УЙДЯ ИЗ ОЧЕРЕДИ

щенок по кличке Моряк. Излишне предугадывать его провокаторскую роль, нужно прибавить шагу, чтобы побыстрей разминуться с подонками. Но путь бегства перекрыт. Приходится подобострастно здороваться — ему отвечают вполне дружелюбно. Но он понимает — это изощренная игра кошки с мышью, и ощущает себя обреченным. Моряк держится налетчиком, требует денег на выпивку. Лучше предупредительно отдать мелкую монету. Но наглец не успокаивается, наседает нахрапом: «Тебе за что вчера п***ы дали?» Старика давно уже, лет тридцать, никто не бил, поневоле растеряешься. Да и тон Моряка непонятный: толи хочет заступиться, толи еще наподдать в придачу? И тут на память приходит, что действительно бил Истомин. А за что? Шаг мысли начинает спотыкаться. «Как же Истомин, почему Истомин?.. Ерунда... Одинокий никчемный тихоня, инженер, умерший в пятьдесят шестом году, и не сладил бы со стариком...» Моряк заносит кулак. В душе все сжимается, и тело готово снести побои...
      Но тонкой ниточкой завибрировало пробуждение. Он еще во сне, но ощущает себя вполне взрослым. И велит себе: «Ты — позорник, а ну врежь этому ****юку!» Душа уже ни чем не стеснена, но и сон сходит на нет. Только ломит сердце, нужно повернуться на правый бок.
      И вот уже утром старик усмехается: «Фу ты, какая чушь приснится?» Но голова еще не совсем чиста: «Их ведь трое. А сладил бы с троими? — мысль сама накручивает дальше. — Тех отчаянных ребят положили еще до войны, хором попали под горячую руку на сортировочной станции. Так им и надо, сволочам, — сердце вспомнило прошлые обиды. — О чем ты, старый? — ловит он себя на этой мысли. — Прошло столько лет, столько воды утекло... Смех, да и только. — Но не смешно, а горько. — Эх... я»
      Настроение с утра растревожено дурным, хотя и глупым детским сном. Старик тягостно подымается, подходит к запотевшему окну. Изморось скребет по стеклу. На ближней ветви клена, нахохлившись, притулился воробей — черненькие перышки с оранжевой каемкой. Этакий георгиевский кавалер — замерзший кавалер... Старик улыбается про себя печальной улыбкой: «Унылая пора...»
      Донеслись бранчливые возгласы из-за стенки. Роза провожает сынишку в техникум, еврейчик, видимо, не хочет надевать шарф. Представляется забавная сценка:
      Беспомощно протестует худенький, взъерошенный паренек в кургузом пальтишке, с оранжевым изрядно выцветшим ранцем за плечами — настоящий воробейчик. И рядом Роза — пышная, еще не протрезвевшая ото сна. Из под халата свисает ночная рубашка, в волосах финтифлюшки для перманента. Она сущая мама — воробьиха, самозабвенно опекающая неразумное чадо. А как же иначе быть на земле?..
      Непреодолимая тоска стиснула грудь старику. Одиночество — сиротство наизнанку, точно в кокон, опутало его.
      Поможет ли табак? После долгого воздержания стоит ли закурить в надежде хоть как-то успокоить нервы, но нет — получишь обратное. С головокружением в голову закрадываются черные гнетущие мысли, их гонишь — они наседают. Знакомая картина. Но все равно идешь на рожон.
      Так и в этот раз. Старик загасил папиросину, сделав всего три затяжки. Верное средство запить, залить тлеющую хандру водой из под крана. Иллюзия затушенного пожара приободрили его.
