усиленно
всматриваться, пытая свои мысли и чувства, правильно ли я поняла, туда ли мне.
Неужели мне пора просто бросить университет. При этом я никак не
брала в расчет ни мнения родителей, ни мнения тех, кто рядом, но как-будто
ожидала, что вот-вот некая сила за меня решит этот вопрос, и это решение не будет для меня болезненным,
но правильным. Ибо хватит биться, как
рыба об лед, хватит цепляться за то, что неизменно повторяется и повторяется,
хватит быть ниже всех и бояться чем-то себя выдать, хватит жить мнениями
других. Я это уже испила, запомнила, поняла. В этих мыслях и назревавшей
решительности я как бы уже не боялась
ничего, ни от чего не зависела. Надо было начинать выходить из этой
затянувшейся болезненной изматывающей ситуации, из этого затянувшегося стресса.
Но на самом деле ему не было конца…
Так получилось, что Федор заболел, о чем мне сообщили ребята из
его комнаты, и судьба дала вновь мне
едва насладиться отношениями с ним, хотя чувства к нему не имели особых пристрастий, но отношения
отвлекали и давали некоторый статус в общежитии. Он лежал в больнице, и я всякую свободную минуту шла к нему, неся
скромную передачу и долго просиживала с ним в вестибюле больницы, видя его в
больничной пижаме, простого, жалующегося, нуждающегося и страстного, ибо и
здесь он не забывал целоваться и обниматься, чуть ли не умолял меня задержаться и посидеть
с ним, и это было как-то по-человечески, сближало, как-то согревало душу можно
сказать прощальным, но добрым огнем. И это я могла отдать, легко этим
пожертвовать, ибо ничему не могла придать судьбоносного значения, будучи в
своей стихии, в своей судьбе и уносимая
ею из одного места в другое, от одних чувств к другим, нигде не давая особо
задержаться, проявиться или быть зависимой. Но и расставание с Федором я уже
предвидела, была к этому готова, ибо и
не была привязана, поскольку никак не давала себе такого права, такой, можно
сказать, человеческой роскоши.
Куда труднее виделся разрыв с Сашей, который, произойдя, так и не произошел во мне, ибо я
его оставила в своем сердце и до сих пор ношу его там, как и Романа, как тех,
кого бы могла назвать любимыми, если бы не была столь разумна, если бы не знала
невесть откуда цену материальным чувствам уже тогда. Я бы смогла силой ума
научить себя - любить каждого, нашла бы, за что любить, но знала и то, что как
только я бы пошла по этому пути, то тотчас бы их и растеряла, ибо любовь любит
удерживаться там, где она одинока и
безответна. Поэтому принцип моей жизни был также уходить от любви, чтобы ее
удержать. Но удержать, не отвечая взаимностью... И только так оставлять ее в своем
сердце без сомнений, что она была. И в это время, уходя, решать свои задачи, не
совмещая, не подменяя, не обнадеживая, ибо они мне всегда виделись важнее,
невидимой силой во мне ставились важнее, и здесь ничего нельзя было поделать.
По сути, судьба делала
свое дело, а мне подавала те причины, которые были по мне, по моим качествам,
создавая полную иллюзию моего осмысленного поступка в любом направлении. На
само деле, я была лишь игрушка в руках судьбы и так обязана была идти и
объяснять себе, чтобы мне не было лишний раз больно, ибо я еще толком не знала,
куда иду и какова цена этих встреч и потерь.
На тот период мои мысли стали принимать в соответствии с моими
качествами не чуждый мне оборот, увлекая меня за пределы настоящего, но
обозревая возможное и другое продолжение, суля мне уже в самом процессе
мышления облегчение реальное, как-будто
немалая ноша страданий сбрасывалась и заменялась другими событиями, не столь
отягощающими меня, более для меня и моего движения благоприятными, доступными,
тоже непростыми. Тогда разум вдруг начинал
кричать, что он математику никогда не оставит, что и это – его, и то – его.
Тогда то, что выше разума, говорило, что я дура, что мой ум ограничен, не
развит, слеп, беспокоен и вообще не надежен, что его надо, его надо развивать не только через математику,
но и через более действенный практический опыт, через физический труд, через
многогранные общения, через видения судеб других людей, ибо и теперь мое
состояние не многим отличается от состояния тепличного растения.
В защиту этого голоса поднимались и другие мои качества, такие,
как патриотизм, чувство принадлежности к комсомолу, верности партии и
солидарности с ней. Я никуда не могла деть от себя это понимание, считая его в
себе основой, моей религией, моей любовью к Родине, которую я никак не могла
проявить, ни в чем, ибо и выйти на эту дорогу не устремлялась, ибо
обстоятельства, то подводили как угодно близко, то уводили, но хранила в себе, как мне данное,
естественное чувство, как мой двигатель личный, как мою ответственность.
Я постоянно чувствовала в себе качества лидера, но они еще не
готовы были проявиться, ибо требовали удачливости, поддержки, авторитета. Но
сказать другим было нечего, проявить себя было не на чем, все во мне
существовало, но в состоянии, не готовом
к проявлению. Патриотическая тема, образ Павки Корчагина, самоотверженность и
устремленность к самореализации начинали вытаскивать меня из моей ситуации,
усиливая смятения от столь неожиданных предзнаименований в себе; и я бралась в
который раз за перо, начиная и бросая писать дневник, пытаясь хоть как-то
расставить все в себе по местам и, наконец, определиться.
Я понимала, что и выдержать трудности и преграды в учебе есть
тоже подвиг, есть тоже мой поступок, есть тоже решение, которое, возможно, на
моем уровне было мне дано, мне соответствовало, и другой путь мог бы также показаться слабым
или бегством от себя под великими лозунгами.
