Кындык

Сколько я себя помню – я всегда знала, что мой папа татарин.
За всю жизнь по-татарски я выучила всего одно слово – к ы н д ы к, что означало «пупок».
- Кындык, - склонялся папа над моим пухлым младенческим тельцем и нажимая на пупок, запускал механизм нестираемой насечки в моем сознании  - мой папа особенный, а значит особенная и я.
Кындык этот в моей памяти был символическим  центром сосредоточения ожесточенных боев, которые все мое детство вели за меня два фронта. Первый фронт - ленинградская интеллигенция, возглавлемая плеядой нафталиновых бабушек и тетушек моей матери.  Второй - глубокая татарская деревня моего отца, которая в силу своей удаленности от Ленинграда бои  вела редкие и точечные, но победы меж тем одерживала масшабные и сокрушительные.
Вдобавок ко всему каждое лето линия фронта географически отодвигалась в сторону мощного союзника – московской бабушки, матери моей мамы.
Бабушка давно покинула лоно ленинградской семьи - сбежала в столицу. Мне кажется, побег произошёл по той же самой причине, которая по сей день заставляет и меня бежать от себя – изнеможение от попыток соответствия званию семьи высокой культуры быта на Ленинградском фронте.
Московская бабушка была крупной, румяной, любила петь, громко смеяться, лузгать семечки и мужчин. Что никак нельзя было постыдно прикрыть крахмальной салфеткой ее утонченной матери или тетушки с Васильевского острова.
Чтобы на этот самый Васильевский остров, упаси Боже, не прийти умирать, после смерти мужа, холеного красавца-летчика, бабушка вышла замуж за такого же как и она, крупного и румяного, слесаря подмосковного завода. С коим и пролузгала семечки, до того самого дня, когда ее громкий смех навеки не приглушил инсульт.
****
Лето в Москве  – яркое воспоминание детства.
Вот я, вся пропахшая  поездом и романтикой московских электричек, врываюсь в летнюю ссылку бабушкиной квартиры и уже через две минуты, после строгих и непременных "пришла с улицы, сразу мыть руки!», обшариваю взглядом старомодную лакированную стенку из 60-х, радостно здороваясь с маленькими реликвиями детства. Вот вечно пахнущая деревом шкатулка - я знаю, в ней, внутри, янтарная брошь с тяжёлыми бронзовыми подвесками.  Так хочется выломать ее из оправы, чтобы получше рассмотреть, что же скрывается в абрикосовом нутре - жук или это просто листочек? Вот статуэтка грациозной балерины, пройдёт 30 лет и я узнаю, что это маленькое состояние. Вот, конечно же, строго по центру серванта, моя фотография за стеклом - лукавый взгляд ещё неотесанной советским школьным режимом первоклассницы - коричневая гофра на груди и беспечно взлетающие вверх крылья белого передника. Рядом понуро ютятся фотографии помельче - внуки румяного слесаря - вечно проигрывающие участники гонки на пьедестале моей славы.
А вот самая заветная вещь - дедушкина папиросница. Крутишь маленький ключик внизу, тянешь на себя корешок "книжки", и под волшебную музыку втягиваешь в себя сладкий запах дедушкиного табака. Мой дедушка - летчик, он необыкновенный и все вещи его тоже вот такие же – необыкновенные. Как я скучала!
Сзади, вытирая руки о передник, возникает бабушка. Короткий поцелуй в пыльную летнюю макушку - печать немого обожания и любви.  «За стол, сейчас пообедаем и пойдём в сквер!»

Моя бабушка - иная. Всецело иная, чем мое строгое интеллигентное детство в хмурой культурной столице.
Бабушка, проживающая каждое лето только для меня. Фея, исполняющая любые желания. В Москве я на целых три месяца превращалась из Алены в Алешкина. Так называла меня бабушка, в честь своего первого мужа, Алексея. Судя по неизменно грустной и нежной тональности, с которой она произносила это имя, первый муж был и остался самым любимым.
 
