состоянии
изнуряющей депрессии, я проглотила около десяти сонных таблеток, делая этим
вызов судьбе, ибо все во мне иссякало, и готова была уйти из жизни, по сути
намученная долгой и изнурительной безысходностью, безденежьем, непониманием,
куда теперь идти. Двери родительского
дома были закрыты, двери университета – закрывались.
Однако, отравившись, прослеживая свое внутреннее состояние, я
почувствовала, что изнутри, все понимая,
я перестаю владеть своим телом, руки и ноги начинали вязнуть в каком-то
болезненном оцепенении, я уже не могла говорить совсем, рот не слушался меня,
лицо стало бесчувственным, язык неподвижным, тяжелое чувство внутреннего
абсолютного бессилия укладывало меня на кровать, веки становились тяжелыми
невообразимо, и сон камнем стал сковывать меня, и я готова была ему отдаться, понимая, что уже
не проснусь никогда. Я лежала, ожидая, когда отключусь. Но сознание не уходило
и лишь отмечало неимоверную тяжесть, когда в противовес сну в тебе начинает
жить некая возбужденность, яро отбивающая сон, но и не поднимая. Тело, руки,
ноги, как не свои, как ватные, тяжелые и чужие… Это состояние
длилось, казалось, целую вечность, не давая и задремать, но в тяжести безмерной
и ожидании. Я едва старалась приподняться. Но взгляд был туманным, движения
неопределенными. Уже поприходили с занятий девчонки, но мои уши были, как
заложены, и голос их казался глухой и далекий, но они сновали взад и вперед, весело
и беззаботно, как всегда, щебетала Полина, Нафиса лишь спросила, сплю ли
я, и не стала беспокоить. Очень медленно,
тяжело, угнетенно мой организм освобождался от отравления. Не последовало
ничего из того, что я себе желала, все отработало себя в нужном направлении,
все было направлено на сон, но все и постепенно ушло, не дав забытье и на
мгновение, не вызвав тошноты, не причинив мне вреда, не оставив следа, но дав
пережить неимоверно тяжелую внутреннюю борьбу от сна, не мною управляемую.
Никто не знал, что это было. И я сама поняла, что повторить это я уже не могу,
ибо это мучительно. Надо было искать двери.
Не время было мне уходить из жизни, хотя я очень часто ходила по
этому краю, вынося многие страдания, которые были мне предназначены Самим
Богом. Через две недели или около этого я сняла гипс и, собравшись волей и
решительностью, подала заявление на
отчисление. И скоро, может быть за месяц до сессии, я была отчислена, а планы с новой силой
начинали роиться в голове, уже реально подсказывая и требуя моей активности в
этом направлении.
О том, что я уже не студентка, знали все в мой комнате,
паспортистка пока меня не беспокоила, но времени у меня оставалось немного,
чтобы решить, куда теперь себя фактически направить и как это реализовать.
Нафиса, узнав о моем отчислении, проявила себя так, как я и не ожидала. «Вот это поступок! – восхищенно
говорила она, - Ведь, не каждый так поступит, но будет цепляться до последнего.
Знаешь, Наташа, я уверена, что ты найдешь свой путь. У тебя получится. Я, ведь,
тоже не на своем месте. Я всегда мечтала быть геологом. Я совсем другая по
натуре, я всегда мечтала работать в
геологоразведочной партии, я ненавижу уют, покой, теплый кабинет…. Пусть у меня
по математике и не так плохо, но это не мое! Это совсем не мое!...». Хотя…
Нафиса также очень хотела иметь семью, много детей и, как она
неоднократно повторяла: «Своим детишкам шить штанишки…». В итоге она тоже, но
по своим причинам написала заявление, как и я, и была отчислена из
университета. Я долго пыталась ее разубедить, повторяя, что мой путь ей не следовало
повторять, что такие вещи не поддерживают таким образом, здесь невозможно
проявлять солидарность, что она может об этом пожалеть и начать упрекать меня.