Но внутренняя постоянная неудовлетворенность и боль, как и
обстоятельства вокруг меня, были
неумолимы и более красноречивы, не прося, но требуя, чтобы я бросала
университет, чтобы я что-то предприняла, чтобы я решилась.
Еще в одиннадцать лет, ведомая
этим же качеством, я писала: «… Что ж счастье, быть женой счастливой?
Послушать всех? Оставить пыл? Забыть себя, жить как иные, себя семьею оградив?...».
Теперь, как бы возвращаясь и продолжая эту тему бурного во мне максимализма, я в
своем дневнике писала: «Мы часто трусим, просто трусим перечеркнуть неверный
шаг, и ВУЗа тоже мы не бросим, пусть учимся – ну, кое-как. А почему? Да потому лишь, что неизвестность впереди,
родителей не успокоишь и людям объясни, пойди… А если ты в себе уверен? А если
знаешь, что найдешь? А если веришь – шаг твой верен? Ужель от цели отойдешь? Никто
из тех, чье мненье свято, за нас наш век не проживет. А потому решать бы надо
самим свой жизненный вопрос. И знаете, порою стоит прожить для нескольких
минут. Когда прикажет сердце строить, на холод променять уют. Жизнь коротка,
она пред нами длинней не станет и тогда, когда ты мелкими шажками по ней
пройдешься, не спеша…».
Надо было от всего отказываться, ибо не было устойчивого в себе
мира, суть моя буянила и вырывалась из всего, как могла, мечтая о
продолжительном мире в себе, четком пути и управляемой определенности, но и желая
унести то, что уже оставить было невозможно никак, ибо оно вросло и стало моим.
Боль Саши, его пристальный взгляд, когда он застал нас с Федором,
целующимися на лестничной площадке, вошли в меня и стали моей болью, его
разочарование трансформировалось во мне в ту же боль, и его безответная любовь,
не пощадившая его чувства, во мне также остались долгой его болью. И даже теперь, в самые трудные минуты или
часы моих раздумий, я призывала себе в утешение его образ, его слезы над
пламенем огня и медитировала на это чувство к себе, находя в нем целительность
и сожаление, что между нами и не мной выстроенная и до этой встречи уже стояла
непреодолимая стена, которую своим поведением, подчиняясь Божьей Воле во мне, я
лишь констатировала.
На всю жизнь и далее я
запомнила его полные слез глаза, его мольбу, его чистоту, никогда на самом деле
не желая это ни повторить, ни вернуть, ибо дороги сюда не было. Все его письма
были порваны, ибо разумом я не хотела это тревожить постоянно, выжимать из
этого более, чем было, с пристрастием
одумавшейся маньячки, но это должно было быть в меру, вспоминаться в меру,
иногда мне во благо, без сожалений, но более с радостью, ибо на моем пути мне
встретилась личность неповторимо чистая.
Я понимала и то, что и это понимание, восприятие Саши, его
образа, достаточно относительно, что Бог
не показал мне его иные качества, но и не следовало было это делать, ибо в
материальном мире кто-то пусть и не очень-то заслуженно должен оставаться в
сердце великим, почитаемым, чистым, чтоб было на что опереться в самые непростые
жизненные минуты.
Что касается Федора, то он не мог войти в мое сердце никак
особо, не смотря ни на что, он лишь едва приукрасил мой последний студенческий
быт в Горьком, он как бы показал мне, какие отношения быть должны или
желательны, в каком случае они могут быть устойчивыми и безболезненными для
обоих сторон, ибо все было относительно взаимно.
Но Рома… Он остался во мне недосягаемым, необозримым, ибо
чувства к нему были строго платоническими, и ими он или хранил меня, или не давал мне
повод. Со всеми этими мужчинами внешне эта история тяготела к тому, чтобы
заканчиваться, так и не начавшись, так,
как это считается нормальным в человеческих отношениях. Но мужчины в моей жизни
еще должны были мелькать, приближаясь как угодно близко, хотя никого судьба не
подпускала ко мне слишком близко, прямо в сердце и надолго, кроме моего мужа.
Судьба, однако, работая
над моим умом и, направляя его в нужную
ей сторону, наконец пошла в атаку там, где я и не ожидала, ибо вышибить меня из
насиженного места, где я, как бы ни мыслила, но давала себе отчет, что один
хвост ни есть три и дела мои не так уж плохи, было не просто. Поэтому во время занятий по легкой атлетике
я, перепрыгивая планку, неудачно приземлилась и в итоге сломала пяточную кость
и оказалась в гипсе, не имея возможности посещать ни лекции, ни работу, ни
танцы, ни столовую. Нафиса покупала мне пакетные супы, я едва ковыляла на кухню
и готовила себе еду и, как могла, сводила концы с концами, окончательно запуская
лекции, теряя последние сроки по сдаче задолженности по матанализу и все более
утверждаясь, что я здесь уже оставаться не могу, что я уже точно не удержусь,
что выбора нет.
Девчонки с утра уходили на лекции, а я, оставаясь одна, уходила
в долгую оцепеняющую задумчивость. Мне становилось тяжело непередаваемо, я не
видела ни одной открытой двери, у меня не было денег. Мне нужен был дружеский
совет, мне нужна была поддержка, но к родителям дверь была закрыта, к Саше
захлопнута, Федор был не столь мудр, Нафиса – ни тот человек, кто мог бы мне здесь
подсказать что-то дельное. В один из таких дней, уставшая от всех закрытых дверей,
не находя выхода своим внутренним влекущим во вне чувствам великого
предназначения, уже не желая жить от бесконечного в себе противоборства,
измотанная своими проблемами, не сводя ни в чем концы с концами, в
