в памяти
именно цветы все делают торжественным, каким бы по счету это первое сентября в
жизни начинающего свой земной путь маленького еще человека ни было. Где ребенку
знать, что озабоченный учитель отнюдь не запоминает, кто и какой букет ему преподнес,
но для ученика – это событие, это допуск, пусть иллюзорный, пусть на самое
краткое время, но к сердцу учителя, это и детская внутренняя надежда, что все
будет хорошо, поскольку и самый плохой
ученик на это надеется. Без цветов этот
день для ученика тускнеет, теряет свою яркость, становится будним, чуть-чуть
больным, и эта боль должна перегореть. Поэтому и я не насладилась результатом подношения цветов
и мысленно отвела себе роль неприметную, как и ни на что не претендующую, и
лишь с едва уловимым любопытством изнутри наблюдала за происходящим.
Нашей классной руководительницей стала Исраелян Ирма
Исаковна, учитель математики. Ей было тридцать шесть лет, и мы были первый ее
класс, с нас она начинала свою педагогическую деятельность в школе. Это была
очень старательная, хорошо знающая свой предмет учительница, но и с ней мои
отношения строились непросто или очень долгое время никак. Она в своем
понимании отвела мне почти последнее
место, ибо почти сразу поняла меня, как замкнутого, ограниченного и сложного по
характеру ребенка, хотя может быть и не очень глупого. Я отнюдь не билась за
место под солнцем в ее глазах, однако в своих собственных желала себе лучшей участи. Но класс по-прежнему меня не
замечал, и все мои надежды основательно растворились в реалиях уже первых
учебных дней.
Мои подступы к знаниям были
упорны, но безуспешны. Энергии Бога (действие которых я теперь знаю) благостно
усаживали меня за уроки, но рассеянное сознание никак не могло удержать
прочитанное, желание ума никак не подкреплялось необходимой сосредоточенностью,
какие бы усилия я не прилагала. Устные уроки запоминались мной ровно на
столько, чтобы получить тройку, не смотря на то, что я ходила из угла в угол и
твердила, как могла заучивала параграфы. Увы, все вылетало из головы и
невозможно было доказать тому или иному учителю, что не такая уж я лентяйка или
бездарь. Приходилось мучиться с самой собой, со своей памятью и со своей такой
неинтересной долей. Однако, английский язык уже с первых уроков стал моим
убежищем, моей радостью.
Даже маленький человек Волею
Всевышнего может дать себе установку,
свое направление, в котором, минуя все препоны, есть и результат. Бог никогда
не давал мне ничего легко, никогда не распахивал и двери знаний, не поддерживал
памятью или родительским напутствием или подсказкой. За все бороться, все
добывать – был искусственный, но Божественный прием, который помог мне никогда
особо не надеяться и не желать себе льготы или послабления.
Английский – была самая
маленькая щелочка к успеху, но этот успех добывался с такими трудами, что уже
не казался успехом. Однако такой путь был оптимальный, лучший из лучших для
меня, ибо он был необратим и шаг за шагом давал мне представление о себе самой,
как и уважение к себе самой даже в кругу многих отвернувшихся и мыслящих обо
мне, как о недостойной. Английский – я уже знала, чувствовала, что это мой
предмет, он никуда от меня не денется, я не позволю его отпустить, ибо он был
всегда моей лучшей детской мечтой, как и надеждой. Каждое слово учительницы во
мне никуда не терялось. Я была вся внимание, полное сосредоточение, абсолютная
уверенность. Я его учила не по расписанию, но каждый день. Я не могла отказать
себе в этом наслаждении, с него начинались все уроки.
Отсутствие отца в этом плане
было благоприятно, ибо не знаю, как на мне и моих желаниях отразилось бы
чрезмерное давление или контроль. Постепенно, уже в этом направлении я начинала
видеть и чувствовать свой собственный характер. Он был тверд, строг, решителен
и неотступен. Я ходила по комнате взад и вперед и громко вновь и вновь
повторяла английские слова, придумывала словосочетания, предложения, диалоги,
описывала, как могла картинки, читала тексты, пока не начинала понимать сразу,
пытаясь пересказывать, заучивать наизусть, составляла вопросы, отвечала на них
и делала упражнения. Здесь я не чувствовала усталости и память, как ни
удивительно, но начинала работать на меня, тем успокаивая и рождая
удовлетворение. Английский стал моим причалом, моей долгой радостью, моим
маленьким выходом из себя, моей маленькой победой над собой и другими. Это было
вновь что-то в виде реабилитации или крохотного, но реального возрождения в
себе. С первых же дней я не позволяла себе получать хоть одну четверку. Оценки
были не самоцель, но показатель моих трудов, моего успеха, пусть еще в
зародыше, совсем крохотного. Хоть одна учительница по-настоящему стала
относиться ко мне с уважением. Я чуть-чуть подрастала в своих глазах и начинала
приподнимать голову.
Однако, мне очень тяжело
давалась история. Память и понимание отказывали мне постоянно. Я желала
понимать не отдельными параграфами, а как-то во взаимосвязи всего материала, но
до меня не доходило никак, почему события
выстраивались именно так, а не иначе. Не улавливалась суть, смысл, отношения,
забывались даты… В голове, как я не учила, царил хаос, а хотелось какой-то
стройности, понятной последовательности, и какой-то привязки к дню
сегодняшнему. Я не понимала причины войн, суть политик, завоеваний. Я не находила смысла, не увязывала события,
не понимала и не видела причины, я терялась, когда мне задавали вопросы, я
никак не могла войти в этот предмет иначе, как зазубривая. Но это было крайне
ненадежное дело, ибо суть моя требовала понимания. Не менее печальны были мои
результату по русскому языку. Он был моим долгим камнем преткновения, где я никак
не поднималась выше тройки и редкой четверки. Учительница русского языка Марья
Игнатьевна билась со мной за мою
грамотность так сильно, что до сих пор эти правила и помогают мне хоть как-то
уместно поставить запятую или проверить слово.
