моими
переживаниями. Мне в этом плане становилось жить и воспринимать многие вещи
легче.
Любовь к окружающему миру,
каким бы он ни был, начинала давать мне слезы беспричинные. Мой взгляд
завораживали Кавказские заснеженные горы
вдалеке, утренняя заря, просто люди, животные… пыталась любить маму. Я
прислонялась к ней, я ждала ее с работы, я уже не вертелась, а тихонько стояла
рядом, когда она готовила, я срывала ее поцелуй или ласковость рук, как могла.
Но она все делала мимоходом, и иногда, мне казалось, что предает меня, когда не
вытирает мои слезы после очередных побоев. Я отпускала, как могла, что могла отпустить, но чему должно было
обидой запасть в меня, то так и осталось поныне.
Не так уж и много я доставляла родителям
хлопот. Я не просила, была исполнительна, как могла, я даже стала их гордостью
в свое время и не раз… Но все же, я была далеко не на первом месте в их жизни и
с этим надо было мириться… На мои уборки квартиры мама смотрела гневно и
начинала все перемывать заново. Если она стирала, а я делала уроки, то она
целый день, пока стирала, обругивала меня за то, что я ей не помогаю, что я
дрянь и мерзавка. Это были ее очень частые слова. Я подходила, спрашивала, что
мне делать, на что она меня отправляла назад, говоря, что справится без меня.
Иногда она действительно
звала меня развешивать белье во двор, а иногда развешивала его на балконах, ко
мне за помощью не обращаясь. Как-то она потеряла в своей спальне губную помаду.
И пока не нашла ее, считала, что я ее украла или куда-то задевала или кому-то
отдала. За свои оскорбления мама никогда не извинялась, никогда не признавала себя
неправой, никогда не снисходила к простой человеческой просьбе или объяснению.
Если она приезжала с базара,
то была не довольна, что я не бросилась помогать нести ее сумки, хотя в своей
комнате я не могла слышать, когда она меня звала со стороны двора. Однажды к
ней пришла подруга с сыном лет восьми. Пока они сидели и разговаривали, ребенок
ушел к себе домой. На вопрос, где он, я ответила, что не знаю, и получила от мамы такую пощечину, что помню
силу удара до сих пор. И подруги мамы называли меня словами обидными из-за моей
худобы, мама же называла меня обезьянкой. Однако, мое сердце не могло как-то
ожесточиться. Это уже теперь я все вспоминаю с позиции взрослого человека и
легко чувствую те чувства, которые тогда меня посещали и мысли, которые ко мне
приходили. Тогда же многому я не могла придавать особое значение, ибо жила
своим внутренним миром, который, хоть
уже имел немалую прослойку боли, оказывается, не зависел всецело от других, но
и имел свой светлый багаж, свои резервы, свою любовь, и свою боль, как и
чистоту, как и надежду, которая требовала высказывания. Так я начинала писать
стихи.
На самом деле такие попытки
были куда раньше, может быть, когда мне было лет пять или шесть и связаны они
были с моей мечтой быть геологом. Но ни одна строчка во мне не ожила, как я не
пытаюсь вспомнить теперь. Но некоторые стихи, написанные в Кировабаде в этот
период я все же помню и приведу.
Даже маленький по возрасту
поэт желает иметь слушателя. Я выходила из комнаты и, если отец был в подходящем настроении, я
спрашивала, хочет ли он послушать мое стихотворение. Однако, его бдительность
по моему воспитанию не притуплялась ни на мгновение, ибо он, выслушав, тотчас
критиковал каждое слово, не оставляя мне и маленький шанс порадоваться своему
творению. Я ни то чтобы тотчас сникала, но сожалела, что никак не могу пробить
это предвзятое ко мне отношение.
