Божественный гусляр

    В древности люди придавали огромное значение слову и музыке. Песни действовали непосредственно на чувства, и слушатели начинали воспринимать мир через собственные эмоции. Но разные песни пробуждали и совершенно разные эмоции, кардинально меняя у людей их мировосприятие. Талантливый певец мог выстраивать в человеческом сознании разнообразные и не похожие одна на другую картины мира. Музыка и голос певца завораживали, вызывая у окружающих настолько сильные и неожиданные чувства, что люди невольно искали в своих ощущениях некое мистическое начало. Всё непонятное, необъяснимое, непостижимое в старину называлось одинаково – магия. А отсюда уже один шаг до признания за певцом способности творить и видоизменять мир по своему усмотрению. Люди верили, что слово обладало вполне материальной силой. Даже слово, высказанное обычным человеком, и то могло повлиять на его будущую жизнь, а уж слово мага проникало в самую суть Мироздания. Отношение древних людей к изречённому слову закреплено в библейской формуле: “В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог” (“Евангелие от Иоанна”, гл. I.1 // “Библия или Книги Священного писания Ветхого и Нового завета в русском переводе”, с. 1326, С.-Петербург, 1900). Появлялись мифы о демиургах, творивших мир силой своего голоса и музыки. Сами эти мифы до нас не дошли, но их остатки можно усмотреть в пристрастии некоторых языческих богов к музыкальному искусству: греческий Аполлон славился игрой на кифаре, да к тому же покровительствовал певцам и музыкантам (Е.М. Мелетинский, ред. “Мифологический словарь”, с. 52, М., 1991); индийский бог Кришна любил играть на свирели “… пастушки, бросая мужей и домашние дела, бегут к нему и танцуют с ним в экстазе на берегу Ямуны” (там же, с. 298).
    Мифы со временем перерабатывались, бывшие боги-демиурги переходили в разряд смертных. Впрочем, параллельно с мифологией существовал и фольклор, а его герои – это земные люди, только могучие и мудрые. Вот они-то и принимали участие в создании мира. Явные черты демиурга прослеживаются в образе древнегреческого певца Орфея: “О. славился как певец и музыкант, наделенный магической силой искусства, которой покорились не только люди, но и боги, и даже природа” (там же, с. 418), и карело-финского Вяйнямёйнена: “… культурный герой и демиург, мудрый старец, чародей и шаман <…> В. заклинаниями сотворил мир. В. создал скалы, рифы, выкопал рыбные ямы и т. д. Он добыл огонь из чрева огненной рыбы <…> создает… струнный музыкальный инструмент – кантеле; его игру и пение слушают зачарованные звери и птицы, хозяйка воды и хозяйка леса” (там же, с. 137).
    А как насчёт русского фольклора? Игрой на гуслях развлекались Добрыня и Ставр, но тут требуется профессиональный музыкант. И один из былинных персонажей вполне подходит на роль демиурга. Это новгородский гусляр Садко. Ведь играл он на гуслях не для абы кого, а для самого морского царя. Начало былины, подводящее к этому эпизоду, всего лишь вставка позднего происхождения. Просто рассказчикам требовалось объяснить, каким образом Садко на равных смог встретиться с повелителем морей. И принялись сочинять, что первоначально Садко-де был бедным гусляром, который зарабатывал себе на жизнь, потешая людей немудрёной музыкой. А тут его “не зовут на почестен пир”. Не зовут день, другой, третий:

                                               “На том Садке соскучился:
                                               Как пошел Садке к Ильмень-озеру,
                                               Садился на бел-горюч камень
                                               И начал играть во гуселки яровчаты”
                    (“Песни собранные П.Н. Рыбниковым”, т. II, №134, с. 243, М., 1910)

    Попробуем рассуждать логически. Если Садко зарабатывал игрой на гуслях, то после трёх дней голодовки ему срочно требовалось найти для себя хоть какой-то заработок. А если он, вместо этого, развлекался в одиночестве на пустынном берегу, стало быть, не очень-то и нуждался. Не нужны были Садко чужие пиры, он целенаправленно пришёл на берег озера. И выбрал для игры определённое место – “бел-горюч камень”. Нет, гусляр искал встречи именно с морским царём и на мелочи не разменивался. Кстати, разве могло быть обиталищем морского царя Ильмень-озеро? Сюжет былины явно приспособили к поздним реалиям, первоначально события должны были происходить на морском берегу. Бел-горюч камень Алатырь находился на острове Буяне посреди океана (А.Н. Афанасьев “Языческие предания об Острове-Буяне” // ВИМОИДР, кн. IX, с. 13-18, М., 1851; его же // “Троя”, №2, 1993, с. 8-10). То есть, сюжет былины намного старше и Новгорода, и всей Новгородской земли. Такую мысль высказывал ещё В.Я. Пропп: “Былина о Садко не только “докиевская”, но и “доновгородская”. Основное слагаемое этой былины древнее исторического Новгорода” (В.Я. Пропп “Русский героический эпос”, с. 88, М., 1999).
