Многомыслие. Продолжаю читать «Дневники» Льва Толстого. Разумеется, читаю не только его, но он больно задевает мое сознание. Не могу не обратить на него свое внимание. Вот что, например, он пишет в 1907 году 14 января в Ясной Поляне: «Все эти две недели б[ылъ] нездоровъ и сейчасъ еще не поправился. Все это время читалъ: Плутарха. Montaigne, Валышевского, вчера о Павле и нынче окончилъ Memorabilia. Очень интересно сличить высоту нравственнаго пониманiя съ простотой жизни, съ малой степенью развитiя технической стороны. Теперь эта сторона такъ далеко ушла, а нравственная такъ отстала, что безнадежно возстановить правильное отношенiе. Кое что записывалъ за это время, но ничего не могъ работать. Начатый и детскiй и большой новый Кругъ чтенiя кажутся мне непосильной взятой на себя работой. Записать надо много и, кажется, порядочнаго.
1) Нынче думалъ о томъ, что невозможно спокойно жить съ высокимъ о себе мненiемъ, что первое условiе и спокойной и доброй жизни это — то, что говорилъ про себя Францискъ, когда его не пустятъ. И нынче все утро б[ылъ] занять этимъ уменьшенiемъ своего знаменателя. И, кажется, не безполезно: живо вспомнилъ въ себе все то, что теперь осуждаю въ сыновьяхъ: игрецкую страсть, охоту, тщеславiе, развратъ, скупость... Главное, понять что ты — самый ниже средня[го] уровня по нравственности, слабости, по уму, въ особенности по знанiямъ, ослабевающiй въ умствен[ныхъ] способностяхъ человекъ, и не забывай этого, и какъ легко будетъ жить. Дорожить оценкой Бога, а не людей. Признавать справедливость низкой оценки людей.
2) Есть только два пути жизни: жить для радостей тела, ставить выше всего эти радости, или жить для души, ставить выше всего радости духа. При следованiи первому пути радости есть, но они кратковременны, и чемъ дальше, темъ оне слабее и реже, и кончается ужасомъ смерти и самымъ губительнымъ для радост[ей] тела концомъ: страданiями и смертью. При следованiи второму пути радость не прекращается, и чемъ дальше, темъ радости больше, и кончается высшей радостью — смертью.
3) Какъ страшно должно бы быть человеку чувствовать себя однимъ среди мiра, отделеннымъ отъ всего! Если бы — какъ онъ ни заблудился — человекъ не чувствовалъ бы свою духовную связь съ мiромъ, съ Богомъ, онъ не могъ бы жить. Если же онъ теряетъ сознанiе этой связи, онъ не можетъ жить и убиваетъ себя. Это объяснен[iе] почти всехъ самоубiйствъ.
4) То, что многiе люди, огромное большинство людей, называютъ поэзiей, это только неясное, неточное выраженiе глубокихъ мыслей (Walt Whitman и др.). Стихотворецъ скажетъ неясно и неопределенно то, что ясно и определенно выражено у Канта, н[а]п[римеръ], что Бога мы познаемъ только по сознанi[ю] закона Его, — и люди въ восхищенiи отъ произведенiя стихотворца, въ особенности п[отому], ч[то] оно не обязываетъ. (Не вышло).
5) Рабочiе, вообще бедные, не добрее, a скорее, злее богатыхъ — осуждаютъ, завидуютъ имъ. Этимъ-то они жалки больше, чемъ своей бедностью. Богатые же всегда безнравственнее бедныхъ, пользуются ихъ трудомъ, живутъ въ праздности и этимъ-то, главное, жалки.
6) Ошибаюсь или нетъ, но мне кажется, что только теперь — хороши ли, дурны ли? — но созрели плоды на моемъ дереве.
7) Строй жизни общества основанъ на религiозномъ пониманiи жизни большинства этихъ людей. Строй жизни такъ наз[ываемыхъ] христiанскихъ народовъ основанъ на еврейскомъ и ветхозаветномъ и мнимо-христiанскомъ павловскомъ религiозномъ пониманiи жизни. Но этимъ ли объясняется преуспеянiе Евреевъ во всехъ отрасляхъ нашей жизни?