Чтобы уличить его в этой
несправедливости, я как-то прочитала ему стихотворение, которое несколько
раньше нашла и переписала из отрывного календаря. Помню, что оно было о весне. Выдав его за свое, я
поинтересовалась мнением отца и на этот раз. И это стихотворение было
раскритиковано, и было сказано, что его бы никто и нигде не напечатал. В таком
случае я ему показала календарный листок. Его это несколько покоробило, и он стал выкручиваться, как мог. «Ну, если
ты такая умная и сообразительная, ответь-ка мне на вопрос», - сказал он, желая
и меня подловить в ответ. А вопрос был такой: два всадника на лошадях стартуют,
выигрывает тот, чья лошадь придет к финишу последней (но не первой). К ним
подошел судья и что-то сказал. Они последовали его совету. Что сказал судья,
если наездники, пришпорив коней, что есть дух припустили вперед, норовя каждый
опередить своего противника. Недолго думая, прикинув, что плестись они не
стали, значит, поменялись лошадьми, чтобы обогнать свою лошадь, на которой
сидит соперник. Собственно это и мог им сказать судья. Я привожу этот эпизод не
для того, чтобы покрасоваться перед читающим своей сообразительностью, ибо
несообразительности у меня было куда больше и погуще, но показать, как
отец на уровне буквально подсознания, не
зная ни методы и ни средства развития интеллекта, жаждал увидеть во мне нечто
особенное и тяготел к этому постоянно и даже до моего рождения мечтал об
какой-то моей уникальности, но, как ни всматривался, результаты были плачевны,
что вызывало его гнев, боль, озлобленность, бессилие, а иногда и жестокость. «И
это моя дочь!» - иногда восклицал он.
Как я от себя всю жизнь
чего-то ожидала, так и он от меня что-то ожидал, но время говорило ему «увы», и
он готов был махнуть рукой. Но очень редко я все же радовала его такими
мелочами, как данная микроскопическая история, тем вселяя в него крошечную
надежду, которую, однако, я иногда подпитывала. Но только не стихами. Немного
забегая вперед, когда мне было тридцать два года, когда у меня уже была семья и
я потихоньку писала свой роман, он попросил меня прочитать ему главу. Я
прочитала ему ту часть, которая имела отношение к деревне, ибо часть событий
происходили там. Он слушал не перебивая, очень внимательно и потом сказал: «Да,
тебе надо писать. У тебя получается…», - это была наивысшая похвала отца, которая для
меня была значимей отзыва Ростовского известного писателя. Но об этом в свое
время.
Оценив мой ответ снисходительно,
отец, однако, напомнил мне, что поэт я
никакой и вызвался прочитать мне свои стихи, что крайне удивило меня. Но,
оказывается, и в моей ситуации яблоко от яблони не далеко упало, ибо Бог так
соединяет людей в семьи, чтобы между ними было что-то общее, ибо и это иногда
очень благоприятно для душ. Не все же время страдать от отвратительных качеств
друг друга. Но что поделать, материальный мир призван и положительными и
отрицательными качествами помогать и вести друг друга, обтачивая углы, смягчая,
потрясая или нежа в понимании друг
друга, как и давая духовную радость и прозрение, как и опыт, и способствуя
этому. Причем, все это учение растянуто на многие годы, где все потихоньку
мудреют, умнеют, вбирают и отдают и каждый есть неисчерпаемый колодец
возможностей и непредвиденностей.
И после семейной связи мало
выходит уже реализованных людей, но все те же полуфабрикаты, но чуть-чуть выше,
точнее мыслящие, гибче, сострадательнее. И каждого в новом рождении ждет новая
семья, где эти качества будут развиваться по новому кругу, и для кого-то еще
будут приносить страдание, а для кого-то, добытые в немалых трудах, станут
утешением и примером более, чем причиной страданий.