    Музыка у Садко необыкновенная, она проникала в самые дальние закоулки зримого и незримого мира. Не всякий гусляр сыграет так, чтобы его было слышно даже на морском дне. Садко сумел и не потому, что играл очень уж громко. Он играл для морского царя, и только этот царь услышал адресованную ему музыку. Садко – чародей, такой же, как Вяйнямёйнен. Под властью музыкальных чар морской царь самолично предстал перед гусляром и сделал ему такой драгоценный подарок, о котором ни один из смертных и мечтать не смел. В былине это “рыба – золоты перья” (“Песни собранные П.Н. Рыбниковым”, т. II, №134, с. 244, М., 1910).
    Благодаря щедрости морского царя Садко сразу же обогатился, его находка стоила всех богатств Новгорода. Ну не мог начаться в городе такой ажиотаж из-за какой-то рыбы, пускай даже очень красивой и очень редкой. Ведь горожане восприняли её как чудо из чудес, как невероятный артефакт. То есть, эта уникальная рыба была и не совсем рыбой. Так вот, Садко добыл для человеческого мира настоящее солнце, в виде золотой рыбы плававшей в глубинах небесного океана. Своей волшебной музыкой новгородский гусляр очаровал небожителей и они, чтобы ещё и ещё наслаждаться неведомым дотоле звучанием гуслей, согласились на равноценный обмен: людям – солнце, богам – музыку. Не похищение, как в случае с греческим Прометеем, а законный договор – Садко выкупил дневное светило обязательством услаждать богов своим удивительным искусством. Это объясняет гнев морского царя, когда Садко затянул с выполнением своего обещания.
    О том, что в старину люди воспринимали небо как раскинувшееся в высоте синее море, писали А.Н. Афанасьев (А.Н. Афанасьев “Языческие предания об Острове-Буяне” // ВИМОИДР, кн. IX, с. 14, М., 1851; его же // “Троя”, №2, 1993, с. 8), А.А. Коринфский (А.А. Коринфский “Народная Русь”, с. 62, М., 2006). В таком случае на роль морского царя, жившего в небесном океане, больше всего подходит Перун. Именно этого бога люди считали олицетворением сияющего неба. В одной рукописи XV века на вопрос “колико есть небесъ?” давался ответ “Перунъ есть многъ” (И.И. Срезневский “Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам”, т. II, с. 920, С.-Петербург, 1902). То есть, Перун одновременно являлся и небесным богом, и самим небом. Морским повелителем тоже должен быть именно Перун, ведь бури и штормы находились в ведении бога грозы. И буйный нрав морского царя как нельзя лучше отражал натуру громовержца. Правда, в создании мира Перун участия не принимал, его почитали как великого и могучего бога, но не демиурга. Имя Перуна заместило собой более давнее имя бога, возглавлявшего некогда восточнославянский пантеон: “Се же словени начаша требы класти родоу и рожаницамъ (преже) пероуна бога ихъ, а преже того клали оупиремъ требы и берегынямъ” (“Слово св. Григория по Чудовскому списку” // Н.М. Гальковский “Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси”, т. II, с. 33, М., 2000). До появления Рода, славянами почитались упыри и берегини, таким образом в преданиях сохранилась память о тех временах, когда богов ещё не было, а мир уже существовал. И демиургами тогда были не боги, а герои, наподобие Орфея и Вяйнямёйнена. Таким же героем был и Садко.