8) Записано такъ: жизнь не движется, а трепещетъ, дрожитъ въ каждомъ существе.
То, что мне кажется, что жизнь движет[ся] во времени, есть иллюзiя. Жизнь только все больше и больше проявляется во времени. Солнце не движется, когда закрывавшiя его облака открываютъ его.
9) Радуйся, и паки реку: радуйся. Если хорошо живешь, то радость неперестающая. На старости я вижу это. Старость радуетъ меня. Бываютъ хорошiя минуты, когда радуетъ и приближенiе къ смерти. (Не точно).
10) Сознанiе ограничено пространствомъ и временемъ, но оно само въ себе независимо. Оно свободно, но можетъ выражаться, проявляться только въ пространстве и времени.
11) Не хотелось бы умереть, не выразивъ того, что нынче особенно ясно чувствовалъ и понималъ. Смешно писать такую всемъ известную истину въ конце жизни, а истина эта для меня, какъ я ее теперь понимаю, скорее, чувствую, представляется совершенно новой. Истина эта въ томъ, что надо всехъ любить и всю жизнь строить такъ, чтобы можно было всехъ любить. Хотелось бы написать такой законъ Божiй для детей.
12) Да, спасать надо не Россiю, а то, что в милiонъ милiоновъ разъ дороже воображаемаго существа Россiи — свою душу.
13) Не надо думать, что жизнь религiозныхъ людей должна быть вся поглощена заботой о поддержанiи своей религiозности и должна быть жизнь скучная, посвященная отвлеченной деятельности. Напротивъ, жизнь людей, установившихъ религiозную основу ея, не можетъ не быть радостной и совершенно свободной отъ заботы о своей религiозности.
Думать такъ все равно, что думать, что люди съ государственно-научнымъ мiросозерцанiемъ будутъ только то и делать, что говорить о политике и науке.
14) Религiозное ученiе должно быть осново[й] воспитанiя. Воспитанiе безъ религiознаго ученiя (какъ это происходитъ у насъ) есть не воспитанiе, a непременно и развращенiе и притупленiе высшихъ способностей.
15) Для того, чтобы жить не мучительно, надо иметь надежду радости впереди себя. Какая же можетъ быть надежда радости, когда впереди старость и смерть? Есть только одинъ выходъ изъ этого положенiя: положить свою жизнь въ духовномъ совершенствованiи, въ все большемъ и большемъ соединенiи съ Богомъ. Только тогда жизнь есть неперестающая радость и такая же радость смерть.
16) Евреи более дома въ нашемъ мiре, пот[ому] ч[то] живутъ въ мiре талмудистско-павловскомъ, христiане же — въ непоследовательномъ, внутренно противуречивомъ мiровоззренiи Ветхозаветно-христiанско-павловскомъ. Ихъ мiровоззренiе цельно, наше противоречиво.
17) Гляделъ на портреты знакомыхъ писателей 1856 года, всехъ умершихъ, живо представилъ себе, что это все тотъ одинъ Онъ, к[оторый] во мне, к[оторый] проявлялся различно во всехъ ихъ, к[оторый] проявляется теперь во всехъ людяхъ, встречающихся мне, и въ Великанове, и въ Shaw. Ахъ, если бы всегда не только помнить, но чувствовать это!
18) Помере остаренiя все менее и менее чувствуешь реальность людей. Въ детстве все люди, к[оторыхъ] я зналъ, были, казалось, неизменны, такiе, какiе были, но по мере движенiя жизни они все более и более изменяющiяся духовны[я] проявленiя. И теперь для меня маленькая Таничка есть уже не определенное существо, a изменяющая[ся] форма проявленiя духа.
