поздно, около часа ночи, если не больше. Но там, как я знал, по тогдашней интеллигентской привычке, рано никогда и не ложились...
Объяснил всё. Спросил: можно ли переночевать?.. А уж Мария Васильевна — хорошо помнила, что такое 37-ой год. И как её таскали из-за Ольги Берггольц...
Но она твёрдо ответила:
«Можно!»
Ответила решительно, и, как-то, с сознанием ответственности, которая ложится и на неё, и на меня. И я на всю жизнь запомнил это её: «Можно!». И этот мой 1-й ночлег на «нелегальном положении»...
Только сейчас, много лет спустя, я подумал, сколько же в этом смысла, и насколько это глубоко знаменательно и символично: я ушёл от своей матери кровной — чтобы придти к своей матери духовной...
И сколько же времени, и сколько сил мне потребовалось — чтобы снова вернуться обратно!.. И понять тайну единства крови и духа...
Когда я на следующее утро проснулся в залитой Солнцем комнате, с окном — на Неву и Петропавловку, я подумал: чего же я так стеснялся, почему не поехал сразу сюда, почему сомневался?..
И, конечно, сразу вспомнил свою «Купчинскую проповедь». И возблагодарил Бога за всё!..
Но теперь — мир действительно ждал от меня Слова...
Мне предстояло писать «Книгу Слова»...
Не помню: начал ли я её писать прежде своей проповеди в Купчино?.. Но и там, и тут из меня уже шёл Единый Поток...
«Реки воды живой...»
Ночёвки у Вити Кабанова
Моим следующим «странноприимцем» был Витя Кабанов, с его маленькой снимаемой комнаткой где-то в «средних» линиях Васильевского острова... Он тоже хорошо понимал, что ему грозит за такого кадра как я: а учился-то он тогда — на юрфаке, на вечернем. Но он не раз в ту осень и зиму предоставлял мне свой кров...
Я ему звонил, вечером, спрашивал: можно ли?.. Он всегда приглашал. Я спрашивал: что купить из съестного? Деньги у меня тогда ещё были. Он всякий раз отвечал: что хочешь... Варили, обычно, макароны, добавляя принесённый мной сыр. Голодным я у Вити не был никогда...
Спать ложились вместе на его узкой постели...
Утром он довольно рано уходил, и всегда предлагал оставаться спать, сколько захочу. Я иногда этим пользовался — чтобы писать. Писать свою «Книгу Слова»...
Работал он тогда сторожем (формально — матросом) на какой-то пришвартованной к невскому берегу барже. К нему туда можно было и звонить, и приходить. Что я и делал тоже...
Да, Витя тоже оказался мне настоящим другом. Он тоже разделял моё «единоверие», может, не во всех деталях, и мы всё время беседовали с ним на эти темы. Проповедь из меня тогда пёрла со страшной силой. Но Витю тогда, кажется, убеждать ни в чём основном было уже и не нужно...
Пришёл ли он вообще к Вере благодаря мне?.. Не знаю. Мы слишком давно уже к тому времени друг друга знали, вместе работали в Публичке, читали одни книги, оба пришли сначала к какому-то неопределённому идеализму, и шли, в своих мыслях, в общем, как-то параллельно. Как, примерно, и с Юрой Андреевым (знакомы они, к сожалению, не были). Да и с Борей Собакиным...
Вообще, мысль у многих тогдашних «семидесятников» развивалась примерно в одном направлении. И единомышленников я, со временем, встретил очень много. Очень многие различия в духовных взглядах тогда совершенно не казались существенными, и новообращённые христиане, буддисты, даосы, йоги, оккультисты и прочие как-то очень хорошо, как правило, ладили между собой. Общее «духовное диссидентство» роднило всех...
В политическом смысле — оппозиционерами и диссидентами по отношению к существующему строю были тогда практически почти все, почти все «семидесятники», все маргинал-интеллигенты. Просто далеко не все в равной степени увлекались политикой, и степень осторожности по отношению к этим вещам бывала у людей разной. Но достаточно остроумные антисоветские анекдоты принимались «на ура» тогда практически почти в любой аудитории из всех, где мне в те годы довелось побывать...
У Марии Васильевны с Машей, и у Вити Кабанова, я и ночевал в ту осень попеременно...
Третьим моим «странноприимцем» стал Боря Собакин...
(17.03.2010)
Певческий переулок
Боря Собакин в это время стал жить у своей подруги. И где-то в декабре, уже незадолго перед Новым Годом, он предложил мне пока пожить в той его комнате, в коммуналке, на Петроградской, в Певческом переулке, о которой я так напрочь, и совершенно мистическим образом, забыл в Купчино...