    В.Ф. Миллер сопоставил Садко и Вяйнямёйнена, но в чертах сходства он искал только заимствование, и, как водится, заимствовать должны были непременно русские, другие варианты в статье даже не рассматривались (В.Ф. Миллер “Отголоски финского эпоса в русском” // ЖМНП, 1879, ч. CCVI, ноябрь, с. 131-135). Вяйнямёйнен игрой на кантеле привлекает внимание водяного царя Ахто (“Калевала”, БВЛ, руна 41, с. 469, М., 1977), охочий до музыки Ахто похищает у Вяйнямёйнена его кантеле (там же, руна 42, с. 483), Вяйнямёйнен с помощью Ахто вылавливает в озере Алуэ щуку, проглотившую огонь (там же, руна 48, с. 540). И на этом, весьма шатком основании В.Ф. Миллер объявил Вяйнямёйнена прототипом Садко.
    Только, ведь, “Калевала” не эпос, а литературное произведение и у него имеется конкретный автор – Элиас Лённрот (1802-1884). Когда он писал свою книгу, русские былины уже получили широкую известность и вот они-то представляли собой настоящий эпос. Кроме того, материал для “Калевалы” Лённрот собирал не в Финляндии, а в Карелии и карелы, по его отзыву, весьма отличались от финнов: “эти люди столь отличаются в движениях и разговорах, что можно подумать, что они относятся к совершенно отличной от финнов нации. Одежда их резко отличается от финской” (Э.Г. Карху “Элиас Лённрот — жизнь и творчество”, с. 81, Петрозаводск, 1996). К тому времени карелы уже тысячу лет жили в составе русского государства и находились под сильнейшим воздействием русской культуры. В Карелии распространились сюжеты русских былин на карельском языке (В.Я. Евсеев “Карельский фольклор в историческом освещении”, с. 74, Л. 1968). Да Лённрот и сам признавался, что финны охотно использовали русский фольклор (А.А. Шифнер “Сампо. Опыт объяснения связи финских сказок с русскими” // ИРАН. Записки, т. I, с. 140-141, 1862). При таких условиях русские заимствования просто обязаны присутствовать в “Калевале”. И.Э. Мандельштам привёл доказательства того, что те черты сходства между русским и финским эпосом, на которые ссылался В.Ф. Миллер, на самом деле были попросту сочинены самим Лённротом и никогда не жили в народных сказаниях (И.Э. Мандельштам “Садко Вейнемейнен” // ЖМНП, 1898, ч. CCCXV, январь, с. 328-338).
    А.Н. Веселовский обратил внимание на старофранцузский роман о Tristan le Léonois, герой которого носил имя Садок. Когда Садок плыл на корабле, то на море началась буря. Виновного в бедствии определяли жребием, по указанию которого Садок вынужден был бросится в море, но он не утонул, а спасся на острове (А.Н. Веселовский “Былина о Садке” // ЖМНП, 1986, ноябрь, ч. CCXLVIII, с. 280-281). В этом эпизоде действие совпадает с былинным, да и имя у героя то же самое. Но сам роман создан с помощью заимствований, в нём почти без изменений вставлен древнегреческий миф об Эдипе: смертоносные загадки, убийство отца и женитьба на матери. То есть, роман является не оригинальным сочинением, а компиляцией из более ранних источников. Не из романа имя попало в былину, а совсем наоборот. А в былину имя попало из летописного текста:

    “В лЪто 6675 (1167). <…> На ту же весну заложи Сотко Сытиниць церковь камену святого Бориса и ГлЪба, при князи СвятославЪ РостислалицЪ, при архиепископи Ильи”