новые души в круговое движение.
Давно уже пропали из виду стадион с людьми, сцена и костер. Белый смерч из человеческих душ выбрал Геннадия своим эпицентром.
Человек молился и чувствовал, как трепещет душа, словно парус под ударами ветра; порывисто крестился и крестным знамением, словно цепью приковывал корабль души к якорю плоти.
В конце концов, отец Геннадий перестал различать отдельные души. Из вращавшейся вокруг него стены уже не торчали ни головы, ни другие какие либо конечности, ни бока, ни спины. В ускорявшемся вращении они слились в сплошное завихрение. В этот самый момент он ощутил, что летит, словно пуля в стволе, так же стремительно. Помилуй мя Господи!
Человек приходит в себя и чувствует странную раздвоенность. Как будто его телом управляет другой, а он всего лишь пассажир, которого без его согласия куда-то везут и он совершенно не в курсе намерений водителя. Такое бывало в армии, во время внезапной побудки, когда слышишь команды, но не понимаешь их смысл и выполняешь необходимое на автопилоте.
Жутко и любопытно одновременно. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! Еще более странно – привычное движение, привычно осуществляется, но не так, как это делает он, широко и с достоинством, сейчас оно выходит мелким и суетливым, вырисовывается не православный крест, а сатанинский, то есть перевернутый.
Он пробует еще раз. Кто-то ударяет его кулаком в спину. Злобным шепотом приказывает, чтобы он успокоился и не расстраивал засаду своим бабьим причитанием. Бабьим?! Он мужчина, хотя в первую очередь священник! Чертова тьма, прости Господи, не видно ни зги.
Он снова крестится, пробует оглянуться и получает повторный тычок. Тот же сердитый голос называет его Иваном. К горлу приставляют что-то холодное. Нож?! Мол, ежели не прекратишь, убью. Какое-то странное это «ежели». Так сегодня не говорят.
Старший сержант ВДВ прихватывает руку с ножом, проводит бросок с колена. Странно, противник должен упасть перед ним, чего на самом деле не происходит. По-прежнему они сидят на корточках под каким-то доисторическим плетнем, а он вдобавок со смиренно задранным подбородком, ощущая холодную сталь под кадыком и горячее дыхание в затылок.
Зато он слышит, как его тело чужим испуганным голосом просит убрать клинок. Оно шепчет, что не понимает, что это на него нашло молиться в неурочный час. Ладно Иван. Вновь его называют Иваном. Какой еще Иван? Он Геннадий! Отец Геннадий. Он хочет объясниться по поводу имени, но тело бурчит что-то свое, как будто и правда есть в нем еще кто.
Спит деревня, с головой укутавшись в душное одеяло летней ночи, пахнущее навозом и дымком. Ничто не может поколебать отдых человека после тяжелого крестьянского труда. Ни всхрюкивание завозившегося поросенка. Ни отдаленный коровий мык. Ни редкая брехня деревенских собак.
Шурша листьями деревьев, обхаживает крайние дворы приблуда ветерок. Изредка он забегает в улицу, заглядывает под плетень, обдает прохладой и запахом заоколичных трав таящихся там людей. И будто бы испугавшись их недоброго умысла, отпрядывает, уносится прочь. Обливаясь потом, люди с нетерпением ждут стихийного визитера.
Отец Геннадий настороженно прислушивается к миру и к собственным ощущениям. Ему не комфортно в теле. Оно кажется ему маленьким и слабым. К тому же не владея им полностью, он чувствует себя подавленным и несчастным. Священник догадывается о кознях тени, забросившей его в иное время в другой сосуд.
Помня о давешней угрозе, дабы из-за него не причинили человечку вреда, батюшка не помышляет вмешиваться в происходящее, даже мысленно. Да он и есть всего лишь мысль. Внутренний наблюдатель, без полномочий на какое либо решительное действие. Действительно, а имеет ли он право вмешаться, если что?