19) Все думалъ о томъ, что время есть, какъ говоритъ Амiель, вращенiе передо мной сферы. Но я-то где? И вдругъ мне ясно стало, что я вращаюсь вместе со сферой (безконечной) и вместе съ темъ стою надъ ней (или въ ней), созерцая ее. И мне вдругъ пришла удивительная мысль по своей простоте и п[отому], ч[то] она никогда не приходила мне, — именно, что если есть движенiе (а мы все сознаемъ движенiе жизни), то движенiе можетъ быть только относительно чего нибудь неподвижнаго. И это неподвижное духовное и есть то я, к[оторое] созерцаетъ движущуюся жизнь.
Какъ удивительно ясно и просто — не доказательство, а уясненiе той безсмертной духовности, к[отор]ая составляетъ сущность я человека, да и всякаго существа. Жизнь трепещетъ въ каждомъ существе именно отъ того, что каждое существо движется вместе со всеми и вместе съ темъ неподвижно, какъ сознанiе» .
Комментарий. В зачине дневникового размышления Толстой обращает свое внимание на обратную пропорциональность в отношениях между уровнем нравственности и качеством жизни и приходит к такому заключению: чем выше нравственный уровень тем, нет, не проще, но ниже качество жизни, тем она более простая и менее сложная, цивилизованная. Она простая, спокойная и добрая. Многие этого не видят, ибо, не имея нравственного чувства, считают такую жизнь упрощенной. Сама суть человеческой жизни от них скрыта внешним явлением мира вещей для потребителей, коими они являются.
Первый шаг в толстовском размышлении посвящен самоумалению или так называемому «кеносису», если говорить на греческий манер. Думай о себе хуже, чем есть, и тогда будет легче жить. Для чего? Естественно, для того, чтобы возвыситься в том, в чем никто не собирается возвышаться, но любит об этом трепаться.
Странно то, что не доброта, но злоба заставляет людей думать. Почему? Потому что заставляет. В мышлении важна не необходимость, принудительная сила логики выживания, но свобода мысли в смысле.
Второй шаг Толстого в мысли спорен. Он сравнивает две радости друг с другом: радость или веселие тела и радость или веселие духа. Первую радость считает слабостью, а вторую - силой в своем течении жизни. Спорность толстовской позиции противопоставления тела и духа в радости бросается в глаза на финишной прямой жизни - в смерти, в ее толковании, точнее, в толковании ее приязни или не приязни для тела и для духа. Для тела – это действительный конец. Но для духа – это начало собственно духовной жизни вне тела. Вероятно, у духа есть естественное освобождение (эмансипация) от телесной связанности. Но определенность телом делает его сознательным, определенным в качестве сознания, души. Живя в теле, он сознает себя мыслящим телом, знает себя на своем месте в теле среди других тел в материальном мире. Поэтому в смерти есть не только его освобождение от тела, но и гибельного как души. Следовательно, дух переживает смерть не только как радость освобождения, но и как печаль уничтожения в качестве чувствительной души.
Тело же не так двойственно относится к смерти. Смерть может быть приятна только для тела, невыносимо страдающего в жизни.
На третьем шаге своего размышления Толстой тянет привычную для себя волынку про отделенность человека от всего существующего и имеющего смысл в качестве реального, а не мнимого. У доморощенных философов такая отделенность человека носит название «отчуждения». Толстой называет такую связь духовной. Это чересчур сильное выражение для такого рода связи. Понятнее было бы назвать ее душевной связью или человеческим отношением к миру, к Богу, к человеку. Сущность духа в свободе Дух держит то, что в нем своей проницательностью. Сущность же души заключается в привязанности, во влечении к общению независимых величин. Проницаемости мешает телесная скованность, материальная ограниченность, телесная связанность души. Дух становится доступным себе и другим в душе благодаря сознательности. Сознание не есть еще сам разум, но уже есть путь развития к нему как к цели своего движения. Сознательное нежелание сознательного существования неизбежно ведет к смерти. Глупым является представление человека о том, что смерть тела приведет к смерти сознания. Сознание останется после смерти. Только это будет сознание смерти. Именно это сознание смерти в смерти ждет самоубийц.
