НА СТОЛКНОВЕНИИ ЭПОХ. Часть 1

залом. Хорошая практика для психолога – уметь войти в контакт с аудиторией в необычных условиях. Можно сказать, боевое крещение. Но что делать со стихами? И тут она, неожиданно для самой себя, стала читать... Пастернака:

                Любимая, – жуть! Когда любит поэт,
              Влюбляется бог неприкаянный.
              И хаос опять выползает на свет,
              Как во времена ископаемых.
 
                Глаза ему тонны туманов слезят.
              Он застлан. Он кажется мамонтом.
                Он вышел из моды. Он знает – нельзя:
                Прошли времена и – безграмотно.

                  Он видит, как свадьбы справляют вокруг.
                  Как спаивают, просыпаются.
                  Как общелягушечью эту икру
                  Зовут, обрядив ее, – паюсной.

                  Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто,
                  Умеют обнять табакеркою.
                  И  мстят ему, может быть только за то,
                  Что там, где кривят и коверкают, 

                      Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт
                        И трутнями трутся и ползают,
                      Он вашу сестру, как вакханку с амфор,
                        Подымет с земли и использует.

                        И таянье Андов вольет в поцелуй,
                        И утро в степи, под владычеством
                        Пылящихся звезд, когда ночь по селу
                        Белеющим блеяньем тычется.

                        И всем, чем дышалось оврагам века,
                        Всей тьмой ботанической ризницы
                        Пахнет по тифозной тоске тюфяка,
                        И хаосом зарослей брызнется. 
                         
        Успех не обошел ее стороной. Но когда она вернулась за кулисы, Эскулап преградил ей дорогу:
          -- А это ты хорошо придумала. Борис не смог сегодня прийти, он в отъезде. Так ведь я ж тебе такой шанс давал!
        -- Оставь... Голова болит... Снова приступ... – Лера устало уткнулась в плечо Эскулапу.
        -- Эх, ладно! – махнул тот рукой и попросил, чтобы Леру отвезли домой.
        После рассказа Эскулапа Борис долго и смущенно благодарил Леру. Она уверяла, что его стихи того стоят.

        Вот и сейчас Лерика шагала рядом с этими удивительными великанами, считавшими друг друга коллегами, знакомым, кем угодно, только не друзьями. А, между тем, разговоры их приобретали все более откровенные черты. Они читали друг другу стихи прямо на улице, спорили о чем-то. И это было не удивительно для людей того времени. Мало кто из прохожих обращал на них внимание. Да, что там говорить. Стихи читались тогда везде: и в ресторанах, и на вечеринках, и, даже, в трамваях. Именно в трамваях, под мерный стук колес и в такт тряске, не смотря на то, что вагон забит пассажирами.
        Близился вечер. Зажигался электрический свет в витринах магазинов – самая примитивная иллюминация. По тем временам – роскошь. Даже настольная лампа приводила в восторг кого угодно. Они проходили мимо музыкального магазина. Вдруг Лерин подопечный остановил взгляд на одной из нотных тетрадей, выставленных на витрине. Он восхищенно залюбовался ею. Затем воскликнул:
        -- Смотрите-ка – вот он, футуризм!
        Лера и Борис вместе уставились на обложку тетради, что же там интересного. Лера глянула на Бориса. Его лицо заметно помрачнело и выразило недовольство. Сама Лера от удивления чуть не раскрыла рот. На обложке самой обычной ученической нотной тетради была изображена «красотка непоправимой нереальности». А Эскулап торжествующе любовался ею, мечтательно, как ребенок. Борис стал его отговаривать, что это же вовсе не новаторство в искусстве, а «безымянная допередвижническая пошлятина», которая не попадает даже в «передвижники».
      «Ну, конечно, пошлятина, -- думалось Лере, -- Знали бы вы, какие «красотки» на наших ученических тетрадях. Контрольные в них стыдно сдавать...»
        Потом она снова взглянула на своего подопечного. Его взгляд попрежднему был прикован к «футуристической» тетради. Он внешне, вроде бы, соглашался с Борисом, а сам думал о своем. И это Леру разозлило. Она вспомнила фразу из одной скандальной телевизионной передачи, произнесенную самим ведущим. Улучив подходящий момент в паузе их разговора, она выкрикнула вызывающим тоном:
        -- Красивые женщины для мужчин без воображения!
        Оба эскулапа так и замерли на месте. Они недоуменно переглянулись. А Лера резко обернулась и зашагала прочь в сторону Лубянки. Им ничего не оставалось, как следовать за ней. После недолгого молчания Борис снова завел неторопливую беседу о настоящей ценности искусства. Эскулап во многом соглашался с ним, но предложения выступать против «экзотики того периода» не принял.

