В каждом студенческом общежитии на тот период непременно были те
активисты, которые следили за порядком и время от времени делали рейды по
комнатам и выставляли оценки за чистоту и уют. Наверно, приключения мои и в этой связи не имели границ и было не
понятно, что же все-таки судьба хочет добиться от меня, награждая своими
событиями и почему мне, не мечтающей о том и на ровном месте, надо было как-то
проявлять себя, причем непременно с последствиями. Почему бы меня та же сила не
усадила бы за учебники, дала бы
понимание более строгое и повела бы меня
нормально, без отклонений. Но тем не менее.
В один из дней, ближе к вечеру в нашу комнату вошли четверо достаточно
строгих дежурных, состоящих в основном из старшекурсников с красными повязками,
что означало, что они благополучно добрались до нас, минуя и оценив пол
общежития, и теперь вынесут свою беспристрастную, но на самом деле самую
пристрастную оценку. Внешняя чистота в комнате для них была не убедительна.
Начиналось более тщательное ковыряние. Они искали пыль там, где и не придумаешь,
тыкали пальцами в цветы, интересуясь, политы ли они, интересовались, когда
последний раз стирались занавески и почему кровати у каждого заправлены, как
ему вздумается, также, почему скрипит дверь, не открыта форточка, стены
облеплены подозрительными вырезками и полотенца не свежие. Они также совали
носы в шкафы, не оставляли без внимания осеннюю обувь, с налепленной на подошвы
грязью и поджидающей своего времени до весны, отыскивали также микроскопическую
паутину и, не моргнув глазом спрашивали, почему с лампочек не стерта пыль, вещи
не стираны и долго ли они еще собираются
забивать тумбочки и тазы под кроватью, делая воздух затхлым…
Кто знал, что этот их приход для меня просто так не пройдет. Два
высоких парня, все обследовав, готовы были поставить нам свою оценку, когда
вдруг один из них уставился на меня и присел на стул. «А я, кажется, тебя знаю, - вдруг сказал он и уже обратился к
своему напарнику, - Помнишь ее? Да на первой странице! Да та, что у тебя
прибита на стенке?» Пятерки нам уже были
обеспечены. Ребята уселись за стол, оказались словоохотливы и уже, кажется, забыли, куда шли и зачем. Не торопясь уходить, один из них спросил, как
лучше назвать общежитскую студенческую газету. Я засмеялась, сказала, что это
не проблема и привела им с десяток названий и так вовлеклась в разговор, почти
непринужденный, что от себя и не ожидала. Один из них, тот, кого напарник
называл Федором и у которого над изголовьем висело мое изображение,
поинтересовался, когда я свободна и можно ли ко мне еще заглянуть.
Шутка шуткой, но усложнять свою жизнь я не собиралась и ответила
отказом, но вновь встретив меня уже на танцах, он более меня не оставлял и
становился еще одним моим другом или даже парнем, ибо в наших отношениях появлялось что-то
более-менее нормальное. Я ему тотчас выложила все свои проблемы, дабы это не
висело надо мной и между нами, поскольку не дорожила особо его мнением, не
боялась отпугнуть, дала понять, что не могу сколько-нибудь серьезно встречаться
с ним, ибо у меня есть цель, и я
намерена ее достичь.
Будучи моим ровесником, он легко к себе располагал и общение с
ним было и легче, и проще. Он
невозмутимо отнесся к тому, что я подрабатываю, встречал меня, когда я шла
поздно из междугородки в общежитие, не очень-то смотрел на то, что у меня были
хвосты и доброжелателен был настолько, что я начинала постепенно принимать его
сердцем, однако, все же не чувствуя большой любви и привязанности.
Собою он как бы уравновешивал все мои неприятности, не был
навязчив, охотно ходил со мной по всем университетским мероприятиям, не строил
никакие планы, ибо сам был только второкурсником и звал меня в театры, на
концерты или просто в столовую и это было пусть не часто, но чисто и приемлемо
мной.
Так была, пусть ненадолго, скрашена моя жизнь, меня пригласили войти в
состав актива общежития, и несколько рейдов чистоты мне с Федором посчастливилось
сделать, и многие мои сокурсники стали
говорить, что чтой-то я пошла в гору, хотя я прекрасно знала, что это не мое,
что здесь я случайно, что здесь мне зыбко, что и здесь я занимаю не свое место,
что мой путь другой, что все это для меня лишнее, то, что мне мешает.
Мои хвосты охлаждали мою активность, хотя активность на уровне
хотя бы мысли мне была не чужда, и во
мне буквально роились темы статей для общежитской газеты и не только, возможные
мероприятия, новые направления комсомольских рейдов… , но в моих ситуациях эта
активность неизменно разбивалась во мне о мою шаткость в главном.
Федор не умел дарить глубину чувств, не поражал своей тонкостью
ума, не отягощал этим, но был зациклен на студенческих общежитских проблемах, с
удовольствием носил красную повязку и наслаждался мнимой властью, как безусый
юнец, и я готова была разделить своими
предложениями и соображениями многие его порывы общественного порядка. Однако,
вмещать его в мою жизнь уже было непросто, а потому я временами устранялась и занималась усиленной
подготовкой к сдаче экзамена по дифференциальным уравнениям, что оказалось
затянувшимся, но не очень плохим процессом, ибо я начинала преодолевать страх
перед преподавателем и самой пересдачей и входить в знания подобно лошади,
которая начинает все же идти, когда ее настойчиво тянут за узду.