Вообще, такие доверительные
разговоры с отцом были нечастыми, а потому и западали в детскую душу, а потому
и были ценны и приводятся мной на фоне очень тяжелого отцовского характера. Но
Бог научил меня на вещи смотреть с разных сторон, не увлекаться только
отрицательными чертами человека, ибо все-таки каждого ведет Бог и дает человеку
проявить себя с разных сторон, как и развивает в нем среди многих страданий и
качества ценные, которые иногда за греховными качествами тускнеют, им не
придается значение, и это не справедливо.
Заканчивая эту часть
повествования, я хотела бы остановиться на некоторых моих стихах того времени,
написанным более сорока лет назад, ибо они отражают не мой талант, не мои
успехи или какую-то особенность, но мое духовное на тот период понимание, не
искаженное действительностью, мое восприятие мира и себя в нем, будучи ребенком. Эту часть можно опустить
тому, кому это кажется неинтересным, и это будет его право. Я передаю эти стихи
не в форме стихов, однако, понять можно. Наблюдая горы из окна моей комнаты, я писала:
«Как чудный мир Кавказ пред мной предстал со всей своей красой, и так
пленительно увлек меня в тот мир. Он так далек и так прекрасен в серой мгле,
что кажется, душа во мне вся рвется в дымку облаков, царство орлов, покой
снегов… И что за жизнь без этих гор, когда не чувствуешь простор крылатой мысли
и души… Порой они так хороши!» . Или стихотворение, посвященное Кировабаду: «Чуть
зорька алая забрезжит в нежной ризе и разольется по кайме Кавказский гор, что в
легкой дымке прелестию дышат, ты просыпаешься, о, милый город мой. А над тобой,
как в сказочном виденье, простерлось небо, свежестью дыша, слегка озолоченные
лучами всплывают медленно младые облака. Все просыпается от сна, обыкновенно,
как всегда, но все же в каждом новом дне своя, особая черта. Как прежде на
завод зовет рабочих заводской гудок, спешит учитель, инженер, рабочий, милиционер… У всех дела, у всех
забота, всех ждет любимая работа. Трудолюбивых рук красу прими, Кировабад! В
тебе душа людей горит, тобой гордится стар и млад. Ты Алюминиевым заводом
прославился, о, город мой, текстильной фабрикой большой, народом сильным и
горячим, своей растущей красотой. Как не любить, твой парк, сады твои и скверы,
что увенчались в праздничный наряд, они покрытые в зеленые уборы, листочки ожерелием
горят, аллеи чуть покрыты легкой тенью, отброшенной кудрявою листвой, природа
сочетается с весельем, с хорошим настроением, с мечтой. Твои роскошные чинары,
ровесники Вагифа и Низами покрыты тенью вековой и повествуешь, город мой, в
своих постройках Шарваншаха, в своих музеях мне о том, как спят в могилах дети
праха, о жизни прошлой, о былом немым мне молвишь языком. Мой милый город, я
люблю порою бродить по сонным улицам твоим, когда заря вечерняя угаснет и все в
обилии прохлады, тишины. Деревья в красоте другой стоят, преобразились в чудные
гиганты и в прелести уж прежней не горят, едва лишь шелестят их легкие гирлянды.
Из окон мягкий свет приветливо струится, под ними магазинов пестрый ряд… Какое
счастье наедине с тобою находиться, о город детства мой, Кировабад». Также я
писала стихи размышления, которые полностью приводить не буду, но мое понимание
на тот период несколько отражалось в таких строках: «Что ж счастье? Быть женой
счастливой, послушать всех? Оставить пыл? Забыть мечты, жить, как иные, себя
семьею оградив?...» или «Никто из тех, чье мнение свято, за нас наш век не
проживет, а потому решать бы надо самим свой жизненный вопрос», или «И мелкие творя делишки мы думаем, что строим
жизнь. Выходим замуж, там – детишки и появляются мыслишки, как мебелью
обзавестись…», писала очень короткие стишки, например, к мальчику, который мне
понравился из параллельного класса: «Ты уходишь, уходишь,