                ГЛАВА 44.
          Как раз в те времена борьбы с имажинизмом, Есенин искал примирения с Маяковским, который относился к противоборствующей стороне – футуристам. Вероятно, он чувствовал в нем сильную личность, умеющую поддержать. Но помириться все никак не мог. Наверное, мешала собственная гордыня. Он  просил помочь свести их Бориса Пастернака, отношения с которым складывались на много проще и мягче. После бурных дискуссий и даже драк, они могли при встрече снова обниматься, как давние приятели. Хотя виделись довольно редко, говорили друг другу «ты». Пастернак с Маяковским встречался почти каждый день, но отношения при этом оставались сложными. Они продолжали называть друг друга по имени отчеству и обращались не иначе, как на «вы». Нередко дискутировали, оставаясь каждый при своем мнении, хотя не теряли при этом взаимного уважения и симпатии.
      Однажды Лера присутствовала при таком разговоре. Она сидела рядом и боялась даже громко вздохнуть, настолько ценным показался ей диалог. В конце Маяковский сделал соответствующий вывод с немного огорченным видом, как показалось Лере:
      -- Ну, что же. Мы действительно разные. Вы любите молнию в небе, а я – в электрическом утюге.
      И от этих слов огорчилась Лера. Она поняла, почему столь талантливые люди не могли продуктивно сотрудничать вместе. Ни один их конфликт не разрешался конструктивно. Они не умели идти на компромисс, оберегая только свою территорию. Поэтому и были каждый по-своему одинок. В их понятиях индивидуальность – пережиток буржуазного строя, отождествлялась с эгоцентричностью. Каждый мечтал об объединении всех народов и, в то же время, боялся на чисто подсознательном уровне потерять свое лицо, попав в общий котел. Но уступать, похоже, они так и не научились.
      Совершенно понятно, почему они были «люди разные». Борис родился в центре Москвы, вырос на высокой культуре того времени, сам закончил  философский факультет университета. Он имел профессию, которая его кормила, а писательство для него было подспорьем. Потому прославляться он не торопился, взвешивая каждое свое произведение. Чего нельзя было сказать о его соперниках по перу, с которыми он неоднократно спорил. Ведь на собственном опыте Сергун знал, как тяжело достается слава. Знал, что только она его кормит и не собирался терять ее ни на минуту. Именно на эту тему между ним и Борисом возникали разгоряченные споры. Истинные мотивы нежелания раннего прославления Пастернака знал только Маяковский. В свою очередь, Борис понимал никчемность отжившего строя и тянулся к новому. Ко всему, что давало свободу воли и развитию человеческой личности. Вместе с тем, цивилизация со своими новшествами его не прельщала. Он больше тянулся к природе и ее первозданности, чего так не хватало в центре Москвы. Читая его произведения впервые, Лера думала, что их написал «лесной» человек или выходец из деревни. Но, как раз наоборот, «лесной человек» был горячим поклонником всевозможных новинок техники того времени, которых не было в том глухом краю, откуда он вышел. Они ведь так упрощали тяжелую трудоемкую повседневную работу. Практичность и желание помочь всем, кто должен трудиться, чтобы добыть хлеб насущный, правила им. Да еще огромная любовь ко всему, что живет на этой земле.
      «Ох, и почему у них не было психологов, их так здесь не хватало. Никто не мог помочь им решит конфликты между собой», -- думалось Лере всякий раз.
      Хотя, по последним сведениям, единственный Петербургский институт психологии был закрыт в двадцать первом году. Психологию изгнали, как мистику, мешающую продвижению материалистических идей Маркса. А, между тем, у Маркса было много трудов по психологии, которые продолжил Энгельс и Ленин. Их стали изучать полноценно только в начале двадцать первого столетия. Но где же они были тогда?! Опять все было скрыто…
    О примирении решено было попросить Леру, так как она ближе всех расположена к здоровяку и общается с ним смело на «ты». Всем стало известно, что он снова живет у себя в «кабинете» на Лубянке.
    -- Хорошо, я помогу тебе, Сергей. Но помни, все зависит от тебя самого. Я – всего лишь посредник. Убедить в своей правоте сможешь только ты сам. Приходи в гости вечером, я тебе посигналю, когда он будет дома…

    Условились, когда великан будет работать в своем «кабинете» одним из вечеров, Лера выйдет за табаком. Будто бы, встретит на улице Сергея. Потом предложит зайти на чашечку чая. А там разговор завяжется сам собой.
    Провернуть такой план оказалось не так-то уж сложно. Здоровяк долгими зимними вечерами  трудился над плакатами, которые ему поручила газета «Окна РОСТА». В маленькой комнатушке было достаточно свежо, и рисовать ему приходилось, не снимая каракулевой дубленки, которая тогда называлась толстовкой.
      -- А-а, Есенин, ну что ж, заходите, потолкуем, -- откликнулся он сразу, как только Лера и Сергей переступили порог комнатушки, дыша морозным зимним снегом.
    Похоже, объяснять о чем-то Лере так и не пришлось.
    -- Лерочка, принеси нам, пожалуйста, чайку, -- обратился хозяин комнаты к Лере так, словно не она привела гостя, а он сам его давно ждал.
    Есенин уселся за стол рядом с великаном. Они закурили и стали разговаривать. Лера сидела рядом. Вначале разговор шел ни о чем. Вероятно, они ее просто стеснялись. Потом великан предложил срезаться в картишки. Лера ждала, когда же они начнут говорить о чем-то более важном. Но сбыться ее ожиданиям было не суждено. Время шло за полночь, ее клонило ко сну, а два хулигана так вошли в кураж, что забыли и о важных делах, и о поэзии, и о революции в целом. Но Лера упорно не уходила. Ей очень хотелось узнать, кто же останется «дураком». Она сонно зевала во весь рот, но отправляться спать не собиралась. Наконец, Великан предложил ей напрямую:
    -- Лера, детка, иди отдыхать.
    И Лера, незаметно воткнув булавку в угол комода, стоявшего рядом, отправилась за ширму. Но, как только она удалилась, тема разговора играющих сразу же сменилась.
    -- А ведь я был прав на счет одежи, -- басил великан, -- Вы очень быстро распрощались с деревенскими лаптями. И стиль ваш писательский тоже скоро поменяете, если соединитесь с рабочим классом.
    -- Я! Да никогда! – почти орал Сергей нервозно отбиваясь.
    -- Тогда тоже вы кричали «никогда». Так для вас было бы перспективней и надежней. Имажинизм устарел, он хорошая почва только для нетмачей да буржуев.
    -- Причем здесь буржуи. Я из крестьянского рода. Я за