Но убедить ее было невозможно. Нафиса уже свой выбор сделала и намеревалась
поступать туда, куда устремлялась ранее. Теперь вопрос стоял о том, чтобы
достать деньги. Каждый из нас должен был уехать туда, куда понимал.
Эти бурные дни разговоров, планов, печалей, надежд, теперь не
обремененные учебой и задолженностями, мы коротали или на лестничной площадке,
где покуривали сигареты, или выходили на территорию университета и за его
пределы, прохаживаясь, планируя, устремляясь, каждая, в свое будущее, надеясь.
А также начинали ходить по комиссионкам, где я заложила свой плащ, два своих новеньких костюмчика и выжидали,
когда их выкупят, чтобы купить билет на самолет Нафисе и для меня на мои нужды.
В один из таких дней, выручив, таким образом, из комиссионки кое-какие деньги, купив ей
билет на самолет, уже почти прощаясь, отсчитывая последние дни нашего
совместного пребывания в Горьком, мы купили бутылку вина, немного закуски,
сигареты, нашли укромное место на территории университета, долго еще беседовали,
пили по очереди вино прямо из горлышка, курили сигареты и решили на прощание
написать друг другу стихотворение. Всего стихотворения, написанного мне Нафисой,
память не удержала, но кое-что здесь
приведу: «Махнуть бы туда, где море без края,
Где чайки зовут и зовут далеко, где волны, и ветер и солнце играют, и
где нам с тобой хорошо и легко! Смотри, как прекрасно огромное небо и парусник
тот, что мелькнул вдалеке! Наташка, Наташка! Как это прекрасно, что рядом со
мной ты стоишь на песке…». И еще запомнились строчки из другого ее
стихотворения: «Посмотри, сквозь мир идут лучи, посмотри на мнимость всех
изгнаний… Чрез года ко мне ты постучи.
Для сердец не будет расстояний…»
Мое стихотворение к Нафисе было более длинным, но память не
удержала ни строчки.
Далее мы вылили остаток вина и написали на бумаге послание к
самим себе в наше будущее, свернули его трубочкой, засунули в бутылку,
тщательно закрыли и закопали на территории университета. Так мы оставляли частичку себя и своей юности на той земле, которая
приняла нас, пусть ненадолго, и теперь каждому близился его путь… А пока снова
были готовы замелькать уже беззаботные остатки дней, но судьбе было угодно
встряхануть меня еще раз, но она же и поберегла.
Ранним утром в нашу комнату кто-то постучал. Быстро накинув
халат, я выглянула и обомлела. У двери
стоял мой отец. Улыбаясь, он почти с
порога стал объяснять, что ездил в Москву в Министерство по градостроению со
своим проектом и вот решил заглянуть. Быстро оправившись, приняв необходимое выражение лица, я стала
бойко рассказывать отцу, как мы неплохо здесь живем, учимся и готовимся к
сессии. Поняв мою ситуацию, девчонки мне подыграли, не проронив ни слово о том,
что я отчислена. На день отец расположился у нас, особенно не допытываясь, но
нет-нет, но внимательно осматривая быстрым
и метким взглядом ревизора мой быт
и как бы невзначай спросил, а где
куртка, которую я себе купила. Она была в это время на Нафисе, как и брюки. Не
моргнув глазом, я указала на первую подходящую куртку у двери и на этом вопрос
был исчерпан. Далее отец, почувствовав, что попал в умную студенческую среду,
заговорил, как бы между прочим, о своем
проекте голосом столь культурным и проникновенным, что тотчас создал о
себе самое благоприятное мнение. На чертежи особо никто смотреть не стал, да и
отец быстро сообразил, что можно ограничиться и идеей, но эту идею толковал долго,
заставляя себя слушать, отвечая на незаданные вопросы, и все пытаясь понять целесообразность своего
проекта, если на него посмотреть глазами студентов такого представительного
вуза. На следующий день отец улетел домой, а я облегченно вздохнула. Нафиса,
однако, сказала, что с таким понимающим отцом можно решить любую проблему, что
он меня непременно поймет. Я ж была разочарована, что отец не оставил мне и
пятидесяти рублей, и решив проблему Нафисы, купив ей билет на самолет, я никак
еще не могла решить проблему свою.
