УЙДЯ ИЗ ОЧЕРЕДИ

кореша, — чем недоволен то?
      — Посмотри на них... Отрастили волосища, зенки залили, идут — признают только самих себя. Была бы моя воля, я бы им дал прикурить! А то поучают по телевизору — ах, общественность, ах, равнодушие!? Сажать надо, а не воспитывать. Бандит, он бандитом родился, и исправит его лишь гробовая доска. А то, понимаешь, убьют человека, а им дают по пять лет... Года через три выйдет — еще хлеще, прошел университеты... Эх, неправильно все, Сталина надо поднять! — и, вознегодовав на весь белый свет, Востриков взялся клясть теперешнюю жизнь.
      Старик, в попытке воспротивиться агрессивному настрою сослуживца, сказал:
      — Постой, Михалыч, может, это хорошие ребята. Молодые, потому и не обращают на нас, стариков, внимания. Вспомни себя в их лета.
      Да куда там, — с полпинка Василий Михайлович разошелся не на шутку:
      — Нас как учили? Советская власть строга, но справедлива!.. А теперь не смей их пальцем тронуть. Дожили, демократию захотели? Сажать б***ей надо, только так порядок будет.
      — «Да, Михалыч, дай тебе волю, ты весь мир погнобишь...» — подумал старик, но не высказал вслух. Он решил не обращать внимания на гневные реплики Вострикова, истолковав его маразм извечным конфликтом поколений.
      Но старика больно задело за живое слово «равнодушие». Действительно, мы свыклись с неспособностью властей одолеть уличное хулиганье — во всех бедах виним якобы безразличие окружающих. Но вот беда!.. Получается по Остапу Бендеру — спасение утопающих есть дело рук самих утопающих. Да и обывателя можно понять. С одной стороны, безнаказанность отморозков, которым в лучшем случае наплевать на интеллигентные замечания. С другой стороны, двусмысленность закона, когда от грабителя, проникшего в твой дом, нельзя защищаться топором, иначе посадят тебя самого. Вот и поступай как христосик, ударили по одной щеке — подставь другую.
      Скорее всего следует говорить о безучастие. Действительно, ну кто в душе не возмущался омерзительным поведением мерзавцев, любой горел негодованием, дай обывателю право и силу — правый суд был бы неизбежен. А так — людьми движет элементарный страх, и не надо путать его с трусостью. Это разумный страх, ибо вмешайся кто по горячности, остальные пройдут мимо. Законы наши гладят шпану по головке. Подрежут заступника, а и взять не с кого, уж лучше пройти мимо. Видимо, властям выгодно, чтобы народ боялся налетчиков и прочую шушеру? Тем самым завсегда можно оправдать растущие до бесконечности милицейские ряды. Раньше начальником горотдела был ну, самое большое — майор, теперь одних полковников — пальцев не хватит. Умному ясно — зачем это делается, и тридцать восьмого года не надо...
      Старик старался избегать крамольных мыслей, вот и сейчас на него подуло лагерным холодком. Слава Богу, наконец дошли до дома.
      — Михалыч, посиди, посогрейся, а я картошечку сварганю, закусь соберу...
      Но Василий Михайлович не стал рассиживаться и вышел вослед хозяину. Хорошо, что соседей на кухне не оказалось. Они закурили: старик испытанный «Беломорканал», а Востриков — пахучую местную сигаретку, предварительно вставив ту в источенный временем мундштук.
      — Да, Семеныч, — подхалимничал гость, — я прямо завидую тебе. Полная свобода — хошь пей, хошь пляши... Моя-то Катька заела меня, подлюка: то ей не так, это ей не этак. Одно слово — пила!
      Конечно, он шестерил — дураку ясно, как паскудно жить одному, какая тоска быть одиноким. Но речь шла не о том, прежде всего имелась в виду свобода выпивки. Старик согласно кивнул, но потер перед носом приятеля пальцами, сложенными щепотью. Мол — на какие шиши?..