      День готов был начаться обыкновенно, но не заладился. Минут двадцать спустя стало тяжко, старик прилег. Прикрыл глаза. Накатила черная бездна. Попытка населить ее надуманными персонажами, вымышленными картинами не принесла удачи. Эфемерные образы, едва возникнув, тотчас иссякали, поглощаемые всемогущей тьмой. Старику показалось, что он сам потихоньку растворяется в этом мраке. Колыхнулась острая мысль: «Ну, вот и конец!» — он прислушался к сердцебиению: интервалы ударов были редкие, прерывистые. Внутрь самого себя стал закрадываться страх. Старик усилием воли начал успокаивать себя — не помогало. Тогда он взялся размышлять, думать, о чем часто раздумывал, чаять извечную людскую думу.
      «Ведь умереть не страшно. Просто меня не станет. И все! Ничего не будет. И все!» — он много еще чего думал, уже без слов и, кажется, даже без чувств. Такое состояние стало даже нравиться старику. И вдруг он поймал себя на мысли: «Уж не помер ли я?»
      Он прислушался к своим физическим ощущениям. Легче не стало. В горле пересохло, дышалось с усилием. Каждый вздох давался только после мысленного приказа — вдохнуть. Стоило малость попридержать дыхание, и голова проваливалась в омут подушки, сжималось сердце, а потом вздрагивали нервы. И все же старик успокаивался, интуитивно ширилась уверенность в том, что так запросто он не уйдет, просто расшатались нервы, измотались нервы — всего на всего нервы...
      И тут каким-то новым, шестым чувством он, к своему стыду, постиг, что увлекся непозволительной забавой — игрой в смерть. Пришло уразумение вершимого кощунства, но осознание факта нечестивого занятия не отразилось на его притягательности. Искушение еще раз ощутить предсмертные позывы навязчиво разжигало старика.
      Его внутреннее внимание сосредоточилось внутри головы. Мозг разжиженным студнем полоскался в черепной коробке, пришло сравнении с квантовой жидкостью, существующей по закону одной частицы. И мозг стал одним квантом, одной точкой — центром координат.
      Старик прозрел, он уяснил, что ему доступны очень важные, никем не познанные истины, он возомнил себя гениальным первопроходцем, которому открылось неизведанное.
      Старик храпнул всей носоглоткой и очнулся. До него дошло, что находился в состоянии между сном и явью и лежит на спине (жена-покойница приучила спать только на боку, чтобы не храпел). После испытанного маразма следовало бы встать, хорошенько умыться и выйти прогуляться. Нужно развеяться, разрядить дурной, гнетущий безысходностью потенциал, мертвечину, что накопилась от застойного образа жизни. Но обуяла поганая лень, неохота даже шевельнуться. И он стал ворошить давнее прошлое.
      Припомнил себя опять маленьким мальчиком лет тринадцати. Он физически ощутил тогдашнее щуплое, но подвижное тельце, свой малый мальчиковый рост. Именно тогда его детский разум посетила одна философская метаморфоза. Она присуща каждому человеку. Мимо нее никто не проходит на своем пути. Вопрос лишь — когда?
      Он был поражен противоречием между жизнью и смертью. Противоречием динамики движения, развития и статикой покоя, разложения. Им, тогда еще совсем неразумным пацаненком, овладел страх неизбежной, неотвратимо грядущей его личной смерти. Он вовсе не хотел умирать, не желал думать о том, но скорбные мысли сами лезли в голову. И побороть их было крайне тяжело.
      Старик явственно вспомнил, как ветреным осенним днем он идет по длинной кленовой аллее, ступая по желтым разлапистым листьям. Внезапно всем его естеством овладевает панический ужас. Откуда взялось, но он уверен, что не дойдет до конца аллеи — умрет. Сейчас умрет! Своим детским разумом пытался переубедить, успокоить себя — ничего не случится, чтобы перестать быть — нужны более весомые причины, а не пустые страхи. Однако потуги рассудка не помогали. Уверенность в неминучем конце была так глубока, что он, тринадцатилетний мальчик, утратил желание противиться смерти. Он шел обреченный, но с каждым шагом ему становилось все менее и менее страшно. «Ну и пусть , ну и пусть, — думал он, если конец неотвратим, что я могу поделать?» Тогда в нем родилась самоотверженность. Он не свернул, он упрямо дошел до конца аллеи.
