нас. Т.е. люди, эти три семьи, проигнорировав другие три семьи, сделали унитаз с тем, чтобы не ходить в туалет общий в конце коридора. Поэтому, эти три семьи нарушали доступ в постирочную другим трем семьям на период, когда они использовали постирочную, как туалет, что было часто, поскольку дети начинали бегать в нашу постирочную по нужде, да и сами взрослые почти непрерывно, далее стали использовать и раковину для этого, что было крайне недопустимо в условиях коммунальной квартиры и посягало на права трех семей, ибо каждому надо стирать, каждому надо заходить сюда по утрам умываться и использовать раковину по прямому ее назначению, но теперь создавалась ситуация, что ты должен просто терпеливо ждать, когда кто-то справляет свою нужду в таком туалете или приходилось иногда нарываться на картины, когда сосед мочится в раковину, забывая закрыть дверь и не желающий пойти в общий туалет, ибо для многих с пьяных глаз это быстрее и на всех других наплевать.
Таким образом я увидела, что мою дочь ограничили в пользовании постирочной, как и другие две семьи и стала сбивать те замки, которые здесь, так сказать, поставили для избранных, этим показывая, что вход в постирочную должен быть свободным и неоднократно требуя, чтобы не делали из постирочной туалет номер два.
Никто и никогда в коммуналке не становился на мою сторону; те, кто оказался в оппозиции, и себя не стремились защищать и принимали выжидательную позицию, т.е. под дверью ждали, когда человек сделает свои дела, смоет или не смоет унитаз и тогда заходить умываться или стирать. Этот вопрос о невозможности использовать постирочную под туалет я поднимала на кухне не раз, когда все были в сборе, но когда я стала сбивать замки, то это показалось многим, как великое самоуправство, меня стали обвинять в человеконенавистничестве, а дети, уже подросшие, стали клеветать на мой счет, якобы они видели, что я плюю в кастрюли, когда готовится еда.
В один из таких дней, после того, как я в очередной раз выбила замки молотком из двери постирочной и прошла на кухню, готовя еду для Туласи, меня в очередной раз стали обругивать матом и винить в том, чего я никогда не совершала. Гильщанская Лена на мои слова, что я никогда до таких вещей, как плевать в готовящуюся еду, не опускалась и мне такое в голову не придет, и слушать не желала, ибо верила более своей дочери, которая беспощадно врала... В это время на кухне сидел ее сын Игорь, юноша лет семнадцати на тот период. Как только я вышла из кухни, он бросился вслед за мной и в мгновение сзади повалил меня на пол и стал избивать ногами.
Никто в коридоре, видя эту картину избиения, достаточно жестокую и несколько продолжительную, не заступился за меня ни словом, ни делом. Не разбирая, с великой силой он бил мое тело ногами. Все произошло столь стремительно и неожиданно, что я не могла и не знала, как себя защитить. Избив, он отошел воинственно и удовлетворенно… С великим трудом я поднялась, ощущая острую боль во всем теле, дышать было трудно, каждый вздох давался с трудом великим и отдавался острой пронзительной болью, все тело дрожало, в глазах темнело... Я думала, что не выживу.
Едва, еле-еле, держась за стенку, я вошла в комнату. Туласи порывалась вызвать скорую помощь, но Бог сказал мне, чтобы не вызывала, и я, немного полежав, сильно избитая, пошла очень, очень медленно от дочери на Пирамидную, опасаясь, что где-нибудь по дороге упаду и не встану. Видимо, у меня были поломаны ребра. Я шла очень медленно, шла, не имея возможности и повернуть шею, любое здесь напряжение отдавалось острой болью во всем теле и более в груди, почти невыносимой.
