и Божественное насилие, давая такого
рода наслаждение как бы одной рукой, и ограничивая, ослабляя суть наслаждения
другой, так одновременно используя Божественный пряник и кнут, эдакое
ускоряющее средство для отвода от того, что тленно, что материально, дабы душа
скорее подготовилась к пути
религиозному, духовному, не имея ничего вожделенного за плечами, ибо это имеет
свойство и мешать претворению Плана Бога на человека.
Поэтому была дана видимая реальность желания, Бог приоткрыл двери
удачи, дав средства, и так продолжил
работу надо мной, ослабляя всякое мое внутреннее противодействие и обуславливая
почти автоматическое следование, в результате которого мы все и оказались в
Одессе.
И
уже с первых шагов начинала констатировать в себе невесть откуда возрастающее
чувство отчуждения, начиная с понимания того, что невероятно воссоединиться с
этим городом в присутствии других, невозможно насладиться им всей грудью, всей
мыслью. Мысль легко допускала присутствие мамы и дочери в этой встрече, но
Саша… Его безразличие было кощунственно, его присутствие отвлекало, не смотря
на то, что он не претендовал на гида и
готов был идти с нами, хоть куда, считая себя неотъемлемым и вполне на своем
месте. Но качества его… Это отдельная
история… Они многое могли омрачить сходу. Но об этом позже. Саша и был
той самой Божественной вспомогательной нагрузкой или той ложкой дегтя, которая
всегда была наполнена и всегда готова была послужить, умаляя любую радостность
в мгновение ока.
Но,
как бы я хотела, будучи в Одессе, хоть
на один час остаться с нею наедине, походить по ее улочкам… Я должна была
заметить, что Одесса сильно постарела и требовала большой реконструкции. Ветхие
дома были все еще жилыми, многочисленные одесские дворы начинались все, как
один, с покосившихся ворот и мрачноватых
подъездов, вымощенных камнями и реже
асфальтом. Полуподвальные помещения и квартиры все еще сохраняли свой уют за
низкими, более чем на половину врытыми в землю окошками, зашторенными и
занавешенными и огороженными решетками, подслеповато смотрящими прямо на улицу
или едва отделенные палисадниками…
Судьба
не давала насладиться ничем
благоприятным во всю душу, и любое событие
имело элементы отталкивающие, каждый раз напоминая мне об иллюзии моих ожиданий, что все приходящее, все более надуманно, что
я купаюсь в своих иллюзиях, но это внутренний мир, до которого нет никому дела и подсказывало:
если нет никому дела, то какой смысл этим наслаждаться? Кому какое дело, например,
как ты одета? Сделают два шага и забудут. Кому какое дело, какая у тебя помада? Сделают два шага и не вспомнят. Кому какое дело и до того, что
ты чувствуешь? А если так… Какое тебе дело до себя… Смотри на себя со
стороны в радости и печали. Разве ты не
чувствуешь, что ты – не ты? И что с тобой происходит – не ты и не с тобой.
Смотри и не входи в роли, и не играй, и не наслаждайся. Все это условности мира
материальных отношений… Они – не главные, не определяющие. Но не этим тебя
наслаждает жизнь, вовлекая в себя. Но… чем-то в себе. Я не знала, что это –
Бог. Не собой наслаждаюсь в себе, но Богом, уединением с Ним и все остальное
меркнет, постепенно, проходя через иллюзии и разочаровываясь в них в который
раз.
Входя
в себя, чтобы не обсуждать в себе мнения мира, но ради себя самой, я должна была понять,
заучить, извлечь, что в Боге – хорошо, мирно, благостно, нет земных тревог и
претендований, все отрабатывается в разочарованиях, в стараниях самого мира, дающего иллюзии
одной рукой и другой их убивающего на корню, изничтожающего во всей своей сути,
и если это не понятно, то судьба готова повторить урок, до изнеможения работая
над тобой, дабы видя иллюзию, не входя в нее еще, уже знала и следствие и не желала себе.
Одесса
также была моей неслабой и долгой иллюзией, камнем преткновения мысли. Я должна
была, как и каждый в своей мере в своих иллюзиях, должна была осознать, что и
моя Одесса не моя, не для меня. Но как ее вырвать из сердца? Разочарованием.
Невозможно предаться ностальгии, ибо события диктовали свое. Откуда мне было
знать, что, давая Одессу, Бог не давал
ее, но выкорчевывал, вычеркивал из списка привязанностей видимым Милосердием.
Мы
приютились в летнем строении, весьма
убогом, за умеренную плату, состоящем из одной комнаты, без удобств. Это был
почти обычный дворик на окраине Одессы, в минутах двадцати ходьбы от пляжа,
дворик с множеством сарайчиков, очень
отдаленно тянущих на нормальное жилье, приспособленные едва для курортников, ибо здесь уже начинал
процветать летний бизнес, что почему-то отчуждало, ибо с этой стороны я Одессу
не знала.
У
нашей хозяйки таких комнатушек, тянущихся одна за другой, было около пяти-семи, так что она часто курировала
между нами, взимая дань и прибирая жилье не хуже, как в Сочи. В самом своем
начале двор утопал в высоких заросших кустарниках вплоть до окаймляющего
забора. Узкая тропинка, едва
вымощенная плиткой, вводила во двор,
достаточно длинный, непривычно устроенный, по периметру охваченный очень скромным
одноэтажными строениями барачного типа, тянущимися по одну сторону одним
нескончаемым трамвайчиком с многими дверями, а по другую - более-менее добротными хозяйскими строениями.