Двойки, тройки и редкие
четверки… - таковы были мои успехи в новом году. Однако, мама в тетради особо
не заглядывала, я же к оценкам относилась и сама очень болезненно и за каждую
тройку плакала горько, как и за двойку, что было все же пореже. Я была очень
чувствительна к мнению о себе, я была и очень ранима, я была и подавлена тем,
что такая не понятливая по ряду предметов. Только английский едва-едва поднимал
меня из этой полной неудовлетворенности собой.
Однако, класс жил своей
жизнью, в которой я готова была завидовать любому, кто, не смотря на свои
весьма средние оценки, нисколько не страдали, не обособлялись, да и не
претендовали на признание классной элиты
или учителей. Я же была внутри себя как натянутая струна, и мои качества, добродетель или
прямолинейность, или настойчивость, или
любознательность никак не могли
проявиться, но было все серо, замкнуто, без голоса, без мнения и без уважения,
ну, разве что одна половина класса знала о моих успехах по английскому. Но это
была капля в море, которой, однако, я очень дорожила.
Одноклассники даже отличнику
не прощают маленькие промахи в учебе, у меня же не промахи, а гигантские
прорехи были на каждом шагу, так что я понимала, что поднять себя как-то только
через английский я не смогу. Но в некоторых вопросах я просто была бессильна.
Моим непреодолимым бичом становились уроки домоводства.
Вообще все, что требовало
деньги, какие-то материальные средства в процессе учебы или по месту работы в
будущем, было для меня постоянным страданием. В моем окружении не было ни
одного человека, к кому можно было обратиться, мои же заработки были столь
ничтожны в будущем, что едва хватало на самое скромное существование. Эта ниточка
тянулась из бесконечности и в бесконечность, всегда держа меня на плаву, в
одном и том же состоянии, никогда не потопляя основательно, но давая очень
сильные и безотказные потрясения.
Эти уроки труда в школе требовали
от меня лишь наличие отреза простенького материала и швейную машинку дома. В
кабинете по домоводству хоть швейные машинки и были, но все они были поломаны,
может быть кроме одной, вокруг которой всегда толпились и занимали очередь. Я
же просиживала без дела за самым отдаленным столом, в одиночестве, оскорбленная
и обозванная учительницей, уже и не обращающая на это внимание и не зная, как
преодолеть эту свою никчемную долю. Домоводство особо и не привлекало меня, ибо
руки были крюки и могли только все портить, если дело касалось шитья,
вышивания, латания… Обратиться к маме, видя ее безденежье, я не могла абсолютно. Внутри меня была такая
стена в этом направлении, что выдолбить ее не помогло и время, но сделала меня
и этими инструментами терпящей, не претендующей, обходящейся тем, что есть, и не смотрящей, хоть и больно переживающей, на
упреки и окрики.
Моя внутренняя школа была
очень продолжительной и как понять религиозному человеку, свято верующему в
Любовь и Милость Бога, что Именно так Любовь и Милость может проявляться, и есть
в этом высочайшая Справедливость, и есть она каждому. Но то, что называется
материальными благами хотя бы в средней мере, увы, очень губительно для
человека, а потому даются Богом частенько с потрясениями, дабы одно
уравновесило другое…
Но ситуация оставалась
больной, а потому однажды, когда дома никого не было (дедушка часто уходил на
вокзал собирать милостыню), а мама была на работе, я пошла искать по полкам
шкафа хоть какой-нибудь материал, хоть что-нибудь подходящее, может быть из
старой одежды, что можно было бы использовать на труде. Поиски были тщетными.
Опечаленная, почти сникнув, я вернулась в свою комнату, но вдруг обратила
внимание на большую дорожную сумку, которая стояла в углу с самого приезда и
которую при мне никто не открывал. Я полагала, что там какой-нибудь не очень
нужный хлам или какие-то старые вещи. С надеждой я приоткрыла ее. Моему
удивлению не было предела. Там аккуратной небольшой стопочкой лежало несколько
кусков хлопчатобумажной белой и цветной ткани. Отрезав себе с метр и надеясь,
что никто не заметит, я посчитала, что так неожиданно и хорошо решила свою
проблему, и теперь дело стоит за нитками и ножницами. Увы, не сразу, но в один
из дней, вернувшись со школы я стала свидетельницей скандала, которому, как
оказалось, была причиной я. Дедушка, всегда улыбчивый, спокойный и
немногословный, обзывал маму самыми скверными словами за то, что она якобы позарилась на его «смертное», на его простыни
и материал, предназначенные на случай смерти, и трогать ничего не следовало.
Мама долго не могла понять,
что он от нее хочет, потом полезла в мой стол, в портфель, где лежал материал
изрезанный и скомканный. В этот день я была достаточно обругана, побита,
названа поганкой, дрянью, мерзавкой, лживой и воровкой. Это потому, что я, как
могла, отнекивалась и до конца
надеялась, что как-то отведу от себя надвигающуюся неприятность. Ложь не
доводила до добра; в отношении меня карма никогда не задерживалась и ставила
мне на вид и на