      Подобное состояние еще раза два посещало его в молодые годы, но переживалось не столь остро, как в детстве. После того он уже не думал с трепетом о кончине, воспринимал ее чисто по научному, как естественный физиологический акт. «Чего страшиться?..» — старик обратил внимание, что опять думает о смерти, и почуял, что изрядно устал. Вроде и не работал физически, а устал? Он смежил веки...
      Старик дремал минут тридцать, не более... Встал ободренным.
      Долго и томительно тянется промозглый осенний день. Единственное развлечение — телевизор. По третьей программе шла учебная передача по химии: электролиты, дистилляция и прочая хрень. Седовласый моложавый профессор голосом популярного киноактера вещал никому не нужные истины. Старик не раз делал попытку сосредоточиться, но смысл исследуемых явлений ускользал от него. Даже лектору поднадоела скучная тема, и он с радость объявил об окончании урока. Старик повертел переключатель каналов. На первом показывали балет: танцовщик в облегающем трико с непомерно впечатляющим лобком высоко подпрыгивал, часто-часто подергивая ногами, балерины с наивными лицами назойливо обступали его, выгибая шеи, заглядывали исподнизу. По второй программе традиционно показывали моржей и тюленей. Старик обесточил телевизор.
      Читать не хотелось, да и нечего было. «Не спать же, в самом-то деле?» — он решил податься на воздух. Дабы не быть праздным, захватил авоську: «По дороге зайду в гастроном, куплю чего-нибудь пожрать». Оделся он быстро.
      Дождь, зарядив на весь день, не собирался проходить. Сколько можно лить? Редкие измокшие прохожие, зябко кукожась, быстренько перебегали от дверей одного магазина к другому.
      В голову пришло сравнение с электронной проводимостью в полупроводнике — электроны так и норовят поскорей заполнить свободную «дырку»... Все целенаправленно, все до нельзя рационально — все правильно.
      В любимом угловом гастрономе «выбросили» луковую зелень. Старик отстоял очередь, загодя предвкушая удовольствие от пожирания сочных зеленых перьев, густо подсоленных, непременно с черным хлебом. Как потом станет сытно жечь желудок, а пахучая отрыжка «скрасит» остаток дня. Потом еще подкупил по мелочам...
      «Ба!..» — лоб в лоб у самого выхода он столкнулся с Василием Михайловичем Востриковым, прежним сослуживцем. Тот на ходу заталкивал в матерчатую сумку пачку крупы.
      — Михалыч, ты что ли?!
      — Семеныч, здорово!
      — Здорово были. Ты чего тут?
      — Да вот, Катька послала за детской кашей, дала на пиво... ну, я и пошел. А ты?..
      — Да вот — луку купил...
      Они неловко стояли друг против друга (давние знакомцы, можно сказать, друзья), не зная, о чем говорить, да и что скажешь в магазинной толчее.
      — Знаешь что, Василь Михалыч, пошли ко мне, посидим... Я сейчас куплю бутылочку.
      Глаза Вострикова радостно заблестели, да и кто бы думал, что он откажется.
      — Да я, Семеныч... денег вот только — кот наплакал?
      — Брось, Михалыч, о чем разговор?!
      Купив водки, мало что соображая, окрыленные встречей, приятели заспешили на дом к Александру Семеновичу. Навстречу подвернулись шумливые подростки: толи старшеклассники, толи пэтэушники. Двигаясь скученной гурьбой, они, как ледокол льдины, откидывали в стороны людей, обрекая бедняг вжиматься в стены домов, выходить на проезжую часть дороги. От греха старые коллеги отступили перед напором юности, которая, гомоня, прокатилась дальше, никого не замечая, словно прочий мир был пустым.
      — Проклятое хулиганье!.. — в сердцах выказал Василий Михайлович, — чего с ними цацкаются, развели, понимаешь, бандитов...
      — Ты чего взъерепенился, Василь Михалыч, — старик изумленно взглянул на