Преподаватель по дифференциальным уравнениям была невысокого
роста женщина лет тридцати пяти с очень миловидным лицом, твердым характером и
безупречная в преподнесении материала. Ее аккуратность и последовательность в
изложении предмета, четкость, абсолютное знание предмета и умение его донести были безукоризненны, и все же сдать ей было не
легко, ибо она копалась так, требовала так, что приходилось ходить и ходить к
ней на пересдачу, пока не были благополучно поняты мною все типы
дифференциальных уравнений до той степени, что они перестали быть моей
проблемой полностью и еще послужили мне, когда я училась уже в другом
университете, оставив о ней добрую память и благодарность ее настойчивости и терпению.
Несколько попыток сдать матанализ из-за практики увенчались
неуспехом, и это было серьезно, и снова
появлялись гнетущие чувства, обесценивая все
другое, и зависимость от предмета
обещала во что-то вылиться, и снова я тащилась в университетскую читалку,
устраняя все лишнее из своего сознания, но куда было деться, если все имело
место, требовало право на существования, требовало также времени, денег, мысли.
В сознании буквально жило чувство, что я упускаю время, что я не могу никак
выровняться, не могу все объять. К тому же какая-то сила то и дело тащила меня
то в парикмахерскую, то в город просто бродить по его улочкам, то на набережную
любоваться Волгой в любое время года, то в кафетерий, то на танцы, то проводить
время с Нафисой. Федя никак не мог во всем этом занять какую-то определенную
нишу, ему почти нигде не хватало места, но он уже входил в мою жизнь и требовал
мое время и ласк.
Однажды, когда мы поздним вечером стояли на лестничной площадке
и целовались, Саша, по привычке легко сбегая вниз, вдруг наткнулся на нас. Он
замедлил шаг, он как-будто обомлел, несколько секунд не сводя с нас глаз,
выразительно давая мне понять, что он видит, что ему больно, что он не ожидал.
Но не было между ним и мной никакой договоренности, никаких отношений, которые
бы я предала теперешним положением. Он должен был это однажды увидеть и
принять, он должен был понять, что мое сердце изначально ему не принадлежало,
он должен был быть мудрым. Но Александр был потрясен. Он раза три прошел мимо
нас, взад и вперед, приостанавливая шаг, не отрывая глаз, вопрошая всей своей
фигурой: за что? Это означало, что я
потеряла его, что я потеряла друга, что я сделала ему очень больно, что я
поступила относительно него отвратительно… И действительно, после этого случая
он перестал приходить в нашу комнату, перестал звать меня с собой, перестал
бежать мне навстречу, но при виде меня опускал голову и быстро проходил мимо. И
было непонятно, что в нем: боль? смятение? отказ? контроль своих чувств? Он как-будто взял себя в руки, он запретил
себе смотреть в мою сторону, он отходил навсегда. И почему-то от этого стало
легче, определенней, как-будто судьба начинала здесь все расставлять по своим
местам, убирая ненужные связи, притязания и надежды, которые все же отягощали,
делали зависимой, неотступно следовали по пятам.
С Федором все было как-то иначе,
легче, хотя Саша уже вошел в сердце своей болью, а он, Федор, давал
чувство уравновешенное, спокойное, почти стабильное, но другое. Он был
нормальной моей встречей, где не было ни его, ни моих страданий, мы становились
видимыми всем, как устойчивая университетская пара, ребята с его комнаты
относились ко мне трогательно и внимательно, и все обещало быть и тянуться может быть
продолжительное время. Однако, он все же был не очень интересен мне в своих
амбициях. Скорее, наши отношения в моей судьбе были «прощанием славянки», моим победным маршем над долгими
треволнениями, маршем слабым, но так было угодно судьбе, ибо ничто более
существенное она мне пока предложить не могла.
Я мыслью начинала вновь и вновь приходить к тому, что мне все
надо начать сначала, более достойно, поменять все отношения, все результаты,
выйти на уровень, где я не ведома судьбой, но ведущая себя так и в том
направлении, как я это хочу, как чувствую. Я знала однозначно, что я могу ради
своей цели всем пожертвовать, все отдать, все поменять, ибо моя жизнь была
вручена мне, и ее следовало прожить
правильно, убирая все лишние связи и зависимости и так идти к цели.
Было много надуманного и не полностью свойственного мне, ибо
я еще не знала, что многое невозможно
уже будет вырвать из своего сердца, ибо это дано Богом навсегда, как высший
дар, как великолепная награда
человеческих отношений, но надо было из себя выкристаллизовывать свою конечную
цель, выделить ее из всего и дать ей путь.
Также следовало четко определиться, в чем состоит эта цель, ибо
во мне появлялись мысли и планы достаточно убедительные, требующие и на этот
счет новые коррективы. Я все чаще и чаще стала подумывать о том, а в те ли я
двери вошла, ибо проходило время, и я
начинала ощущать, как неведомая муза, некое желание писать стихи и прозу, все
чаще начинала меня посещать, настойчиво заставляя взять листок и бумагу. И как
только я это начинала делать, она с
усмешкой говорила: «Ну, и о чем же ты напишешь? что есть в тебе? что ты можешь
из себя извлечь? Какой шедевр? Ты ничего не знаешь, ты не умеешь ладить с людьми, ты и двух слов
не свяжешь, ожидая от себя умной мысли, но где и в чем твои мысли? Чем ты
можешь удивить?...». Снова почва начинала уходить из-под ног. Сданный экзамен
по дифференциальным уравнениям уже не радовал меня, а предстоящая затянувшаяся
сдача матанализа уже не могла мобилизовать. Вдали я увидела словно новую, едва приоткрытую дверь и стала