Огромная недостижимая кукла в ларьке Союзпечати? Твоя - держи, Алёшкин!
Любишь купаться? Необъятный  таз на балконе девятиэтажки – ныряй, Алёшкин!
 
Таз был огромный и белоснежный. Такой огромный и такой белоснежный, что словами не описать. Поэтому на товарном знаке шестидесятого года на задней поверхности таза было написано просто – “Таз эмалированный, хозяйственный”.
Покуда я беззаботно плескалась под раскаленной крышей летней лоджии, бабушка в сотый раз пересказывала  мне биографию таза.
Первое время таз жил в военном городке, потому как бабушкин муж, мой дедушка, был, как уже упоминалось, летчиком.
Каким же незаменимым был тогда таз! Летом в тазу замачивали огурцы, в родниковой воде – чтоб хрустели. А еще в тазу чистили грибы. Бабушка и дедушка, молодые и веселые, приходили из лесу и прямо в сапогах и с корзинками усаживались во дворе, за деревянный стол – грибы считать, у кого больше. Грибами у них назывались только белые и подосиновики. Остальные – так... Не грибы. Баловство одно.
«Сто один, сто два, сто три..." - считал дедушка, доставая грибы из своей корзинки, и косил глазом на бабушку – не собрала ли она больше?
“Девяносто два, девяносто три..." - считала бабушка и кидала грибы в таз.
Таз, стоя на деревянной табуретке, лукаво посмеивался белоснежной эмалированной улыбкой, словно тоже принимал участие в этой грибной олимпиаде.
Зимой в тазу мыли мою маму – поливали из ковшичка на кухне. На коммунальной, естественно.
После смерти дедушки таз переехал в отдельную квартиру, в Москву, точнее на самую ее окраину. Первый раз в жизни таз ехал в поезде. Бабушка спала на верхней полке. Таз спал на самой верхней – багажной. Всю ночь на столике ругливо бренчали стаканы в металлических подстаканниках. Бренчал и таз на своей багажной полке, недоуменно и вопросительно – куда его везут? Зачем?
Бренчал и недоумевал таз не зря. По приезду в Москву, таз задвинули под ванну – за ненадобностью. Грибы в Москве никто не собирал. Маму мою больше в тазу не мыли – она туда просто не вмещалась, выросла уже. Да и просто – предпочитала мыться в ванной. Огурцы в тазу больше никто не замачивал – в тазу от старости откололась эмаль, а это, как известно вредно для пищи.
К счастью, через много лет у бабушки появилась я, и тазу предоставили ещё один шанс доказать свою эмалированную незаменимость.
 
Ярче всех московских воспоминаний - вечерний просмотр телевизора под семечки. На полу расстилается газета. На столе - алюминиевая миска, в которой ещё утром меня бархатными бочками приветствовали персики с рынка, с другого конца города. Ты же любишь персики, Алешкин?
И бабушка. С широко расставленными ногами - от жары и от собственного величия. Лето в Москве почему то все время жаркое и бабушка почему то все время великая. Лузгает семечки из миски и смачно плюет их на газету. Взгляд упёрт в телевизор.
Мой внутренний взгляд - упёрт в мои детские страхи. Семечки есть нельзя. Меня увезут на скорой с аппендицитом. И наверное не успеют. И потом повезут в грузовике по этой недоМоскве. Как принято тут возить всех туда, где давно покоится мой дедушка. Как же я люблю тайком, прижав нос к стеклу лоджии, жадно смотреть на эти шествия, останавливающие движение в городе и кровь в жилах.
И я ем. Ем эти семечки. И плюю шелуху на газету. Выплевываю все свои ленинградские страхи. Я смотрю на бабушку. Она весела и монументальна. И нет аппендицита. И нет страхов. Просто детство...
 ***
Из Москвы я возвращалась такая же крупная и румяная, как бабушка со своим новым слесарем, словно это было заразно и передавалось воздушно-персиковым путем.
Ленинградская прабабушка встретив меня на Московском вокзале, удовлетворенно кивала – позиции русского фронта за лето были прочно укреплены. Осенне-зимняя контрзащита выстоит.
Но вечером с работы возвращался папа, шутливо нажимал на мой пупок, и  – к ы н д ы к – генетический тумблер победно переключался обратно.

