Апокалипсис в шляпе заместо кролика.Гл.18

компромисс, ни тебе, ни мне. Что и говорить, а умеет Терентий Булычёв находить золотую середину во всём. Вот он и озолотился, и стал капиталистом, продавая оптом эту золотую серёдку.
И на этом выдуманная, а может и нет, история о Сил Силыче и Терентии Булычёве заканчивается, и Михаил, сказочник хренов, собрался было вывести мораль из этой своей сказки, но Клава перебил его.
– И как я понимаю, то ты от них всего этого апломба в себе набрался. – Клава попытался срезать Михаила.
– Это побочный эффект от общения. К тому же, чтобы быть принятым за своего, нужно быть хоть немного на них похожим. А иначе тебя не примут в свой круг и будут поглядывать на тебя с оглядкой. – Михаил хоть и был сбит с толку Клавой, но тем не менее, ловко выкручивается.
– С оглядкой? – удивился Клава.
– Всё, верно. – Как всё знает, заявляет Михаил. – Без оглядки на что-то или на кого-то, здесь никто и шагу не делает. Разве ты не замечал этого, когда, хотя бы в перемотке, смотрел какие-нибудь новости из шоу-бизнеса. Все эти публичные персоны, через слово оглядываются по сторонам. А вот что они там ищут, то они и сами, пожалуй, не знают. И возможно, что это у них, марионеток в душе, такой рефлекс, где их жизнь управляема со стороны, а не ими.
– Хм. Интересно. – Ответил Клава, задумчиво посмотрев в зал-галереи, где в беседах на отвлечённые, а может и важные темы, прохаживались гости, в ожидании сигнала от устроителей презентации, проследовать дальше.
– Так что без своего прикрытия, в виде на себя наговоров, своего рода иллюзии, здесь никак. И тебя, не то что не примут за своего, а скорей всего, и не поймут. «Да кто это такой и что он, бл***ь, тут делает?» – начнут встревоженно задаваться вопросами все эти публичные личности, начав оглядываться по сторонам и искать там поддержки у кого-то ещё, а чаще всего у своего заднего ума, коим они крепки и часто с ним советуются. Так что мимикрируй и тогда получишь доступ ко ртам местной публики. – Резюмировал себя Михаил. Чего для него, конечно, мало, и Михаил, прищурив один глаз на сторонне блуждающую публику, придвинувшись к Клаве, обратился к нему с полусекретным сообщением.
– Ну а сама по себе вся эта человеческая публичность, как бы она не изощрялась в собственной эпатажности и человеческой неполноценности, – мы люди без сердца, без любви и без комплексов, – что нынче в тренде, в так называемом руководстве к поведению и действию, или неписанном для них, сливок общества, правиле, всё же имеет в себе ту природную червоточину, – так она для них видится, – которая их искусственность выдаёт с потрохами. Я этот природный признак, вскрывающий их настоящую суть, которую они тщательно, всеми силами скрывают с помощью всей этой публичной иллюзорности, выдавая себя чёрте за что и за кого, лишь бы не быть тем, кем они есть на самом деле, – такая нынче тенденция, брать немыслимые вершины по своему изменению, но только не быть самим собой, – называю суффикс. – Михаил перевёл дух и, бросив взгляд в толпу, продолжил.
– Да вон тот же Басков. – Сказал Михаил. – Вроде фамилия отражает его род занятия, но при этом чувствуется какое-то в нём сомнение. И этому сомнению придаёт свой вес присутствующий в его именной фамилии суффикс. И ты, прислушавшись к нему, без всякого преувеличения в сторону принижения, скажешь: «М-да. Это точно не Басов. До него ему, ой, как далеко». И так во всём. Понял, мою мысль? – риторически спросил Михаил и, сославшись на крайне приспичевшую надобность, оставил Клаву одного вникать и приспосабливать себя к новой, ещё неизвестной для него среде.
Ну а что делает человек, когда он оказался один-одинёшенек в незнакомой и отчасти агрессивной для него среде? Он в нашем случае старается не промелькиваться и начинает слоняться и перемещаться по залу среди всей этой публики, ища для себя наиболее комфортное место. Что в итоге приводит Клаву к одному относительно малолюдному месту в одном из смежных залов, куда выжимаются из центрального зала люди с менее активной жизненной позицией, такие как Клава, кто и из себя не пойми что представляет, и кто зван сюда, чтобы других, более значимых и знаковых людей представлять.
Ну а в этом зале, не то что бы в центре, а с одного края на стене была помещена картина, которая и привлекла к себе внимание Клавы, кому сейчас было необходимо к чему-то пристать и увлечься. А картина для этого дела самое то, к тому же она оказалась и в самом деле интересна, и довольно познавательна для Клавы. А называлась картина «Персей и Медуза».
И хотя Клава неудосужил себя прочитать её название, – он сразу приступил к её рассмотрению, – он в один взгляд на женщину с волосами в виде змей (стерва однозначно), нет, не обратился тут же в камень, хотя в своей не сдвигаемой застоялости и устойчивости на одном месте был близок к такому себя пониманию, а он верно угадал, кто на картине изображён, и в общем, был близок к определению названия картины. Хотя это вопрос его никак не волновал, а он сконцентрировал всё своё внимание на голове Медузы Горгоны, а точнее, на выражении её лица, и пытался уразуметь для себя, что она тогда, а может сейчас думала, когда вдруг и так неожиданно для себя оказалась фигурально без головы, в полной власти Персея.