С того времени месяца два эти боли не покидали меня, я не знала, что значит спокойно перевернуться с боку на бок, что значит нормально вздохнуть, что значит поднять тяжесть больше двух килограмм, что значит беззаботно утром спустить ноги с кровати; любое, даже малое движение, давалось с трудом, болью невыносимой, иногда из меня от боли вырывался стон или я вскрикивала, испытывая шок от боли такой, что губы синели…
Я Волею Бога пропускала и такой опыт боли через себя. Это было состояние такое, что я постоянно ожидала смерть и неоднократно писала предсмертные записки своим детям на случай, если до утра не доживу. Но и оставаться дома я не могла. Ибо надо было смотреть и Славочку и навещать Туласи. Поэтому я, преодолевая боль, никому не жалуясь, поднималась и шла, шла очень, очень медленно, шла пешком по Мечникова до Комсомольской площади и далее, пересекая ее, проходя через дворы, поднималась на третий этаж, преодолевая каждый день пешком путь в несколько километров... Со Славочкой я говорила очень тихо, смотрела его и снова возвращалась, заходя к Туласи, все делая медленно, почти без слов…
Если надо поворачиваться, повернуть просто голову, то поворачивалась всем туловищем, четверть ведра у Туласи, когда было очередное дежурство, поднимала двумя руками и несла впереди себя. Я очень медленно садилась, очень медленно вставала, никому не жалуясь, как могла претерпевала очень сильную, острую физическую боль, которая могла быть связана только с тем, что что-то во мне было повреждено.
Иногда, если я хоть на мгновение забывала, что надо быть осторожной, то движение вызывало во мне боль такой силы, что я вскрикивала и не знала, как это объяснить тем, кто в этот момент мог быть рядом… Через два месяца мне стало полегче. И каждый вздох уже давался без острой боли, но все же с трудом… Что касается Игоря, то его вскорости посадили за кражу мобильного… Бог Сам наказал каждого в немалой мере… Коммуналка стала исчадием ада для нас с Туласи. Все чаще и чаще Туласи начинала думать о том, чтобы продать коммуналку, но это стало возможным только в 2012 году. Но этому еще предшествовали немалые события. Унитаз все же из постирочной убрали, и она стала доступной всем, как и прежде. Таков был мой быт с 2004 года до 2007 год.
Надо знать, что нет у Бога небитых избранных, ибо, как бы они ни были подготовлены к своей миссии предшествующей и может быть ни одной жизнью, но все в памяти освежить, как и в качествах, как и в понимании, придется через боль, ибо и через эту призму страданий и преодолений человек также должен доносить другим Слово и Волю Бога и так, чтобы, когда писал то, что требует Бог, писал сам, но с Богом, и все, каждое слово от Бога принимал за свое, чтобы и в малом не грешил неискренностью, не подлаживался, а изливался болью, чтобы она кровоточила, чтобы она была тверда и могла и доходить, и проникать, и наставлять, и убеждать…
Богу нужен тот материал для работы, который до работы возопит, но и во время. Во время поплакал, порыдал, сел и пишет, полный божественного вдохновения, которое в нем созрело, а не просто посетило. И что… не рыдала ли я пред Богом, оглядываясь на свою жизнь и причитая? Рыдала. Ибо и отцом битая, и мамой битая, и людьми битая, и жизнью битая, и каждым по отдельности и скопом, и без сожаления; никто по моей жизни не помню, чтобы утер мою слезу.
Утирал Бог, реально, мистически, это не передать. Это нужно самому пройти, самому прочувствовать и увидеть. И еще предстояло рыдать и были причины…
О, как дорого стоит и малое прозрение. О, как сильно, скрупулезно, абсолютно Бог работает над творением, над каждым, чтобы повернуть его к Богу. Как не просто Творцу дается и малое прозрение человека, как Бог за каждого борется. Нет, не бывает ни одной судьбы в материальном мире ни в одном рождении, чтобы была без боли. Нет таких. Все плачут, все рыдают, все просят… ВСЕ. Все биты… переломаны, из всех издается стон и точится из ран кровь… Все вперемешку с иллюзиями, которые и помогают все преодолевать. Так идут к Богу… Для этого и создан материальный мир, чтобы вразумлять, и пряником и кнутом. И не поймешь, чего тут больше.
Все идут к Богу, все. Никто не затеряется, никто не может быть забыт, никто не ближе к Богу и не дальше от Бога. Бог в каждом. Нет очередности. И при всем этом никто сам не идет. Никто не знает, что значит идти самому. Всех ведет Бог, все идут автоматически по пути, который уже каждому Создатель сотворил до рождения. Все поднимаются только вверх. Всем быть на духовном плане. Уже для каждого там есть свое место, свое великолепие. Но сначала надо все пройти. На Земле. В материальном мире. С Богом.
В этот период с 2004 по 2007 год и у Маркова произошли некоторые существенные перемены, о чем я поведаю в другой раз.
