаниковал и молниеносно решил, что свалял дурака, и что срочно
надо ехать в Одессу и продолжать там жить, дав запрос о возвращении
контейнера. Таким образом, обозрев
Кировабад, вернувшись, едва ступив на порог, родители схватили меня
за руку и скоро мы были снова на вокзале, не задержавшись в