****
Помню ли я, когда началось это великое межнациональное противостояние в моей семье?
 
Помню, что прабабушка Валя была особо ревнивой блюстительницей интеллигентских устоев в нашей семье.
Прабабушка была протестанткой. А ее отец, Михаил – пресвитером протестанской церкви. Одна из прививок дореволюционного детства, позволившая впоследствии всей семье не заразиться бешенством советской власти. 
На прикроватной тумбочке прабабушки всегда лежала открытка с изображением кудрявого Иисуса, стучащегося в чью-то глянцевую дверь. 
Иисус даже близко не походил ни на кого либо из мужчин моего окружения - ни на бабушкиного румяного слесаря,  ни тем более на моего татарского отца. Видимо поэтому я часами могла зачарованным взглядом покачиваться на волнах его кудрей, покуда проникновенный шепот прабабушки не выводил меня из моего первого религиозного транса. «Это Иисус стучится в твоё сердце. Ты слышишь его стук? Тук-тук...»
Чтобы я быстрее услышала этот самый стук прабабушка водила меня в католический храм, за неимением в округе протестантского. 
Забегая вперед, скажу что первый стук Иисуса я впервые услышала лет в 14. Поэтому во время тех детских, очень редких и очень тайных походов, я откровенно скучала на деревянных скамейках храма, иногда озираясь по сторонам в надежде увидеть кудрявый локон стремительно удаляющегося в сторону чьего-то новообращённого сердца сына Божьего. 

Прабабушка Валя, маленькая, фарфоровая, навсегда осталась в моей памяти загадкой. Женщиной она была настолько воздушной, что перед этой хрупкостью отступили даже беспощадные жернова ее личной исторической современности.
 
Проводив мужа в сталинские лагеря под расстрельный прицел за дружбу с одним из либеральных поэтов (о, проклятое интеллигентское рабство братство), она навеки похоронила в памяти двух самых главных своих мужчин – горячо  обожаемого мужа Феденьку и не менее обожаемого вождя, в честь которого назвала свою дочь Сталиной. После того как любимый вождь убил любимого мужа, прабабушка переименовала дочь в Инну, отреклась от мужчин навсегда и посвятила всю свою жизнь женщинам – моей бабушке, моей маме и мне.
 
Логично предположить что после стольких лет добровольного монашества в вероломном вторжении моего деревенского папы в ее уютную коммунальную квартиру моя прабабушка узрела небрежно швырнутую в лицо перчатку. Многолетняя дуэль с отсроченным исходом началась.
 
Долгие годы мы жили в этой коммунальной комнатке вчетвером – прабабушка, мои родители и я. Каждый день прабабушка забирала меня из детского сада и важно и бережно доставляла домой.
 
В любой момент я могу закрыть глаза  и вспомнить этот неторопливый путь по аккуратным пушкинским дворикам.
Как сейчас я  вижу аккуратные сталинские балкончики, где за белоснежными оконными проемами покачивают белоснежными кудельками бесконечные Антонины Михайловны  и Ревекки Яковлевны - подруги моей бабушки. Амплитуда покачиваний кудельков показывает степень одобрения пройденных мною сегодняшних смотрин - правнучка у Валентины удалась. Там, за этими натертыми газетой окнами мы снова пьём чай с сушками и колотым рафинадом из хрустальной сахарницы. Чай горячий, к и п я ч е н ы й, можно топить в нем рафинад и смотреть как он превращается в воронку ароматной пенки. А можно есть вприкуску - молочные зубы все равно выпадут, а вставным старческим  челюстям уже ничего не страшно.
 
После чаепития мы с бабушкой продолжаем возвращаться