Чу! Скачет! Человечек нащупывает, валяющуюся подле ног дубину, тело напрягается. Всадник проносится мимо, резко осаживает скакуна посреди улицы в метрах десяти после засады. Навстречу ему выходят двое. Мужчина и женщина. Так это же те самые отец и дочь. Руки девушка связаны, на голове мешок.
А всадник тот самый молодой человек с острыми ушами. Теперь он не скрывает своего происхождения. Длинные волосы собраны под затылком, собственно, как и у отца Геннадия, только темные. То есть как у настоящего отца Геннадия, а не у этого остриженного под горшок крестьянина.
Словно следуя за всадником, нежданно приплывает Луна, предательским светом заливает окрестность. Заговорщики жмутся в тень. Трудно не догадаться о готовящемся злодеянии. Батюшка отчаянно ворочается в теле, пытается завладеть им. Тщетно всё, словно вековое дерево воля хозяина придавливает его попытки. И всё-таки кое-что удается, мужичонка роняет дубину…
Между прибывшим и отцом девушки происходит обмен. Звякают под ногами злодея несколько увесистых мешочков, поочередно бросаемых князем. После чего отец небрежно толкает дочь в объятия ее возлюбленного. Тот срывает мешок с ее головы, заглядывает в глаза, взволнованно о чем-то спрашивает. Князь оборачивается на шум...
Женщина вскрикивает, безвольно оседает, почти выпадает из рук молодого человека. Ее лицо предсмертная маска боли. За спиной умирающей, потрясая окровавленным ножом, злорадно хохочет ее отец. Князь заходится в скорбном крике. Со всех сторон на него бросаются крестьяне. Протыкают вилами. Рубят топорами. Молодые красивые тела влюбленных падают, их больше не видно в обступившей толпе убийц.
Помог? А если это из-за тебя? Как бы оно было, если бы князь не оглянулся сейчас? Да, нет, это иллюзия, кошмар. От меня ничего не зависит. Я просто наблюдатель. Это произошло бы и без… Без… То есть это уже было… Было… Зрение затмевается вспышками разрывающихся снарядов. Слух заполняется грохотом войны. Война это ужасно. Страшно умирать. Убивать тоже страшно. Зачем? Почему? Кому это нужно? Причем здесь я?!
Мужики прекращают затянувшееся убийство. Оборачиваются на вопящего под забором подельника. Показывают друг другу удивленные лица. Что это с ним? Какая война? Отбившаяся овца или сходит с ума от страха? Может, заодно убьем подальше от греха? Выдаст ведь…
Не выдаст. Предводитель с лопатообразной слипшейся от крови бородищей, приказывает грузить убиенных на спину лошади, а этого малахольного под микитки и тащить следом к приготовленной на выгоне яме. Свадебный эскорт ползет за околицу. На вечный союз благословил молодых отец невесты.
Торжественны и нарядны одежды молодоженов. Он в черном сюртуке. Она в красно-белом, когда-то белоснежном капоте до пят - ничего так даже красивее. Свисающие их головы длинными распущенными волосами метут землю, гладят траву, словно прощаются с миром живых. Или цепляются за что ни попадя, не желая уходить?
К яме мужичонка доплетается уже сам. Остаток пути, переходя от одного к другому, выспрашивает у товарищей, как всё происходило. Дескать, он ничего не помнит. Мужики отмалчиваются. Недоверчиво поглядывают на него и ехидно переглядываются между собой, мол, ишь придуривается.
Прибывают на место, останавливаются, стаскивают трупы с лошади. Женское тело сбрасывают в яму сразу, на мужском возникает заминка. Как приказывает им старший, кладут бездыханного князя на край.
Бородатый старший подзывает тщедушного мужичка, дает ему свой испачканный кровью нож, по отечески увещевает отрезать мертвому уши, мол, на случай спросу тебе поручается добыть доказательство, что князь был нелюдем. Мол, докажи преданность Богу делом, а не словесным бренчанием.