В день, когда Нафиса должна была улетать, мы хорошо понимали,
что прощаемся навсегда. Она летела домой, у меня же все еще было неясно, тяжело
и тягостно. Я дала Нафисе еще немного
денег, вырученных от продажи моих костюмов, и надеялась, что отец, как и
обещал, вышлет мне немного денег на мои нужды, ибо я пояснила ему, что
стройотрядовские деньги уже закончились, и я живу только на стипендию, т.е. на рубль в
день. На самом деле, мое положение было и того хуже, но заручиться хоть
какой-либо его помощью мне было необходимо, ибо без денег я не могла и с места
сдвинуться, не могла строить планы и претворять их, вообще ничего.
В аэропорту мы почти плача и обнимаясь прощались с друг другом.
Нафиса все обещала, что будет мне писать очень много, целые простыни. Это было
в ее духе. Также твердила мне свой старый адрес и напоминала, что скоро
родители собираются оттуда переезжать, и если что, то надо писать на
главпочтамт. Церемония прощания была тяжела, почти невыносима, она снова
разделяла мой мир на две части: я и все
остальное. Я оказалась в этом мире снова одна, сама с собой, со своими
проблемами. Но одиночество было и моим утешением, ибо вновь сосредотачивало меня на себе, не
расслабляя, и четко рисуя мне, в каком
направлении плыть, ни на кого теперь не отвлекаясь, ни от кого не ожидая более
ни помощи, ни совета, ни с кем не разделяя, ни к кому не спеша и никому не
радуясь.
Теперь следовало вновь начинать разбираться сама с собой, и
более никогда, сколько я ни жила, я не курила сигареты, не пила с горла вино и
не готовила черный ароматный кофе,
поскольку никогда к этим вещам, как мне плохо ни было, не тяготела, и Нафиса была единственным человеком, с кем я
позволила себе расслабиться, потому что внутри меня только с ней было такое
разрешение. Теперь я должна была становиться твердой, сильной и устремляющейся
вперед, не переливая из пустого в порожнее, именно так, как мне подсказывалось
изнутри долгое время. Я провожала Нафису, не надеясь на встречу, на переписку, ибо и не
могла знать, где скоро окажусь сама.
Дни без Нафисы не были для меня очень печальными, ибо я
оказалась в привычной для себя среде размышлений и уже почти устоявшегося быта,
где готова была к переменам, ибо они во мне уже существовали на уровне долгой мысли. Напротив, казалось, что теперь
мои руки более развязаны, нет отягощающих условностей, и теперь я могу серьезно взяться за решение
личных и неотложных проблем, ибо в любую минуту меня могли уже попросить из
общежития, а я к этому не совсем еще была готова.
Жизнь в комнате шла своим чередом, одну меня не озадачивая и не
напрягая предстоящей сессией, да и внешне все выглядело обычным, как всегда. Я
по-прежнему крутила волосы перед сном, красилась, ко мне все так же прибегали
из других комнат с просьбой очередной раз открыть консервы или банку со сгущенкой
или открыть по какому-либо поводу шампанское или шипучку, что называется, без последствий, ибо это у
меня всегда получалось легко, я по прежнему пользовалась своим небольшим
статусом не глупого человека, но уход из университета вызывал сочувственные
вздохи, как и понимание некоторого моего падения, ибо все же студенты уважали
статус студентов, этой меркой мерили друг друга и этим положением исчерпывали
все свои представления о человеке и его