      Оба вздохнули. Разговор поневоле перешел на вечную нехватку денег. И так всегда — эх, жизня...
      Но вот кулинарию по боку, перешли в комнату. Настал торжественный момент. Старик распечатал поллитровку, разлил по стаканчикам. Молча чокнулись, выпили... Востриков крякнул: «Хороша, но дороговата!» Малость закусив, потянулись опять за куревом.
      И пошли — поехали обыкновенные застольные разговоры. Помянули добрым словом былых сотрудников, чуток покритиковали былое начальство. На душе благодать и праздник, так бы вот сидеть всю жизнь за бутылочкой и мило беседовать с закадычным дружком.
      Василий Михайлович, смешав водку с пивом, заметно окосел, стал жаловаться на горькую долю, сетовать на нерадивых детей. Старик, чтобы прервать слезливые излияния, предложил спеть «Ермака» и затянул первым... Его хриплый корявый голос с чувством и расстановкой выводил великую мелодию, Михалыч с запозданием тоже подхватил писклявым фальцетом. На сердце легло разухабистое раздолье и удаль — вся жизнь обоих стала этой песнью.
      «Ермак» спет, пиво иссякло, да и в бутылке чуть-чуть на донышке, неминуемость ее пустоты вызывала новую грусть и сожаление.
      — Надо бы нам купить лучше красненького, оно побольше будет, — сожалел Востриков, Семеныч был солидарен с другом.
      Не сговариваясь, они зашарили по карманам, собирая мелочь. Только вот незадача — кому идти под дождем в магазин? А уж как неохота покидать пригретое место у стола, топать по лужам туда-сюда. Старик и тут выказал широту души:
      — Ты, Михалыч, покуда посиди, а я сбегаю, куплю красного.
      Востриков воспрял духом...
      — Да-да...
      В полупьяном состоянии Александр Семенович очутился на улице, ливень был ему ни по чем, и он, словно мальчишка, запрыгал через лужи.
      «Кутить так кутить!» — Семенович купил две бутыли красного вина. Его ублажало собственное радушие: «Вот, Михалыч, порадуется!..»
      Но, придя домой, он увидел безотрадную картину. Востриков, свесив на грудь «буйну голову», смешно вздрагивая, расслабленно спал на стуле. На столе, посреди объедков и пивных опивков, лежала перевернутая, как на паперти, шляпа Василия Михайловича...
      До Александра Семеновича дошло, какие они уже старые и немощные, ему стало жалко себя и Вострикова, жаль до того, что на глазах выступили слезы:
      — Эх, Михалыч, — друг, вот и прошла, пролетела наша жестянка-жисть... — Но старик сладил с собой, не позволил горести взять верх. — Проснись, дружище, — он тряс собутыльника за тощее плечо, — я уже пришел!
      Приятель очухался, по стариковски заискивающе улыбнулся, якобы — прости за грех, малость вздремнул тут без тебя. Старик залихватски выставил на стол два заветных пузыря. Мол — знай наших! Востриков удивленно и вместе с тем по собачьи преданно посмотрел на Александра Семеновича и больше для вежливости спросил заплетающимся языком:
      — Не много ли будет, Семеныч?
      Но старик уверен, да и Василий Михайлович тоже, что отнюдь не много, а как раз в меру.
      Праздник продолжился! Как они были благодарны друг дружке, как пьяно добры и счастливы. Они поверяли самые сокровенные тайны, у них не было секретов. Они единомышленники, они понимали друг друга с беспредельной ясностью, хотя каждый талдычил нечто свое, отличное от чувств и мыслей товарища. Но им казалось, что говорили они об одном и том же на одном лишь им понятном языке, и нет в мире сейчас людей родней и ближе, чем они.