От меня только требовалось где-то раз в неделю мыть полы в коридорах и на кухне...
Дом был старый, питерский... Кажется, 3-й этаж... Высокие потолки с остатками дореволюционной лепнины. И — очень большое, высокое окно в моей комнате...
Вид из этого окна был — на противоположную сторону переулка; и над крышами — была видна днём самая верхушка шпиля Петропавловского собора: золотой шар («яблоко») и Ангел с Крестом... Конечно, для меня это был Знак...
Окно было совершено не заклеенное, с огромными щелями; и холод в этой комнате был в ту зиму совершенно убийственный...
И морозы в ту зиму были изрядные...
А одет я был в ту зиму, как и ушёл из дому, в лёгкую брезентовую туристскую куртку (которую опять приобрёл себе после возвращения с Урала, взамен оставленной там). Под ней была пара свитеров, синий шерстяной шарф, да такая же синяя шерстяная лыжная шапка на голове. Рукавицы (или перчатки?..). И в руках — мой большой чёрный портфель... Так я и ходил долгими часами, при двадцатиградусных морозах, по улицам Питера...
Не удивительно, что в результате я в один прекрасный момент страшно простудился. Причём, по всем признакам, это было натуральное двухстороннее воспаление лёгких...
Эта моя болезнь также совпала и с моим духовным кризисом, с невозможностью пробиться к людям, и с сильнейшим чувством, что благодатная сила для проповеди Слова Божьего мною потеряна...
Я продолжал вести свой дневник, уже не на листах А4, а в новой особой тетради. И я помню, как я писал там, что Дух Божий покинул меня...
Поддерживали меня, как могли, лишь несколько человек друзей... Но я чувствовал — что мне нечего им сказать...
И вот в таком моральном состоянии, да ещё при такой погоде, меня свалила сильнейшая болезнь...
…
Кажется, это было как раз 21 декабря, в Зимний Солнцеворот... Где-то уже поздним вечером...
Я помню, как я лежал, абсолютно больной, в совершенно выстуженной комнате Бори Собакина в Певческом переулке, на его кровати, укрытый всем немногим, чем только мог укрыться, и абсолютно был не в состоянии согреться...
Я чувствовал, что у меня сильнейшая температура; но меня гораздо чаще бросало не в жар, а в смертельный озноб... И всё более страшная слабость...
Физическое моё состояние было таково, что я всерьёз стал думать о смерти...
Почему-то больше всего меня беспокоила мысль, что обязательно надо как-то уничтожить свой труп, чтобы его не могли найти. Но как это сделать?.. И возник фантастический план: утопить в Ладожском озере!..
И я совершенно чётко, и на полнейшем серьёзе, представил себе детали осуществления этого моего плана... У меня ещё был рюкзак. В него надо положить что-нибудь потяжелее. Гантели Бори Собакина, какой-то его большой и экзотический булыжник, ещё что-то тяжёлое... Потом я еду на последней электричке до станции «Ладожское озеро», где мы когда-то ходили с Юрой Андреевым на лыжах. И — иду по льду Ладоги, в темноту, как можно дальше от берега, сколько хватит последних сил...
Главное — уйти как можно дальше!.. Как можно дальше... В идеале — до самой середины Ладоги... Там и лёд гораздо тоньше... И часто ломается...
Там моё тело присыпет снегом, и оно почти не будет заметно... А по весне — а то и раньше — оно уйдёт под лёд... И его уже не найдут... Только надо постараться уйти — как можно, как можно дальше... Как можно ближе — к самому центру Ладоги...
Если бы только хватило моих последних сил... Пока не упаду окончательно... Чтобы уже не встать... Не встать никогда... Только бы лучше успеть умереть от болезни, от моей пневмонии, а не от мороза...
...Чтобы упасть — и тут же умереть... Упасть — и почти сразу умереть...
И я представил себе, как моё «астральное тело» будет отделяться от тела физического... Подниматься всё выше, выше... И над моей пустой, всё уменьшающейся на глазах, физической оболочкой, и над всем огромным, почти как море, тёмным, замёрзшим озером... Всё выше, и выше...
И я не помню, как я с этой совершенно чётко представившейся картиной заснул...
А когда поутру — как-то совершенно неожиданно — проснулся — то сразу же и почувствовал, и понял, что моя смертельно опасная болезнь почти прошла. Кризис миновал. Была только страшная слабость... Но я чувствовал — и знал — что буду жить!..