– Вот сколько себя помню, – возможно так рассуждала Медуза, – я всегда старалась держать от себя этот мужской род на расстоянии прямого взгляда, – его только попробуй подпусти ближе, начнёт тут же задаваться глупыми вопросами и важничать, считая меня дурой,  – а тут так и не пойму как получилось, что один из них всё-таки добрался до моей головы и вложил в неё все эти пагубные мысли: рядом с ним, в его руках, мне будет надёжней что ли (всем тебя обеспечу, ни в чём не будешь нуждаться и буду с рук кормить; насчёт последнего, гад, не обманул), и я больше не наделаю всяких глупостей, своим завораживающим взглядом сбивая с праведного пути зазевавшихся путников. Что-то не больно мне верится во всё это. – У Медузы в глубоком раздумье даже прорезалась морщинка на лбу. – Как всегда бывает, попользуется мной и в итоге бросит из-за ненадобности. – И как вскоре выяснится, то она как в воду глядела, так рассуждая, но не больше. 
И на этих своих выводах, Медуза хотела бы повернуться и посмотреть на Персея, чтобы воочию, по нему, получить для себя подтверждения всем этим мыслям, но тут она наткнулась на свою теперешнюю реальность, – она находится в руках Персея и теперь любое её действие находится в зависимости от желаний Персея, кто как хочет, так и крутит и вертит ею, кружа голову и мысли в ней, – и это всё и вызвало на её лице вот такое потрясающее воображение негодование в совокупности со своим недоумением.
– И что теперь?! – скривив губу, начала понимать своё новое положение Медуза. – Я буду смотреть одним взглядом и в одном направлении с этим мужланом Персеем. У которого поди что одни только низменные вкусы и никакого воображения. Заставит меня смотреть вместе с ним футбол, поставив рядом с собой на диван, напротив телевизора. И будет ещё ухмыляться и полемизировать на мой счёт, шлифуя всё это дело и свой разум баночным пивом. А как же моя независимость суждения и мнений, подчёркивающая мою индивидуальность?! – в себе вся изойдёт Медуза, не имея никакой возможности податься чуть подальше.
А Персей посмотрит на всё это её возмущающее его разум беспокойство, и сразу её строго-настрого предупредит. – Ты, дорогая, (вон как ёрничает) оставь все эти феминистские штучки. Я такое не потерплю в стенах своего дома. Не забывай, кто тебя здесь кормит и поит, при этом ни разу ещё не пропустив время кормления (уже начинаются упрёки). Хотя сколько раз мог, для твоего воспитания. Я всё доходчиво и понятно сказал? – врезав кулаком по журнальному столику, Персей, можно сказать, угрозами склонил Медузу к своему безволию и соглашательству с ним во всём. И что спрашивается, он этим добился в их отношениях, так себя по-свински по отношению к ней ведя? Ясно, что только ещё большего недоверия и жестокости взглядов на него.
И хотя, ни им, ни ей, изначально такая обоюдная встреча не планировалась, а всему виной была воля богов, как себя оправдывал Персей, а по её мнению, такая уж у них, горгон, безрадостная судьба, с одними подонками и негодяями, мнящими себя героями, сталкиваться на своём жизненном пути, всё же они столкнулись, и так уж получилось, что временами очень обаятельный Персей чем-то её взял и она по его вине потеряла голову, и теперь полностью находилась в его власти. И как только случилось, что она вот так полностью отдала себя в его руки, то тут-то и выясняется жестокая правда жизни: Персей, как и всякий собственник и ревнивец, нисколько не уважает её независимость взглядов и позволяет смотреть лишь на то или на кого, на кого он сам желает. В общем, подмял под себя всю её самостоятельность и идентичность, и хочет из неё сделать ту, кем она по своей природе не является: безвольную овечку, белую и пушистую, без всяких с её стороны колкостей и укусов внимательности, а не критичности, как думают вот такие Персеи.
А она дама целеустремлённая, с принципиальным и требовательным подходом ко всякому делу и отвечающему за это дело человеку, с кого она обязательно за всё спросит, и за что её на работе в общем и ценят. А вот у Персея на всё это иные взгляды и его совершенно не устраивает такая её принципиальность взглядов на него, – ты, дорогая, на меня так принудительно не смотри, как смотришь на своих подчинённых, и я с места не сдвинусь, если сам того не захочу. – И что за сволочь, сидит с каменным лицом и на все её, по делу крики, – да когда ты перестанешь меня изводить своим пренебрежением и безжалостным отношением ко мне, совершенно меня не замечая?! – никак не реагирует.
«А чего ты вечно так недовольно смотришь на меня и на этот мир вокруг», – издевательски усмехнётся Персей, на которого смотри, не смотри, даже таким принципиальным взглядом как у Медузы, он от этого всё равно не изменится – он изменчив сам по себе, в независимости от твоих взглядов на него. Здесь Персей в порыве воодушевления разольёт всё содержимое из банки, промахнувшись мимо рта, и Медуза по пошатывающему состоянию Персея, направившего не стройной походкой за добавкой на кухню, с замиранием сердца (это такие у неё фантомные ощущения в голове так и остались) начнёт боковым зрением поглядывать в сторону кухни, откуда вскоре вернётся Персей, от которого в таком его состоянии можно всякого паскудства по отношению к себе ожидать. 
И первыми начали опасаться за свою сохранность змеи на голове Медузы, своими поджилками чувствуя, что как бы они не пресмыкались перед Персеем, он всё равно их не захочет стерпеть, взявшись за ножницы. Типа я всегда хотел стать стилистом, вот на тебе моя Медуница, я это дело и опробую. А это уменьшительно-ласкательное обращение к ней, ещё один признак того, что Медузу ждут новые потрясения со стороны Персея, кому, как и всякому герою, одному скучно жить на свете без отважных поступков и геройства, и значит, надо пить, вот он и распыляет себя таким образом. И это не пустые слова и параноидальные мысли Медузы, а в прошлый раз, когда Персей, вот так же у телевизора вдохновлялся, то он после одной рекламы так разошёлся в своём