      Всему хорошему приходит конец. Василием Михайловичем, совершенно пьяным, с лицом в бордовых пятнах и опухшим носом, овладела тотальная мысль: «Пора домой!» Старик пытался отговорить его, предлагал переночевать, но Востриков остался непреклонен. Упрямец начал пьяно собираться. Не хотело налазить пальто, как перина, ставшее пудовым, оно с шумом падало ниц. Нарочно куда-то задевалась шляпа: и на столе, и под столом ее не было — нашлась почему-то под кроватью. Авоськи той и след вовсе простыл, ну и Бог с ней, авось не пропадет. А ботинки так и не подчинились, шнурки не собирались в узел.
      Но вот Востриков, шатаясь из стороны в сторону, отправился восвояси. Александр Семенович было собрался проводить товарища, но только на улице обнаружил, что забыл одеть пальто и фуражку, да и в одних носках... куда в холод без «верхней одежды». Михалыч же доказывал, что совершенно трезв и дойдет сам, в отличие от Семеновича, который бухой в доску и никуда не годен. На том друзья и порешили. Долго жали руки, расставаясь, — прощались будто навсегда.
      Старик, чуть не плача, возвратился в сиротскую свою конурку, с горя хватил еще стаканчик и плюхнулся с размаху на диван, тот ответил жалобным стоном.
      В голове Александра Семеновича стояла несусветная круговерть, словно он находился посреди дикого, необузданного канкана. Чтобы не свалиться на пол, он ухватился за диванную спинку, но казалось, что и диван переворачивается на бок, ввинчивается в воронку смерча, закрутившего комнату старика. Семенович смежил веки, но испытанная хитрость не помогала, чудилось, что само содержимое черепной коробки пришло во вращение, мозги стали юлой. Но вот из туманной бездны наплыла мышечная слабость, он безропотно воспринял ее, принял как божью благодать в надежде, что скоро подоспеет дрема.
      Но сон, как назло, не приходил. Старик то плюхался в черные провалы, то начинал усиленно заглатывать воздух после обморочных задержек дыхания.
      Вдруг его охватило томительное предчувствие уготованной сегодня ужасной неизбежности. Что-то значительное сейчас произойдет с ним в этой комнате. Старик мучительно смекал, искал то единственно важное, от чего зависело его существование. Чем усиленней старик думал, тем больше голова делалась слабой и бессильной, словно прошлогодняя паутина на чердаке. Местами порванная, с бездонными промежностями в чреве, безвольно колыхаемая порывами воздуха — зрительный синоним пустоты. Подсознание пыталось найти выход, сканируя остатки памяти и разума.
      И настало просветление.... Как само собой разумеющееся, старику открылось, что должна появиться его жена, возникнув из небытия, как случалось прежде. Она приходила к нему три раза, и он мог без особого напряжения перенестись в каждый из них и вновь испытать его. Пережить не в памяти, а наяву, не ведая, что будет наперед. Эти свидания — их общая радость, их общая тайна. Старика вовсе не смущал факт смерти жены. Он твердо знал, что она существует рядом с ним, всегда рядом, ее просто не всегда видно. И пока будет он жив, жена тоже будет жить, будет разговаривать, будет помогать ему — ведь «смерть» и «ничто» не одно и тоже.
      Александр Семенович почувствовал — она здесь и сейчас подойдет к нему...
      Дверь растворилась, открылась медленно, без скрипа. Старик до боли в глазах вгляделся в черный проем — «Где же она, где?». Сердце тревожно екнуло: «А вдруг она сегодня не придет?» Старик не мог допустить столь кощунственной мысли, все его естество было против, он верил, он знал... И она пришла!
      В комнату беззаботно, словно долгожданная счастливая весть, впорхнула она — двадцатилетняя девушка в беленьком легком платьице. Явилась... и тут же все исполнилось ее духом, ее теплым присутствием. На всем обнаружилась ее рука — худенькая, твердая, ласковая.
      Старик заворожено смотрел на жену. Она, еще не заметив его, проскользнула мимо диванчика, обошла вокруг стола, покружила в воздушном танце по комнате. Старик лежал не шевелясь, его подмывало броситься ей навстречу, обнять, приголубить... ну,