Все двери всех строений выходили на асфальтированный дворик, где стоял достаточно убогий туалет, скромная
клумбочка, колонка и столик с двумя скамейками. Вечером это небольшое
пространство было наиболее заполнено многолюдьем и многоголосьем, причем одних
и тех же лиц, шумно коротающих одесские вечера, с тем, чтобы утром продолжить
путешествие по одесским достопримечательностям, начиная с пляжа.
Наша
семья не была исключением, и мама охотно
включалась в жизнь двора, ибо была женщина общительная и тяготеющая к людским
мнениям, хотя всегда оговаривала свое поведение, как общение с людьми
достаточно неинтересными, но достаточными, чтобы скоротать время. Так что
дворик со всем своим содержимым был весь на виду, почти полностью обозримым,
без закоулков и частных палисадников, если не считать его заброшенность в самом
его начале, где в кустарниках можно было и потеряться.
Но
море… Минуя достаточно цивилизованное пространство с многочисленными магазинами, пятиэтажками,
кафе, столовыми, и прочим, привычная дорога неожиданно выводила к морю… еще
несколько минут – и вполне благоустроенный пляж, заполненный донельзя, со
своими удобствами и видами. Вся дорога
сюда занимала минут двадцать при средней ходьбе. Однако, это был не
Сочи. Столовые переполненные и
однообразные, кафе – безмерно дорогие, так что была причина и сникнуть, ибо
начиналась тщательнейшая экономия, начиная с завтраков.
В
отведенной хозяйкой комнате мы обустроились быстро и уже в день приезда,
предвкушая радость встречи с дорогими сердцу местами, стали планировать и
претворять намеченное, дорожа каждым днем. Деньгами неизменно управлял Саша, о
чем я успела много раз пожалеть, но в своем положении подчиненной жены,
принужденная во всех вопросах денежного порядка ориентироваться на его мнение,
я в который раз убеждалась в тягостности
такой зависимости, где надо было выпрашивать даже на мороженное, что
существенно подпорчивало визит в Одессу,
но и давало маме более четкое представление о положении в нашей семье и о
крутости Сашиного характера.
Уже
с первых дней мне выпала роль
примиряющей стороны, терпящей, просящей, улаживающей там, где Саша желал
проявить свою неразумную волю, не видя в упор
цели нашего визита в Одессу, не
ставя в счет наши чувства и переживания, диктующего по праву главы семейства, однако, неумело и навязчиво,
отчего приходилось ему каждый раз разъяснять, что нам видней и ясней, куда и к
кому идти, когда и с чем, на что в итоге он реагировал неадекватно и, будучи от
природы неуравновешенным, достаточно серьезно начинал подпорчивать нам это столь долгожданное мероприятие.
Иногда
же Саша становился более ведомым и уступчивым, за что приходилось испытывать к
нему даже чувство благодарности, но не вовремя он спохватывался, дабы мы не
забывали, кто здесь главный и что из этого следует. Саша не только преследовал цель управлять, но
и сэкономить, дабы и назад привести. Сашино поведение напрягало ограничениями и
порою неумолимостью. Насколько я поняла,
ни он, ни мама с собой денег больше не взяли,
и денежный вопрос начинал вырисовываться очень скоро и ни единственный
для меня.
Быть
в подчинении у неразумного и жадного человека, имея свою голову, аскеза
величайшая. Нужно было постоянно быть начеку, надо было быть убедительной,
ласковой и настойчивой одновременно, постоянно подыскивать слова, дабы не
ущемить его мужское достоинство и самолюбие,
нужно было гасить малейшие вспышки, вовремя становиться между ним и мамой. Надо
было учитывать и то, что я и Света – его
маленькая семья, а потому он чувствовал себя здесь на своем месте и проявлял
себя, как понимал, не вникая никак в душевные наши переживания и не зная, что я
бы дорого отдала за то, чтобы эту
поездку совершить без него, тем ее не
омрачая, но, напротив, усиливая радость от долгожданной встречи без лишних
помех и ссор. Но надо благословить судьбу за то, что с нами не поехал отец.
Пожалуй, присутствие Саши по сравнению с ним
великая удача. Так что из двух зол Бог дал меньшее. А без этого –
никуда… Разве что на уровне мысли.
Каждый
в этой поездке был на своем месте, каждый имел на нее право от Бога, и мои
великие чувства к этому городу детства должны были быть хоть в какой-то части
проигнорированы и охлаждены. Бог имел на эту поездку Свой Божественный
План, и Саша в нем занимал далеко не последнее место и со всем в себе
мне подходил, не давая расслабиться, должен был быть своеобразным тесаком моих
материальных чувств и привязанностей, достаточно устойчивым и прогибающимся
лишь при моих просьбах и уговорах, согласно своим качествам, тем сгибая меня
саму, такую разумную, понятливую и
готовую к полнейшей независимости.
Саша,
как возмутитель спокойствия номер два после моего отца, должен был быть рядом
всегда, как бы это ни казалось мучительным и тяжеловесным. Он был надсмотрщик от
Бога, при всех его деяниях помощником и другом в плане преодолений материальных моих
привязанностей, опорой, не осознавшей себя в этом статусе, защитой и великим
тренировщиком аскетизма, умеренности и
воспитания чувств и качеств в том направлении, где я была продуктом сырым, что недооценивала и
никак не могла себе пожелать в пути собственной реализации, ибо не могла,
будучи нерелигиозной, знать, что более
ценится и как это добывается.
Как
бы я ни тяготела к одиночеству,
замкнутости только на дочери, Бог неустанно и именно через Сашу, но выводил
меня из этого благостного состояния, ибо, познав его вкус через сосредоточение
на себе и на Светлане, я готова была в нем пребывать до скончания века. Мама и
Саша буквально щипцами вытаскивали меня из внутреннего