Парашкинские старухи говорят, что убитых закопали на пустыре как собак, а через несколько лет раскаявшийся отец построил над могилой дочери и "зятя" храм. Но убийц так и не призвали к ответу, ибо светские и церковные вельможи давно умножали злобу на владетелей обширных неподконтрольных властям земель. Мол, слишком вольные и гордые, да и совсем не люди они были князья эти. Последний в роду князь умер, наследника, якобы, не оставил и налетела свора алчущих деятелей делить безхозное добро. В общем, замяли дело. Кстати, ничто не проходит бесследно - в 1917 году "церковь" взорвали, а новых господ расстреляли.
В который раз за сегодня отец Геннадий обрел свою плоть. С чувством ностальгического возвращения ощупал себя снаружи, удостоверился изнутри. Да, это он.
Неведомо как, очутившись на краю сцены, он почти достиг желаемого, но и здесь госпожа реальность яростно противостояла ему, оглушая звуком, ослепляя стробоскопическим эффектом.
Упрямо и даже с какой-то радостью сопротивляясь ей, он практически ощупью привел себя в порядок: развязал полы подрясника, застегнул на все пуговки, поправил волосы и крест.
Где тут у них микрофон? Там! И он ринулся вглубь амфитеатра, к какому-то существу, вихлявшемуся и визжавшему, словно только что выскочило из преисподней.
Отец Геннадий не думал, как отнесутся к его деянию люди. Увлеченный порывом праведника, он даже не оглянулся, смотрит ли кто-нибудь на него. Никто и не смотрел. Каждый был занят собственным экстазом.
Из головы существа торчали обагренные кровью кинжалы, как будто они росли прямо из черепа острием наружу. Немудрено, что существо было переполнено злобой. Оно схватилось за микрофон двумя руками и как зверь глодающий кость вгрызалось в него с разных сторон, наклоняя голову то вправо, то влево. Существо было не одно. Еще два скелетообразных пугала с повернутыми задом наперед головами, с шевелюрой до пупа, сосредоточенно елозили по струнам гитар. Ударную установку охаживал кто-то звероподобный с нечеловеческой мимикой.
Казавшееся субтильным создание крепко держало инструмент. Попытка любезно изъять из его рук микрофон ввергла батюшку в борьбу с демоном.
Одолеть его не составило бы труда, но подоспели еще двое. Твердые как железо когти рвали подрясник. Удушающей петлей костяная конечность обвивала шею.
На подмогу коллегам спешила, выпрыгнувшая из-за барабанов горилла. Волосатая лапа тянулась к кресту. Тишину нарушали матерные вопли нападавших.
Зрители, вначале замершие разразились криками одобрения. Симпатии в пользу нечистой силы явно преобладали. Кто-то прокричал, чтобы включили нормальное освещение.
Стало не до проповеди, пора защищать собственное достоинство. Обезьяна, не добежав, получив ногой в дыхание, полетела обратно, со звоном опрокидывая свои погремушки.
Душивший сзади загнулся от удара локтем в костлявую грудину. Однако второй скелет тут же запрыгнул на батюшку верхом.
Кинжалоголовый размахнулся, намереваясь как следует вмазать бывшему десантнику, но своевременная подсечка обрушила его на пол.
Попятившись, батюшка вмял седока в пирамиду из колонок. Пирамида осыпалась вместе с наездником. Верхняя коробка с динамиками проломила доски и ушла под сцену. Зажегся свет. Стоп, снято!
Щурясь от яркости, прикрываясь ладонью, отец Геннадий шутливо отметил, что расползавшиеся от него музыканты никакие не демоны, а обычные мужики, конечно экстравагантные и всё же. Слава Богу, никто из них серьезно не пострадал, хотя причиненный ущерб очевиден. Досталось и ему: правый рукав наполовину оторван, недостает части пуговиц.
В свете прожекторов на сцене
